Get well, my love

Иногда тёмный потолок расчерчивали длинные полоски разноцветного света, еле-еле дрожащие. Он смотрел, но не понимал, откуда они: окно ведь выходит на спящий двор, удивительно тихий и чинный для этого города. Дверь приоткрылась, словно расстёгивая черноту комнаты. Пара тихих шагов. Вздох. Быстрый скрип кровати. Тёплая, неопределенная субстанция на горячем лбу — кажется, чья-то рука. —Температура не сбилась ещё, — вздох, полный горечи. Было тепло и холодно. Но больше, всё-таки, тепло. *** Юкичи заболевал нечасто, но когда заболевал — обязательно надолго, буквально впечатываясь в свою дикую простуду. Тогда отменялись и школа, и занятия в додзё, и прогулки в поиске деревенских котов: в общем, всякая настоящая жизнь. Дом всегда пустой и заметно ветхий, когда Фукудзава в нём один. Сёстры и мама давно ушли, оставив всё, что могло понадобиться страдающему человеку: еду, воду, с трудом добытые лекарства, ведро и собственные одеяла, сваленные теперь в его комнате, если захочется укутаться посильнее. У всех свои дела: у младших учёба, у матери — работа, ежедневная и всегда очень долгая. Да и он, шестнадцатилетний, самостоятельный, вполне себе проживёт с неделю в этом скучном, болезненном, тошнотворном режиме. От чешущихся глаз, которым плохо и в открытом, и в закрытом состоянии, от скребущего горла и морозной дрожи хотелось спрятаться в неком новом измерении: придумать мир, где никогда не существовало забитого, не работающего носа, усталости от любого движения и расплывающейся перед взглядом картинки. Где не было ощущения давления старых стен и шёпота холодного даже летом пола. Утопание всё больше приближало Юкичи к мысли «хочу чтобы это закончилось как угодно, даже вместе с моей жизнью» — но раздался чей-то громкий топот, слышимый с улицы. Определение по звукам: раздвижная дверь в дом распахнулась, кто-то буквально пробежал по не длинному коридору, запнувшись на мгновение об доску, очень активно приблизился к комнате больного и ворвался в неё сияющим, пахнущим июньской деревней штормом. —Фукудзава, привет, тухнешь тут, небось? — у этого светловолосого чудо-юда улыбка на пол-лица, всклокоченные пряди на макушке и радостные глаза, —Тут вот от моей мамы еда, она считает, что ты слишком худой, и, видимо, обязательно голодаешь, а здесь домашка, но про неё мы забудем, — портфель был заброшен куда-то в угол, жалобно глядел теперь из угла. Генъичиро присел на край футона и заглянул в бледное лицо. Сам немного поугас, но тут же вздохнул: —Эх ты, бестолочь. Летом умудрился слечь. —Сам бестолочь. Привет, — пары слов хватило, чтобы раздражить горло и вызвать приступ глухого, как бы зарытого внутри кашля. —Сам организм тебе говорит помолчать, — Фукучи смеётся и нетактично осматривает ведро, уже наполненное остатками неудачного завтрака. Беззастенчиво, без отвращения берёт его и встаёт — избавлять от содержимого. Юкичи хочется провалиться под землю, но возразить он не то чтобы может, если не желает задохнуться, поэтому лежит и помалкивает, ощущая странное, настигающее его спокойствие. Вернувшийся Фукучи такой же оживлённый: —Не против, если я здесь поем? Сам, наверное, не особенно хочешь. Не будет тошнить от запаха? «Ему серьезно не противно есть после такого?» Фукудзава только помотал головой и постарался наконец сесть. «Выгляжу, наверняка, ужасно» — подумалось ему, когда он встретил долгий, внимательный взгляд навестившего друга. Наверняка и волосы лохматые. И синяки под глазами тёмные. И одежда неаккуратно