Не забывай о том, как я люблю тебя

                  Не забывай о том, как я люблю тебя                   Не забывай обо мне никогда                   Каждую ночь тайком я уже жду тебя                   В этот раз?                   Да. — Чан-хен, ты все? Пойдем? Чан отрывает голову от ноутбука и смотрит на выглядывающего из-за двери Минхо. Парень недовольно озирается по сторонам и топает ногой. Это не похоже на обычного Минхо. Но в такие моменты и Чан сам на себя не похож. — Уже полночь? — хлопает глазами Чан и кидает взгляд на наручные часы. — И вправду. Так время летит... — Ну ты все уже или как? Или мне тебя опять силком выпинывать? Эта традиция сложилась у них где-то полтора года назад. Если Чан не успевает уйти из студии до наступления полуночи, приходит злой Минхо и с тумаками и ругательствами заставляет непутевого лидера пойти домой отдыхать. Конечно, режим сна самого карателя начал из-за этого сильно страдать, но он не жаловался. — Хорошо, я понял, идем. Чан выключает ноутбук, глушит свет в студии и закрывает дверь на ключ. Тот сдается на вахту, и два самых старших мембера выходят из здания. — Пешком или такси закажем? Чан каждый раз задает один и тот же вопрос, хотя заранее знает на него ответ. Но он не может отказать себе в удовольствии посмотреть, как Минхо закатывает глаза и фыркает презрительно, пока дает ответ. В такие моменты он похож на злого недовольного котенка, у которого отобрали игрушку, из-за чего у Чана в груди теплым молоком разливается невиданных размеров нежность. — Пешком, болван. Для здоровья полезно. И так ты быстрее устанешь и заснешь. Минхо идет первым, так, чтобы не видеть эту глупую ухмылку на губах Чана. Ли так хочется ее стереть, но на улице нельзя. Не дай бог кто-нибудь посторонний увидит. — Какого хрена я должен быть твоим лекарством от бессонницы и переработки, скажи на милость? Я и сам устаю, я тоже пашу как проклятый, я тоже заслуживаю отдых, но вместо того, чтобы лежать в своей кровати и видеть третий сон, я вожусь с огромным увольнем, который настолько несамостоятелен, что не может установить себе нормальный режим сна, — Минхо идет настолько быстро, что чуть ли не бежит. Он всегда набирает большую скорость, когда зол. А сейчас он, по всей видимости, расстроен чем-то больше обычного. — Чан, тебе двадцать пять лет, а ума все нет. Это как называется? — Минхо, ты же знаешь, что я тебя люблю? Минхо останавливается и медленно на пятках разворачивается. В его глазах недобрый прищур, а губы сжаты в тонкую линию. Парень несколько раз руки в кулаки сжимает, будто пытаясь успокоиться (или удержаться от того, чтобы не дать Чану по лицу). — Это запрещенный прием. Я тебя оскорбляю по чем свет стоит, а ты мне в любви признаешься? Ты совсем свихнулся со своей бессонницей? — Может быть. Просто ты очень красивый, когда злишься на то, какой я у тебя непутевый. Чан улыбается. Тепло и светло. И для Минхо будто снова восходит солнце, освещая маленькую улочку светом во сто крат ярче уличных фонарей. Но гроза в его душе в миллиарды сильнее этого солнца. — Ты не непутевый. Ты придурок, в которого меня угораздило влюбиться, — Минхо возводит взгляд в небо и стонет недовольно. — Почему я не мог влюбиться в кого-то помладше? В того же Джисона? Фанаты нас уже трижды поженить успели. Почему ты? — Не говори так... — Чан мрачнеет и солнце в его глазах тут же гаснет, превращаясь в маленького светлячка, одиноко блуждающего в высокой и густой