Холода

Там, где Е Сю проводил рукой, по воде расходились круги — бензиновые разводы окрашивали небо радужными потеками, насмехаясь над реальностью — на сердце Боюаня было неспокойно. Кругами на воде расходилось его тоскливое беспокойство, а от кончиков пальцев до плечей, и от них, отдавая в грудь — пробивало дрожью от внезапного холода. Возможно, то были воющие северные ветра с дождем за окном или кондиционер, или, быть может, его собственное покрывающееся прозрачным льдом сердце, но Боюань мерз и кутался в багровый вязанный шарф, сравнимый своим цветом лишь с осенней опавшей листвой. Все в этом мире казалось отсылкой, являлось иллюзорным напоминанием, и заточенным серебряным копьем проходило меж выбеленных ребер; ослепляла яркая вспышка, но где-то по центру ее клубился мрачный дым, точно имитируя черную дыру и расползаясь до горизонта событий; распускались астры алые на мятой футболке и обгорали обугленные края его рваной плоти; в невыносимой боли рождался кашель и падение с небес на землю, но внезапно Боюань находил в этом свое спасение, ударясь о твердую поверхность, сравнимую с его дорогим компьютерным столом. Специально или нет, но Е Сю не обращал на это никакого внимания, он был увлеченным эфемерным красочным миром по ту сторону мерцающего экрана, где расходились круги на воде, а воздух окрашивался всеми цветами радуги, точно сам Бог преломлял этот свет для мира и привносил новую истину, новый Завет. И расступались моря пред ним, и обращалась вода в вино, но смертные хотели вогнать несколько уже ржавевших от чужой крови гвоздей в худые красивые запястья и сковать эти умелые руки, чтобы никогда больше они не могли коснуться клавиш истертых и привнести в мир что-то новое и давящее своей искренностью и величественностью. Боюань дрожал сильнее и обнимал себя руками, ему хотелось прижаться к Е Сю, хотелось утонуть в его теплом запахе и атмосфере непонятного покоя; хотелось, чтобы Е Сю одной рукой держал сигарету, смазывая дымом силуэты вещей в комнате, а другой зарывался в осветленные волосы Боюаня, аккуратно наматывал прядку выбившуюся на палец, чтобы потом отпустить и взять лицо его в руки, в глаза смотреть подолгу и коснуться лбом его холодного лба. Его лицо всегда огнем горело, словно где-то меж его легких в клетке ребер поселилось нежное пламя, что вело его вперед, как Кальцифер вел замок из сотен башен и балконов. Возможно, Боюань ему завидовал: его устремленности и мотивации, увлеченности ненормальной и постоянному интересу, его чистой душе и гибкому разуму. Возможно, Боюань завидовал, что в сердце Е Сю были на первых местах игра и человек с прядями цвета пшеницы под золотым вечерним солнцем, чьи руки были стремительными и теплыми, а голос разливался медом или пением соловья; его не сравнивали со снегами и зимой, и он не мазался по серым стенам неловкой тенью и симуляцией, распутьем на прямой дороге и двуличностью страшной. Он был тем, кем хотелось стать, и места занимал в мире больше, чем мир того заслуживал: Е Сю улыбался печально и нежно, когда рассказывал о нем, но руку чужую в своей сжимал крепко, точно жаром своим хотел растопить — украсть и спрятать. — Я был бы собственником, будь у меня самооценка повыше, — он посмеивался, зажимая незаженную сигарету зубами, но взгляд его был пустой; где-то в зрачке клубилась чернильная тьма, что желала страстно погасить пламя в душе и разойтись по венам и артериям до кончиков пальцев, навсегда остановив этот идеальный механизм красивых рук. — Разве могут у тебя быть проблемы с самооценкой? — тогда Боюань не знал, о чем говорил, и огрызался, он ерошил свою шерсть, как испуганный котенок, но внутри него все сжималось в тугой комок, а ладони упивались ощущением чужой кожи. Сливаясь с ней в одно целое, он мечтал об уничтожении всего мира, лишь бы нарушить распорядок дня и потерять работу — наваждение длилось лишь несколько секунд, но этого