выглядит. И сопли опасно приближаются к выходу из ноздрей. —Э… давай я воды налью. Когда последний раз лекарство пил? Ещё один раз не помешает. Юкичи на всё покорно кивал, и вот уже хотел взять воду из рук Генъичиро: но тот внезапно сам поднес и такую дорогостоящую таблетку, и стакан, наблюдая за тем, как заторможенно соображающий товарищ делает аккуратные глотки, после чего сипло произносит: —Не драматизируй, я же не инвалид. Только простыл. Фукучи берёт его ладонь в свою, заинтересованно рассматривает вены, проступающие через белизну. Произносит почти так же тихо: —Выздоравливай поскорее. В додзё без тебя — скука смертная. Фукудзава зашёлся кашлем от неожиданности, от внезапной нежности, накрывшей с головой, которую вовсе не стоит обнажать, от чего-то внутри, дрогнувшего и раскрывшегося. Генъичиро же зашёлся смехом на грани возможного звука, стуча другу по спине. —Хочешь, завтра я тебе кота сюда притащу? Кивок. —Отец ещё обещал дыню достать. Я тебе кусок со стола отвоюю. До самого вечера они сидели на футоне почти коленом к колену: Фукудзаве стремительно становилось лучше, когда он забывал о дрожащих ногах и пальцах, с редкой улыбкой выслушивая жалобы и предложения этого слишком здорового, счастливого парня. Фукучи вставал, отмеряя комнату шагами, повышал голос, понижал голос, заливисто хохотал, иногда Фукудзаве в плечо, и ни секунды не замолкал. —Представь, мне сказали быстро зайти к тебе, доставить мамину посылку и уйти, мол, заболеть могу. А сейчас уже девятый час. Как думаешь, меня убьют? Напившийся чаю серебряноволосый даже готов был разговаривать: —Ну, справедливо так-то. Моя мама будет недовольна, если узнает, что я тебя не прогнал, хотя обычно ты — её любимый гость и ребёнок, — Юкичи с уже почти что тарахтящим сердцем наблюдал смущённое хихикание Генъичиро, который активно изображал, что ему наплевать на этот статус. —И правда, чего не выгнал? Хочешь, чтобы я заболел? — парень сделал серьезное лицо, подстать вечно задумчивому другу, но то было лишь притворство. —Ага. Сейчас буду обнимать и целовать рот в рот, чтобы ты умер от вирусов. Чепухи не неси. Дикий хохот Фукучи, как выяснилось минутой позже, Фукудзава-сан услышала уже во дворе. Она сразу же согнала его с футона, ругаясь, что её бестолковый сын заставит болеть такого чудесного, умного, красивого мальчика. «Двойная удача» переглядывались, и на их глазах выступали слёзы — от сдерживаемых искр смеха. Кота напарник по мечу всё-таки притащил. И дыню. И кучу скопившейся домашней работы, которую они разгребали целую неделю: видимо, не давали мозгу Юкичи деградировать во время больничного. Или, скорее, не давали ему загнуться от тоски. *** Он слышал, как дети на цыпочках передвигались по квартире, словно от каждого лишнего шума его расколет ёлочной игрушкой. На самом деле, он чувствовал себя скорее старым плюшевым медведем, задохнувшимся в пыли. Только минут двадцать назад Фукудзаву отпустила часовая мигрень — с какого-то момента верная спутница его нечастых заболеваний. Мир вокруг уже перестал перекручиваться колесом и громко стонать, но мышца в груди до сих пор не восстанавливалась, боясь, что её постоянный быстрый ход прекратится. Ранпо целый день предлагал ему еду. Скупил на свои карманные все традиционные сладости с витрины кафе. Неумело приготовил супа на пару с Йосано. Почистил фрукты. Заварил свежий чай три раза. Юкичи было неясно, почему Эдогава так отчаянно хочет его закормить, но он старался преодолевать себя и есть хотя бы