траве. — Мне неприятно... За что ты на меня так злишься? — Злюсь? Нет, мой дорогой, злюсь — неподходящее слово. Я в бешенстве, потому что ты, ты... — Минхо хочет наброситься на него с кулаками, выбить из него всю дурь, чтобы тот сам все понял. Чтобы не пришлось объяснять ему каждый косяк. От досады Ли готов волосы на голове рвать. Ну почему Чан сам все не может понять? — Ты идиот, вот ты кто. И тут Чану срывает крышу. Минхо частенько осыпает его оскорблениями, но их концентрация никогда не переходит черту. А сейчас перешла. — Может хватит? Я идиот, придурок, болван, пустоголовый увалень и еще миллиард лестных эпититов, которые роятся в твоей прекрасной голове, это я понял. А если по фактам, что плохого я тебе сделал? Я ведь люблю тебя, а ты ведешь себя так, будто я всю семью твою перерезал, — Чан готов на крик сорваться, но нельзя, ведь кто-то может их услышать. Он делает глубокий вдох, прикрыв глаза, а затем выдыхает, чтобы успокоиться. — Только и умеешь, что сыпать оскорблениями, а по делу сказать ничего не можешь. Минхо скрещивает руки на груди и взгляд в пол уводит. Ярость все еще клокочет в нем, но теперь помимо злости на Чана, в нем присутствует злость еще и на самого себя. За то, что сорвался. Что сделал больно своему маленькому солнцу. Тому, о ком самому себе когда-то давно пообещал заботиться. Но ведь и ему больно. Он тоже человек, он тоже чувствует. — Ты всю неделю меня динамил. То ты слишком занят, делаешь трек, то пообещал Чонину поработать вместе над его вокалом, Хенджина надо записать, а потом аранжировку к песне сделать, то попрактиковаться в рэпе с Феликсом. А на меня времени нет. На остальных ты тратишь по двадцать пять часов в сутки, а на меня и минутки найти не можешь. Минхо обидно. До боли в груди обидно, что он не может быть со своим любимым столько, сколько хочет. Да даже хотя бы немного. Ему бы и пяти минут хватило. Лакмусовая бумажка, скажете вы. Рай на земле, ответит он. — Минхо, ты же понимаешь. Никто не должен знать о наших... — Но это не повод совсем отдаляться от меня! И не повод ворковать с Феликсом во время танцевальных практик, когда я у тебя прямо перед носом стою. Кажется, Минхо чувствует, как начинают наворачиваться слезы. Он отворачивается от Чана и лицо прикрывает рукавом свитера. Но, очевидно, невольный всхлип выдает его с потрахами. — Боже, Минхо, я... Прости меня, родной, я ведь и не думал, что... Чан хочется подойти сзади и обнять его. Сжать крепко-крепко, чтобы он понял, что ничего на свете нет для Бана дороже его маленького котенка. Но они стоят на улице и в любой момент их могут застать папарации. Они и так уже довольно подозрительно выглядят. — Заткнись. Мне надоело выслушивать твои вечные извинения. Я хочу домой. Я устал. И ты устал. Нам надо поспать. Не дожидаясь ответа, Минхо возобновляет шаг. Чану приходится добегать, чтобы затем пойти с ним рука об руку. Он даже не пытается начать разговор, чувствует, что сейчас только усугубит ситуацию. Все, что ему остается — это грызть себя изнутри, чувствовать, как черная ненависть к самому себе разрывает внутренние органы и разъедает кожу. Они доходят до общежития в абсолютном молчании. Молчании, которое гложет их обоих. Но никто из них так и не решается начать разговор. Они расходятся по комнатам, коротко пожелав друг другу спокойной ночи. И оба засыпают тревожным сном уже к рассвету, не в силах побороть внутреннюю боль, которую причинили сами себе и друг другу.