хватало, чтобы от искреннего ужаса он покрылся холодным потом и разочаровался в себе. Распутье обрастало тернистыми кустами, и где-то вдалеке стремительно гас свет, точно становился тише голос уходящих вперед по широкой светлой дороге друзей. Боюаня отвлекали губы Е Сю на его собственных губах; он прощал им сухость и вел языком, точно пытаясь это исправить; хотелось рвано вздохнуть, но его воздух крали, и все внутри взрывалось сверхновой, когда руки Е Сю вели по позвонками выступающим, вызывая ощущение мурашек. Он мурлыкал как довольный кот и вжимал в стену, пока за ней Лян Ичунь отдавал приказ на его уничтожение. Уничтожение. И если бы пришлось, Боюань на самом деле закрыл бы грудью и не позволил докоснуться, задеть, нарушить покой, первозданную ауру нерушимости и непобедимости — но ему не давали такого выбора, точно позволяя быть дольше верным бурным синим потокам и весенним водам, где отражалось безоблачное небо в насмешку над изрезанным миром. Душа его тянулась к осени, к мягкой листве и долгим золотым вечерам с морозными-иниевыми ночами, когда он всем телом прижимался к Е Сю и пытался стать его частью; он так трепетно желал этого, что сам себя видел беспомощным и жалким; его таковым никогда не считали. Потому что за каждый круг на воде Е Сю брал ответственность. Он прижимал к себе худую измученную фигуру и много говорил, вернее шептал на ухо, он обволакивал голосом, как плотным одеялом, пока Боюань не засыпал, предавая полночь, и позволяя себе быть неправильно счастливым и утешенным. Ведь лишь половина его относилась к осенним поцелуям и солнечным зайчикам на стенах — вторая выдерживала жестокие ревущие ветра и оттаивала снегом в бурные реки, снося врагов. Его двойственность была во всем, порой принося невыносимую боль, а порой желанное облегчение; его ложь разъедала внутренности, но их залечивали поцелуи долгие, со вкусом сигарет дешевых; напоминание о доме и мимолетных мгновениях реальности, о карих глазах и сухих тонких губах, о выступающих позвонках и узких бедрах. Где-то там смазывались их грани и рождалось что-то новое, что-то неизведанное. Расходившееся, точно круги по воде. — «Навсегда» — слишком страшное слово. Как насчет вместо него использовать «надолго»? — Все хорошо, даже если это не будет долгим. Хотя я и хочу, чтобы это было «навсегда» Е Сю обнимал так крепко, что подавлял дрожь в чужом теле; так крепко, что изгонял многолетний холод из истерзанного сердца; так крепко, что Боюань ощущал отчетливо его пульс, его течение жизни и в сущности — он словно проникал чуть глубже, за оболочку божественности и медийности, за границы личности игрового персонажа, его грубости и хитрости, его паутины золотистой, что оплела каждого из них, душа до рваных хрипов и ободранной шеи. Душа Е Сю — чистый янтарь. И где-то в отражении Боюань узнавал бескрайнее море, лазурное и спокойное, накатывающее волнами и целующее берег своими солеными влажными губами: Боюань находил их будто в слезах, будто в отчаянии влюбленном и дурманящем, что сковывало и заставляло срываться с утеса, разбиваясь об острые камни, но лишь бы рукой того коснуться и взгляд его теплый на себе поймать. И тонув в этом море, устремляясь на самое дно, он видел лишь янтарные рифы и опавшую осеннюю листву, принесенную северными ветрами. Е Сю кутал его в свой шарф и улыбался в поцелуй, но одну руку держал на клавиатуре, вслепую, инстинктивно действуя на грани безумия и гениальности; его сердце все так же не мог украсть лишь один человек. Это жгло как соль на свежих ранах, но Боюань закрывал глаза и ощущал, что растворяется в этом всем, как шипучая таблетка в стакане, и окрашивает утро лазурным и нежным лавандовым, расползаясь от края неба до края земли, лишь бы проложить дорогу рукотворному Богу. Возможно, он был благодарен Е Сю. Благодарен за всё. За двойственность. За собственные предательства. За спасение. И за первые теплые осенние дни.