немного. После этого детектив всегда уходил, непривычно тихий, с самым встревоженным видом, а потом так же скоро возвращался, каждые десять минут спрашивая, полегчало ли. Он затаскивал на кровать взрослого одеяла, садился на неё сам, смотрел в его красное, горячее от простуды лицо и сжимал губы в нитку. Акико, только недавно восстановившаяся, живущая и работающая с дуэтом телохранителя и Ранпо совсем короткий промежуток времени, сейчас словно старалась вернуть всё добро, ими подаренное. Максимально аккуратно трогала лоб с разрешения мужчины, приносила градусник, охала над температурой, во время приступа мигрени открыла окна на бесшумную сейчас улицу, чтобы прохлада хоть как-то помогла застыженному, страдающему Фукудзаве, порывалась покормить его бульоном с ложечки или сделать массаж головы после отгремевшей прямо в черепе грозы. Юкичи было мучительно от заботы. Он боялся за свой образ серьезного человека: когда чихал в разговоре с детьми пять раз подряд, или когда стонал от боли, не понимая, кто он и зачем, или когда зарывался носом в подушку на глазах мальчика, периодически поворачивая её на холодную сторону, успокаивая горящие мозги. —Фукудзава-сан, вы как? — глубокая ночь. В именно этот момент он справился с тошнотой, что наконец отступила, и теперь строго глядел на двух босоногих ребят. —Нормально. Шли бы вы спать. Йосано приблизилась к постели. —Вы так тяжело болезнь переносите. Мы… переживали. Поправляйтесь скорее. Ранпо подошёл, на секунду приткнулся щекой к плечу мужчины, а затем широко зевнул, и, избегая недовольного взгляда бывшего мечника, выскочил из комнаты. Акико хихикнула, пожелала спокойной ночи и тоже ушла. Непропорциональная ситуации боль сковала тело. Вот же бестолочи. Зачем только с ним носятся? Ах, да. Ещё Ранпо с Акико рассказывали, как их в детстве лечили родители. И их глаза светились больше радостью, чем печалью. Мужчина неудержимо улыбнулся, поняв, что значит эта нарастающая боль: он просто очень давно не чувствовал такого тепла. *** —Я же говорил! —Куникида, пожалуйста… —Я же говорил, Фукудзава-сан! Вы теперь намного дольше будете болеть, чем если бы меня послушали и взяли выходной неделю назад, когда у вас в горле начало першить! — руки Юкичи располагались по швам, и он был уже банально измучен различными оздоровительными процедурами, нотациями и переживаниями Доппо. С раннего утра обнаружив болезнь директора раньше самого директора, Куникида даже как-то угрожающе наказал тому лежать и поправляться: повидавший некоторый ужас Юкичи всё равно морально не смог справиться с хмурящимся партнёром. Да и чувствовал себя неважно. С возвращением блондина началась безумная, непрекращающаяся карусель. —Остановись хоть на минуту. —А? — Доппо уже исчез в дебрях комнат, видимо, направляясь на кухню за чаем. —Да ничего, — смиренно прохрипел директор агентства, откидываясь на подушку. Когда блондин вновь хотел что-то ему сказать, держа кружку горячего напитка, Фукудзава не выдержал, отвернулся к стене и накрылся одеялом, молчаливо требуя оставить себя в покое. Доппо тяжело вздохнул, коротко тронул плечо мужчины и ушёл в другую комнату, ворча уже себе под нос: «ну почему вам раньше дома не сиделось». Куникиду Юкичи искренне любил. Радовался их отношениям, чувствовал себя спокойно рядом с детективом, ценил каждый проведенный вместе миг. Но когда тот начинал вести себя так — становилось тяжеловато дышать. Зам директора трясся над болеющим, как над хрусталём, не страшась даже заразиться, хотя его