Изгой

У насекомых – ни воли и ни сознания: кружат по камню и вязнут в гнилой воде. Жалкое, мерзкое полусуществование в липким ихором сочащейся темноте. Нет больше света, движения и развития – жажда и голод когтями скребут живот, и уничтожить инстинкт этот, подавить его – будет для разума истинным торжеством. Бледные губы у Энки дрожат насмешливо: как вероломно отняли жрецы кинжал! И поглумились над немощным и поверженным вслед за сестрой, показав, что его им… жаль, как насекомое в затхлой кровавой лужице в тщетных попытках отсрочить благую смерть. Твари колодца стрекочут, жужжат и кружатся. Нехотя Энки пытается разглядеть в их суетливой возне что-нибудь разумное, в треске хитина – какой-нибудь тайный знак. Пусть он отвергнут, душа его не загублена, и неизвестности можно коснуться так; можно однажды расслышать среди жужжания звуки, что сложены, словно людская речь – и тогда тяга к неведомым прежде знаниям пуще, чем жажда, в груди начинает жечь. Сколько их всех, говорящих, в этом колодце, и сколько хрустело живьём на его зубах? У насекомых нет воли, но есть эмоции: шорох и скрежеты – благоговейный страх пред повелителем – мудрым, большим, загадочным, перед вершиною их пищевой цепи. Столь же, как Энки, покинутые, невзрачные, в смерти своей не сорвутся они на писк, смирятся с участью кормом быть для хозяина верные слуги – отверженные рабы. Дети глубин и наследники неприкаянных, солнечным светом презрен кто и позабыт. Руки болят и трясутся в немой усталости, тучами вьётся вокруг многокрылый рой – Энки, низвергнутый в бездну от едкой жалости, больше не падаль, не мусор и не изгой. Он поднимается – выбравшийся и выживший, бросив в колодец с улыбкой победный взгляд. В храме, извечно металлом и пылью дышащем, некому больше его возвращенья ждать. Призраком Энки крадётся по мрачным комнатам, рой заметает следы измождённых ног, и сквозь глаза отвратительных и уродливых видит во сне его древний Глубинный бог.