***

Утро застает их обоих довольно поздно. Минхо просыпается первый. Он идет в душ, сдерживая порывы заглянуть к Чану и проверить, спит ли он. Но Ли не станет этого делать. У него на душе все еще осадок от вчерашнего разговора, и смотреть даже на спящего Чана будет для него пыткой. В душе он размышляет. О многом. В первую очередь о том, как так у них все завертелось. Это все началось где-то полтора года назад, во время подготовки к выходу "ODDINARY". Клип на трек "Freeze" и та сцена, где Чан поправляет Минхо галстук... Да, пожалуй, это все началось именно тогда. Сейчас парень даже и не вспомнит, сколько раз им приходилось переснимать этот кадр, потому что Минхо залипал то на руки Чана, то на его губы. А этот блонд... Он определенно сводил его с ума и еще не раз и не два возвращался к нему во снах. Тогда еще он и не думал, что может влюбиться в Чана. Но позже осознал, что никак иначе, как влюбленность, его чувства назвать нельзя. Потому что лидер резко вытеснил все другие мысли из головы Минхо. Ли все мечтал, как было бы классно засыпать и просыпаться в обнимку с хёном, как было бы прятно держать его за руку, заботиться о нем, делать подарки и приятные сюрпризы, целовать его до потери пульса или еще что похлеще... И именно в тот момент, когда фантазии Минхо выросли до критичских масштабов, он понял, что пора действовать. Если ничего не получится, то он хотя бы будет успокаивать себя тем, что попытался, а не просто сидел на месте. Он начал с простого. С банальной человеческой заботы. Носил ему еду в студию, чтобы Чан не забывал хотя бы перекусывать, начал контролировать его сон (именно в тот момент сложилась та самая традиция с прогулками от студии до общежития), укутывал лидера потеплее, когда казалось, что из-за сильного холода он может простыть. В общем и целом, включил режим "Мама-Минхо" Затем он переключился на мимолетные комплименты. Он знал, как лидер относится к своей внешности, хоть и считал эти мысли самой великой на свете глупостью. А потому началось бесконечное "Чан, ты сегодня так хорошо выглядишь", "Ой, Чанни, тебе так идет эта рубашка, носи ее почаще", "Чан-хён, я раньше и не замечал, какие красивые у тебя руки" и всякое подобное различных сортов и вариаций. И если сначала лидер принимал похвалу с простой человеческой благодарностью, через несколько недель Минхо начал замечать покрасневшие уши и стыдливый взгляд. Ловушка захлопнулась. И тут он перешел к тяжелой артиллерии. Прикосновения. За столько лет жизни бок о бок, Минхо просек фишку с тактильностью Чана. Бан обожает всякого рода прикосновения, именно так по его мнению выражается любовь. И кто такой Ли Минхо, чтобы не воспользоваться этим? Он начал с невинных обнимашек. Утром в общежитии за завтраком, ночью в студии, когда надо вытащить Чана поспать, во время съемок повиснуть на нем, якобы из-за того, что ему скучно. Но на этом он не остановился. Теперь в ход шло все. Есть возможность взять Чана за руку? Минхо первый. Случайно соприкоснуться бедрами? Всегда пожалуйста. Полапать зад лидера? Держите его семеро. И Чан принимал это все с великой радостью, с пунцовыми щеками и неловким смехом влюбленной школьницы. Но Минхо все еще не понимал, это простое смущение или его гениальный план по захвату Бан Кристофера Чана идет, как по маслу. А потом случились съемки тизера. И для них обоих все встало на места. Чан, с синими волосами, в очках, в этом шикартом черном костюме, кожаных перчатаках и рисунках на руках, весь такой горячий, привлекательный и сводящий Минхо с ума, затаскивает его в какую-то кладовку и целует. С жаром, страстью, каким-то надломом в сердце. Своим телом в стену вжимает, не дает и капли воздуха глотнуть. А потом отлипает. И рассказывает все, как на духу. Рассказывает, как ему нравится видеть Минхо с утра, всего такого взлохмаченного и уютного, похожего на новорожденного котенка, которого хочется тискать и тискать. Что он в восторге от его улыбки с этими кроличьими зубками и что он душу готов продать за этот смех. Что он готов