Чай для Евы

Послезакатный Танжер медленно остывает. Небесный камин покорно затухает, сменяясь сторожевыми огнями крепостных развалин старенькой Касбы. Плотное солнечно-рыжее покрывало уже успело обратиться в более лёгкую ночную органзу, изредка рассекаемую лезвиями индустриальных фонарей, установленных на углах кварталов, и испещрённую витиеватыми абрисами, отбрасываемыми тёплым светом домашних лампад, просачивающимся, словно через дивный дуршлаг, сквозь резные окошки узких мощёных улочек медины — старинной части города. — Мйа-а-ау! — раздаётся чуть в сторонке и тёплая остроухая мордочка с треугольными ушками вот уже трётся о Евину щиколотку. Осторожно касается пыльной когтистой лапкой кожаного переплетения сандалии, будто желая ступить, и вдруг, резко передумав, разворачивается и трётся о ногу уже другим бочком, выискивая не столько дарующей корма руки, сколько чьей-нибудь ласки в поспешно наползающей на пятки сумеречно-пустынной зябкости. Ева ненадолго прерывает свою прогулку, приседает, и сама, чуть выгнув спину львицей, с лёгкой улыбкой на лице тихонечко трёт ногтем указательного пальца за ушком отзывчивого животного. Синяя бусинка авантюрина на запястье (подарок Адама), качнувшись, подмигивает искристыми звёздочками ласковому пепельно-серому существу. Ева любит кошек. Подобно ей, эти маленькие хищные создания, не обделённые такой эстетической деталью организма, как клычки, прекрасно ориентируются и чувствуют себя в темноте, как и она сама. Уголки тонких губ чуть приподняты — внешняя улыбка Евы гармонизирует сейчас с внутренней. Ведь игра — уже началась. Новая, их с Адамом, забава. И сегодня они снова так развлекаются. Выйти вечером из своих скромных, но уютных апартаментов — каждый в свою сторону, каждый своим путём. И запутаться в известных и ещё не изведанных лабиринтах любимого Танжера, ставшего постоянным приютом уже для них обоих. В такие вечера Ева никогда не знает — куда направится Адам. Адам не знает — какой витиеватый путь-маршрут в этот раз изберёт его вечная, в прямом смысле этого слова, возлюбленная. Но он должен её найти. Или она его. Хотя... разве ж это имеет значение, кто из них, когда две души встречаются глазами одновременно? Ночь. Ева любит ночь. И не только за то, что она может спокойно существовать в это время суток и наслаждаться прогулками и мирным током своих мыслей в шерлистой тиши. Ночь, эта темноволосая дева, — отличная призма для изучения душ человеческих, которая прекрасно вскрывает, словно хирургическим скальпелем, потрошит, возводит в степень и выводит наружу все самые чёрные людские пороки... Своей жилистой рукой с проступающими млечно-голубоватыми жилками и увенчанной серебряным кольцом-полумесяцем на пальце, она открывает для сердец калитку, выпуская на волю всё нутряное, всё самое глубинное, подсознательное, юнго-фрейдовское... все страхи... страсти... все желания... все грехи... и сопряжённые опасности... включая самый известный, гремучий сладко-ядовитый коктейль из всего этого — любовь. Рождение. Смерть. И любовь, стремящаяся подобно жидкой ртути, заполнить пространство между этими зеркальными тисками. Корявенькая и несмелая, бурная и порочная, преданная и нежная, верная и отчаянная. Самый красивый, самый переливистый и многогранный алмаз, рождаемый этой обречённой планетой. Заболевшей планетой. И пока этот гранатовый адамант хоть немного ещё искрит и сияет — быть может, у homo sapiens ещё есть надежда. "Кха-а-а..." — тихим шуршащим шёпотом в ответ, будто соглашаясь с мыслями Евы, прорывается на улочку местный африканский сирокко, закружив лёгкое облачко пыли у самых ног девушки и чуть потрепав краешек её бежевых брюк, будто несмело приглашая на танец. Ева прикладывает свою бледную ладошку к давно облупившейся терракотовой стене. Прислушивается. Но не ушами. Сердцем. Внутреннее чутьё стреляет из области солнечного сплетения и доходит почти до самой вишудхи — чакры цвета индиго, воплощаясь в коротком глотке: сегодня в этом доме шерудит вор... Хозяев явно нет на месте. Что в соседнем? Исколотые или пьяные подростки? А ещё через несколько шагов? Почти в каждом, через один, плачет, внутренне или наяву, чей-то ребёнок или чья-то жена, почти каждая из них — жена "достойного" человека, достойного "зомби"... Целые кварталы полные "зомби"... Ева не щупает, а будто жалея, гладит прохладной ладонью, подушечками