об этом сто раз предупреждали. Ежеминутно осматривал, хотя сам говорил, что тому нужно поспать. По-оленячьи заглядывал в глаза своими, жухло-зелёными, на мгновение снова растапливая сердце серебряноволосого: но резко тянулся подложить под подмышку градусник, и градус чистой любви понижался. Доппо выдержал ровно полчаса: зашёл, оглядел засопевшего директора, поправил ему одеяло и присел на самый край, неуверенно гладя голову: пряди больного рассыпались по подушке, поблёскивая. *** Тепло и холодно. Ладонь на лбу. —Который час? —Час ночи. Выпейте, пожалуйста. Юкичи протянул руку, но не взял капсулы, а коснулся кончиками пальцем щеки сидящего парня. —Так измучено выглядишь. Такими темпами похуже меня сляжешь. —Вовсе нет, я не устал, — Куникида упрямо протягивал стакан и таблетку, отводя взгляд. Затянулось молчание. Фукудзава мало-осмысленно смотрел на жидкость, замечая скорее то, как в ней отражается окружающая чернота. А потом заметил, что пальцы блондина сжимают предметы поразительно неистово. —Что с тобой? Почему ты так нервничаешь? Я не же умираю, — Юкичи удивлялся тому, как неприступно прозвучала собственная речь. Рука Доппо дрогнула, и он поставил посуду на близлежащую тумбочку. —Я вам надоел сегодня, да? — голос парня был привычно серьезным, но директор уловил горькую ноту; как будто зацепился за что-что заусенцем: дёрнуло слабо, но ощутимо словно бы ещё на пару дней. —Ты… просто переусердствовал. И я не понимаю, почему. Садись ближе ко мне. Ещё один скрип кровати. Мокрая от пота голова Фукудзавы оказалась на плече блондина. Мужчина шмыгнул и продолжил, слабеюще проговаривая в чистоту и аромат чужой футболки: —Я ценю твою заботу. Но нужно слышать, когда тебе пытаются что-то сказать. И не расстраиваться по мелочам. —Ваше здоровье — не мелочь, — Доппо прикрыл глаза, и Юкичи буквально кожей уловил его желание спать. Но парень продолжил отвечать: —Мне… знаете, мне тревожно, когда вы плохо себя чувствуете. Это странно. Я хотел дать вам больше пространства, но ловил себя на ощущении, что не могу прекратить что-то делать, — он говорил почти через зубы, доставая нужные слова из недр горла. —Скажи в следующий раз об этом. —О чём? — глупо переспросил Доппо. —О том, что тебе тревожно. Если сказать — станет легче. И я пойму, и мы что-нибудь решим вместе. Фукудзава поднял голову и снял очки с загорелого лица напротив. А потом прикоснулся губами к уголку чужих губ, перемещаясь таким образом от них до скул и прикрытых век, задевая колючие реснички, вдыхая запах осеннего солнца, рассматривая вблизи маленькую родинку у уха. Они сидели нос к носу и дышали так глубоко, как могли. У Юкичи это получалось тяжеловато, но скоро сбилось и равномерное дыхание идеалиста. —О Боже, ты же точно теперь заболеешь, — Фукудзава вспомнил о своей температуре, когда застучал молоточек в глубине черепной коробке, хоть оторваться от долгого поцелуя было сложно. Соблюдающий все правила, разумный и точный Доппо произвольно помотал головой и потянулся за новым, параллельно укладывая мужчину. Ложась рядышком. Шепнул перед этим: —Мне всё равно. —Уверен? Настанет моя очередь тебя выхаживать. И я отомщу. Глядя на округлившиеся глаза Куникиды, мужчина хрипло рассмеялся на грани кашля, и на пару секунд поймал себя на ощущении стойкого дежавю, отозвавшегося где-то в ногах. Особенно когда его руку взяли в свою. Но такая любовь кипела в нём точно впервые в жизни. Стойкая, большая, крепкая — не то что человеческое тело. Не то что хрупкие воспоминания.