растаять во время танцевальных практик, когда Минхо выкладывается на двести сорок процентов, чтобы довести до идеала новую хореографию. Он говорит, что в этом они похожи. Только Чан до идеала доводит каждый новый трек. А еще Чан говорит, что влюблен в Минхо уже год. И у того земля уходит из-под ног. И что-то внутри встает на место. Они целуются долго и страстно, прерываясь на глупые улыбки и взволнованные взгляды. Оба понимают, что это начало чего-то огромного и прекрасного. Чего-то волшебного, что никто на целом свете не в силах понять. Они обещают друг другу, что с этой самой секунды будут вместе все то время, что им отведено судьбой. Каждую свободную секунду они будут проводить вместе. И у Минхо от этого где-то глубоко расцветают голубые тюльпаны. Такие же голубые, как и волосы Чана. И первое время так и было. Минхо постоянно приходил к Чану на студию, украдкой воровал у него поцелуи, мешал делать треки, но не то чтобы второй был сильно против этого. Они дарили друг другу маленькие подарки, оставляли записки с милыми пожеланиями на день, переписывались и вели себя как два влюбленных олуха, полностью утопая в своих чувствах. Но ведь жизнь — это сплошная череда неудач с короткими рекламными паузами на счастье, верно? Начались активные подготовки к камбекам. Вышел "Circus", вышел "Maxident", теперь "5 star", а тут еще и полноформатный японский альбом на подходе. И это не считая бесконечных шоу, интервью, концертов, мирового тура и прочего, прочего, прочего. Жизнь завертела их в круговороте событий, не оставив времени друг для друга. А Чан вдруг резко стал к нему будто холоден. Он уже не был тем большим и теплым волком, ластившемся к нему при каждой удобной возможности. Он стал гранитной скалой, о которую Минхо бился, цепляясь за воспоминания о былой любви. И от этого в душе все тюльпаны завяли, превратившись в сухоцветы, больно скребущие по стенкам сердца. И вот они здесь. Ночная ссора, мрачное "спокойной ночи" и полная растерянность в том, куда им дальше идти. И идти ли "им". Либо же по этому пути должны двигаться только Чан и Минхо. Одинокий волк и потерянный кролик. Каждый в своем направлении. Минхо уже минут десять просто стоит под струями воды, уткнувшись лбом в холодный кафель, пытаясь сдержать очередную порцию слез. Он так не хочет такого финала для них. Ему казалось, что Чан — тот единственный, кому он хочет отдать свое сердце. Хочет отдать всего себя без остатка, чтобы просто раствориться в нем на веки вечные. Но сейчас у него в груди вместо сердца лишь холодная пустота, щемящая боль, изнуряющая и доводящая до предела возможностей. Он хочет вернуть себе Чана. Его Чана. Его милого, неловкого смущающегося Чана, который за улыбку Минхо готов душу дьяволу продать. Чана, который в лоб целует перед сном. Чана, котрый любит по-настоящему, а не только на словах, не только, чтобы успокоить. Минхо выходит из душа и чувствует совершенную опустошенность. А еще запах жаренных яиц с кухни. Чан проснулся. Скрепя сердце, Ли идет на кухню. Им нужно поговорить. Расставить все точки над и. Наконец, понять, что будет с ними после вчерашней ночи. — Доброе утро. Выходит как-то хмуро. В целом, подходит атмосфере сегодняшнего завтрака. На столе две тарелки с яичницей. Что-то простое, но обычно сделанное старательно и с любовью. Чан пьет свой кофе, а на стороне Минхо стоит чашка черного чая. С одной ложкой сахара и лимоном, он уверен. Потому что Чан знает, что по утрам Хо пьет только такой. И все оказывается действительно так. Еда вкусная, чай заварен так, как любит Минхо. Парень удивляется, как Чан еще помнит его предпочтения, если в жизни у них уже давно все идет наперекосяк. Они едят в тишине. Она гнетет и еда поперек горла у обоих становится. Даже дышать как-то тяжело. Когда они доедают, никто не торопится встать из-за стола. Они даже глаза друг на друга поднять не решаются. Но Минхо привык все делать за Чана первым. — Если ты хочешь со мной расстаться, то можешь просто мне об этом сказать. Я не хочу томить себя