пальцев стену. Как бы ни было тяжко "смотреть" — ей нравится находить исключения. И чем грязнее порода вокруг — тем ценнее найденный в ней самородок. Кто-нибудь, кого язык повернётся назвать если не равным по уровню осознанности, то хотя бы просто — Человеком. Мастером. Творцом. Не зомби. Поворот. Другой. Ещё один. Ева продолжает свою игру, прочерчивая через кварталы извилистый меандр. Главная развилка Гранд Зокко давно позади. "Сегодня тебе будет непросто, Адам." Помимо всего прочего, их развлечение помогало находить новые интересные местечки, узнавать новости, и просто любоваться извечным калейдоскопом жизни — пустынной сансарой. Любой город, современный ли, древний ли — словно дивная гидра. Вот вырастает новый дом, улица, квартал. Вот закрывается некогда популярный магазинчик или кафе. Умирает хозяин или скупают конкуренты, чтобы построить что-то более дешёвое внешне, зато прибыле-приносящее. И на месте их, как новое щупальце, появляется что-то ещё. И так — каждый раз. Вот только редко — более красивое, ценное, значимое. Как правило — более уродливое, простое, экономное. Проклятие современности. Тихий шорох у стены — где-то в тёмном углу обжимаются двое молодых юнцов, не так давно вышедших на улицу после ночной молитвы. Бедные подросшие птенцы, не нашедшие себе лучшего места для своей любви, чем пропахший стылой грязью и отходами переулок рыбного рынка. Ева не оборачивается в их сторону, но лишь одним затылком чувствует, "видит" их печальный взгляд, в котором, тем не менее, ещё теплится некий уголёк общечеловеческой надежды. Куда более чистый взгляд, свежий, чем тяжёлый, из-под тёмных косых бровей, взгляд давно смирившихся со своей тяжкой работой-жизнью-участью, их отцов и матерей. Но Ева видит, прекрасно видит: в их скромной любви и несмелых щетинистых поцелуях сейчас много больше хрустальной чистоты и света, веры в счастье, чем на той шумной процессии, громко прошедшейся недавно по танжерским улочкам, когда знаешь... совсем ещё юная девчонка, зашуганная обществом и строгими родителями, будет до травмы изнасилована собственным мужем, в первую же брачную ночь — зато это брак угодный, и, похоже устраивающий всех вокруг, таких же несчастных, или просто молчащих. Нередкий союз ключевых городских фигурок, тщательно выверенный, предсказуемый, словно шахматный дебют. Об этом напишут в газетах и быть может, покажут по местному телевидению... Фыркнув от этих мыслей, Ева, поправляет платок, чуть съехавший с её лица и ускоряет шаг. И всё-таки, всё-таки Ева так любит Танжер... Иначе бы не оказалась здесь. Не привезла бы сюда свою любовь. Танжер. От одного этого слова Евино сердце приятно замирает каждый раз, когда пилот объявляет посадку. Кристаллизуется розовым кварцем за ребром и загорается свежим всполохом. Танжер... сладким соком спелого, до треснутой корочки, плода инжира растекается на языке, проникает в горло липковатым пряным нектаром и добирается до самого сердца, где, сгорая в его пламенном вареве, растекается по венам, расходится по тугим жилкам, бьёт космической пульсацией в самый висок и простреливает блеском-искоркой через радужку. Танжер. Дом. Удивительный древний город, окружённый тёплыми берберскими песками. Не раз перезавоёванный, но сам — завоевавший сердце Евы. А это — ого как мало кому или чему удавалось! Почему не менее прекрасные Фес или Марракеш — Ева и сама уже не помнит, не знает. Наверное, это как с любимым человеком. Просто так сложились звёзды. Однажды твой выбор падает на кого-то одного, единственного, когда ты, преодолев разной силы шторма, и едва не захлебнувшись в собственном одиночестве, переплыв через вселенский океан пустоты, понимаешь — вот, Он. Мой. Наконец. Как долгожданный берег. Как пристань, в которой ты видишь свой дом. Ловишь искреннюю взаимность. И что бы ещё ни мельтешило и не соблазняло рядом разноцветными масками и мишурой — продолжаешь каждый день выбирать Его. И тебя саму больше не манят специальные пули на заказ, для "проекта"... Ты хочешь, чтобы "ты-гы-дых" звучало внутри как можно дольше, в унисон. Пусть. Лишь бы твоя рука ощущала себя в его. Всю прекрасную звёздную вечность, разливающуюся верблюжьим молоком по небу. Столько, сколько им будет позволено. Столько, сколько им будет отмерено песочными часами Сахары. Спасибо тебе за дом, Танжер... Спасибо, что хранишь Двоих. И их любовь.