ожиданием. Просто скажи мне. Слова выходят с трудом. В горле ком обиды и невысказанных чувств. И только едкая злоба и горечь не дают Минхо упасть замертво. — Не говори глупостей, ты же знаешь, я тебя люб... — Люблю, люблю! Твои слова — один пустой звук, когда не подкрепляются действиями, — Минхо прорывает. Он не может терпеть этого размусоливания, они топчутся вокруг да около, но по делу оба сказать ничего не могут. — Чан, ты остыл ко мне, признай это, пожалуйста. Врешь мне, так себе не ври хотя бы. Нам обоим от этого станет легче. Я переживу, поболит и пройдет, а ты хотя бы дышать нормально сможешь. Не придется возиться со мной и моими глупыми чувствами. — Я не понимаю, с чего ты вообще взял, что я к тебе остыл? Мои чувства так же сильны, как и раньше, если не сильнее. Просто я не могу, мне... Чан осекается и взгляд в пол уводит. Руки в кулаки сжимает и губу закусывает. Сдерживается. — Тебе что? — Мне нельзя говорить. Минхо всплескивает руками. — Классно ты устроился. Тебе нельзя говорить, ты в курсе всего, что происходит, а Минхо сидит себе и гадает, почему это наш Чанни вдруг резко перестал с ним общаться, — он вскакивает и перегибается через стол, чтобы слова точно дошли до лидера. — Так вот пока ты сидишь и отмалчиваешься, наши отношения, наша любовь, мы, черт возьми как люди, как пара, как друзья, как гребаные коллеги катимся на огромной скорости в яму под названием "ненависть". Ты этого хочешь? Чтобы я из-за твоей нерешительности стал плеваться от одного твоего имени? — Минхо, в компании начали подозревать, что мы встречаемся. — Что?.. У Минхо из груди будто весь воздух выбивают. Он на ватных ногах садится на свое место. В ушах кровь бьет сильнее, чем басы на самой жесткой вечеринке, руки дрожат, а во рту будто пустыня. Самые страшные слова, которые только может услышать кпоп артист. — Мне сказали, что мы слишком заметные. Слишком много времени уделяем друг другу, слишком часто появляемся в общественных местах только вдвоем и что... Минхо, они сказали, что могут забрать тебя у меня. Могут выдумать самый громкий скандал, который опорочит твое имя. Они могут выгнать тебя из группы. Я не хочу этого для тебя, Хо. Я не хочу тебя потерять. Чан поднимает взгляд, а у него по лицу текут слезы ручьями. А в глазах страх. Настоящий, животный, первородный страх. За Минхо. За его любимого Минхо, за его котенка, малыша, за самую большую любовь его жизни. А у Минхо в голове шестеренки быстрее скорости звука крутятся, все пазлы на места становятся, а на душе почему-то легче. Его не разлюбили. Его пытались защитить. Когда-то давно Чан сказал ему одни очень странные слова: "Минхо, ты кажешься таким сильным и грозным, но я знаю твою душу, я знаю, какой ты на самом деле. И я восхищен тем, насколько сильно ты горишь своим делом. Это я и люблю в тебе. Твою преданность. Я сделаю все ради тебя, ради того, чтобы ты ни за что не потерял то, чем так сильно горишь. И я ни за что не захочу потерять тебя." Он сказал это прямо перед тем, как начал отдаляться. Теперь Минхо понял, почему. — Поэтому... Поэтому ты так себя вел по отношению ко мне, да? Ты хотел меня отгородить от всего этого. И не хотел ничего говорить... — Минхо легонько касается руки Чана и, не встречая сопротивления, переплетает их пальцы, — Ты нес этот груз один. Боже, детка, ну нельзя же так все на себя взваливать. — Я знаю, но... Я не мог позволить этому случиться. Одна мысль, что тебя у меня заберут, и мне выть хочется, на стенку лезть, я-я не знаю, что с этим делать, как с этим справиться, я... Чану не дают договорить, перекрывают его губы поцелуем. Медленным и нежным, совсем невинным, очень робким, будто они целуются в самый первый раз. Но Минхо хочет в этот поцелуй с привкусом вложить всю ту любовь, что горит у него в сердце и вновь расцветает миллиардом голубых тюльпанов. Голубых, как утреннее небо за окном. У поцелуя привкус кофе, черного чая с лимоном и одной ложкой сахара и их с Чаном общих слез. — Родной мой, любовь моя, теперь это наша общая проблема. Помнишь, что ты мне пообещал, когда мы только начали встречаться? — Что никогда тебя не брошу. — Верно, а еще, что мои проблемы это твои проблемы. Но это танго танцуют двое, твоя проблема моя проблема, душа моя. Минхо перебирается к Чану на колени, обнимает его крепко, крепко, как когда-то давно в своих мечтах. Перебирает неуложенные кудри на затылке, гладит по голове и просто находится рядом. А после расцеловывает ему щеки, лоб, всю челюсть и всю шею, дарит все чувства, на которые способен, каждый осколок его израненной души собирает по частям. — Минхо, я люблю тебя. Я не хочу тебя терять. Чан хватается за футболку парня, как утопающий за последнюю соломинку. Будто сейчас Ли встанет и уйдет, покинет его навсегда. — Я тоже люблю тебя, Чан. Я никогда тебя не оставлю. Я здесь, я рядом. — Я так боюсь, что с тобой что-то случится. — Со мной ничего не случится. У нас все будет хорошо. Я так боялся, что ты разлюбил меня, так злился на тебя и на себя, что совсем не видел, что с тобой творится. — Хо, детка, ты не виноват. — Я знаю. И ты не виноват. Минхо улыбается Чану. Его нежному заплаканному Чану, у которого глаза все красные и опухшие, у которого губы искусаны и зацелованы, у которого вместо сердца солнце, освещающие весь этот мир. — Ну же, Чанни, чего ты нос повесил? Все же хорошо, — воркует Минхо, щелкая парня по носу, — У нас все будет хорошо. Затем он улыбается хитро. В голову приходит просто замечательная идея. — Малыш, я знаю, как поднять тебе настроение. Никого ведь нет дома, верно? — Нет. Чанбин в зале, так что это надолго, а Джисон с Чонином и Сынмином пошли в караоке, а что? — Чан краснеет, потому что чувствует, как Минхо начинает легонько тереться о него бедрами, — Ох, кажется, я понял, к чему ты клонишь. — А ты у меня сообразительный малый. — Ну не то, чтобы малый. — Я погляжу наш капитан набрался дерзости? Уже успокоился? — шепчет на ухо Минхо и томно дышит, — То есть настроение тебе поднимать уже не нужно? — Нужно, я все еще дико расстроен, прямо сейчас плакать начну, я почти готов разрыдаться, — резко отвечает Чан. — Ну тогда мне точно нужно успокоить капитана. Мы же не можем позволить ему весь день разгуливать с грустной физиономией? — Не можем. — Тогда неси меня к себе, мое грустное сокровище. Чан подхватывает Минхо на руки и несет в свою комнату. Ногой открывает дверь, будто они молодожены, из-за чего оба непроизвольно хихикают. Они заваливаются на кровать, Чан осыпает такое любимое лицо миллиардом поцелуев, попутно блуждая по горячему натренированному телу танцора, сминая аппетитные бедра сквозь ткань домашних шорт. Минхо помнит их с Чаном первый секс так, будто он был вчера. Он случился через полгода после начала их отношений. Они тогда всей группой напились, и Хо невольно заметил, какого толка Чан пускает на него взгляды. Лучший в мире лидер, пример для подражания стей по всему миру, кумир миллионов, сам Бан Кристофер Чан, сидел и откровенно пялился на бедра Минхо. Поджимал губы, облизывал их, кусал, руки держал в кулаках на коленях, чтобы не дай бог на глазах у всех не прикоснуться к желанному, чуть ли не слюной истекал. Но держался. Где-то в голове Хо поставил ему плюсик в карму за сдержанность. Но Минхо не сдержанный от слова совсем. И если он хочет чего-то, то он это получит. На тот момент он уже давно фантазировал о крепких руках своего парня, но все никак не решался спросить. А сейчас он видит открытое влечение, у Чана чуть ли не на весь лоб табличка "МИНХО, ДАВАЙ ПОТРАХАЕМСЯ". У Минхо бесы в голове и безрассудства полные карманы. Он тогда весь вечер к Чану терся, изводил всячески и дразнил. То руку на бедро положит, но ногу одну на другую закинет и сожмет посильнее, чтобы они еще больше казались. Соблазнение произошло достаточно быстро и уже под ночь Минхо выстанывал имя Чана ему в ладонь. А еще в ту ночь он понял, что в отдающей позиции нет ничего интересного. Позиция принимающая — это именно то, чего не хватало Минхо. Особенно с Чаном. Только с Чаном. Потому что Чан очень чуткий и нежный, очень чувственный, на протяжении всего процесса он спрашивал, как Минхо сейчас себя чувствует, нужно ли им сделать передышку или вовсе остановиться. И у Минхо голова кругом от этой заботы. Он ни с кем и никогда такого не испытывал. И вряд ли когда-нибудь испытает. Да он и не хочет с кем-то другим. Он хочет только с Чаном. — Чанни, я так люблю тебя. Минхо уже весь пунцовый. Он дышит часто, рук своих не чувствует, и от этого ему просто замечательно. — Я тоже люблю тебя, Хо, — отвечает Чан, пока снимает с парня футболку, — Так сильно, что ни одно слово ни на одном языке мире не сможет это передать. Я никому тебя не отдам, слышишь? Никому. Он переходит с лица на шею, стараясь не оставлять никаких следов, хотя хочется до боли в зубах. Хочется пометить, хочется, чтобы все знали, что Минхо принадлежит только ему — телом, сердцем и душой. Принадлежит ему весь, полностью, без остатка, без прикрас и без недомолвок. Чтобы весь мир сотрясался от его огромной любви к этому ласковому коту, которого так легко обидеть. Чан поцелуями мягкими спускается к кромке шорт Минхо, а у того уже ноги дрожат от предвкушения и в горле ком стоит. Бан одним рывком всю одежду снимает и отбрасывает куда-то в сторону. Рукой под подушку лезет, оттуда достает презервативу и полупустой бутылек со смазкой. — Когда я в последний раз его видел, он был полный, — ехидно замечает Минхо, поигрывая бровями. — Мне без тебя одиноко, — с виноватой улыбкой выдает Чан, пока согревает смазку между пальцев. И Минхо разбивается. На сотни осколков разлетается по всей комнате от этих честных слов. От правды, что так долго скрывал от него Чан. Сердце рвется через грудную клетку куда-то наружу. Возможно к сердцу парня напротив. Этого парня со спутавшимися кудрями, ямочками на щеках и самой открытой душой, которую только можно представить. Первый палец входит до упора без особых проблем. Минхо тоже бывает одиноко. Минхо тоже скучает по своему парню. И даже вчера, злой и обиженный на весь мир, он умудрился снять напряжение таким способом. Он даже не замечает, как входит второй палец. Минхо утопает в ощущениях, которые дарит ему Чан. Мечется по постели, глаза закатывает, дышит так, будто танцевал шесть часов без остановки. Он уже весь мокрый. От пота и слез, что струями катится по щекам. Но это слезы счастья. От того, что Чан сейчас рядом с ним, а не где-то еще. Что Чан не бежит от него и не шарахается, как от огня. Что Чан дарит ему свои тепло и ласку. Что Чан просто есть. Минхо приходит в себя только от того, что его треплют за волосы и смотрят на него встревоженно. — Хо, почему ты плачешь? Хо. Только Чану он дает себя так называть. Только с ним он может быть настоящим. Простым. Слабым. Не строить из себя грозного хёна, а просто побыть слабым мальчиком, капризничать, ныть. Потому что Чан любит его и любит заботиться о нем. — Я так счастлив, что ты меня все еще любишь. — Я буду любить тебя до тех пор, пока мое сердце не перестанет биться. Минхо краснеет от этих слов, хотя, казалось бы, куда уж больше. Чан смотрит на него так искренне, так нежно, с таким теплом в душе, что кажется, будто тебя накрывают теплым одеялом, обнимают сзади и обещают защитить от всех невзгод этого мира. И в это верится очень легко. Чан входит в Минхо медленно и двигается внутри так же. Темп плавный и размеренный и это именно то, что сейчас нужно им обоим. Не страсть, не похоть, а голые чувства и неподдельное счастье. У них руки скреплены узлом, сминают простынь так, что никогда не разгладить. Лбом к лбу они дышат в унисон, у них сердца один и тот же ритм отбивают тянутся друг к другу сквозь преграду из костей и кожи. И даже кончают они одновременно. Минхо — на живот, Чан — в презерватив внутри самого Хо. Они заваливаются на бок и лениво целуются, пытаются отдышаться, но не получается. Воздух густой, насыщен их чувствами, которые вытеснили весь кислород, оставив их в качестве источников жизни друг для друга. — Я никогда тебя не оставлю, любовь моя. — Я никогда тебя не отпущу, моя душа.