***

Пыльная улочная тропка продолжает виться и заплетаться в тонкую косичку под лёгкими сандалиями с пробковой подошвой. Ещё несколько минут таких интуитивных поисков и петляний — и внезапно Ева замирает, вновь обратив всё внимание внутрь себя, доверившись своему внутреннему чутью. Касается ладошкой тяжёлой старинной, осовремененной лишь свежим лаком, резной деревянной дверцы, из-под которой сочится тёплый оранжевый, не обжигающий, подобно солнечному, свет. Табличка на арабском, французском и даже берберском диалекте подсказывает о том, что это чайная. "Тук-тук-тук..." — чуть чаще задышалось, забилось в районе анахаты. Ноздри едва заметно содрогаются. Ева чует — где-то внутри есть и знакомая кровь... "Джамал!" — Ева снимает тёмные очки, "рэй-бэны", с которыми редко расстаётся на улицах, не смотря на время суток и, тихонечко, но радостно поприветствовав, ласково улыбается выскочившему встретить гостью (увидел её в окошко?) курчавенькому шебутному мальчишке в синей безрукавке. Джамал, племянник Билала, поправляет белое кухонное полотенце из плотного хлопка, вот-вот норовящее съехать с его худенького смуглого плеча и, радостно и безоговорочно, приглашает, провожает посетительницу вовнутрь. — Мархаба! Решили наконец к нам заскочить! Так здорово!.. Дядя давно говорил, что звал вас сюда. Наше новое место, да! Вам понравится. — Да, собиралась, правда — на следующей неделе... Но, похоже, ноги сами привели меня, Джамал, значит так тому и случиться в этот вечер, — смеётся Ева. — А дядя на месте? — Его самого сегодня нет к сожалению. Уехал по делам. Но вы не волнуйтесь. Я всё сделаю! Располагайтесь пожалуйста, советую вам во-о-он тот столик в углу... Я сейчас! — и вздёрнув курсносый носик кверху, Джамал уже торопливо мчится на кухню отдавать распоряжение: "Чаю для госпожи Евы!" Ева присаживается за столик, на который указал Джамал. Столик, как и само место, и вправду хорош. Те самые приятные детальки, моментики, которые так любит подмечать девушка и о которых, как в большинстве случаев — утраченных, она тосковала ещё несколько минут назад. Место, воссозданное её друзьями, где не экономят на отделке, пытаясь закрыть и спрятать что можно под пластик и гипсокартон, а бережливо, но бережно пытаются сохранить танжерскую старинку... Тёплый оранжевый светильник в абажуре, легонько облизывающий своим светом, словно леденец, разноцветное витражное окошко, смотрится куда лучше, чем если бы это была модная неоновая панелька или промышленный люминесцент. Простая, но опрятная скатерть ручной вышивки. И великолепнейшая марокканская мозаика в полстены — из синих, бирюзовых и песчано-яшмовых квадратиков, заботливо отреставрированная и радующая глаз своей уникальной самобытной неповторимостью. С улицы в окно, будто распростёртое крыло орла, заглядывает тень листа финиковой пальмы. Да, сегодня Ева определённо выбрала лучшее место для своей остановки. Отличная точка, и, главное — новая в их игре. Прекрасный обзор на переулок, и уютная атмосфера внутри, которую по праву можно назвать домашней. Что ж, теперь ход за тобой, Адам. Уже через пару минут перед девушкой образовался широкий серебристый поднос с высоким чайничком, наполненным ароматным марокканским чаем с мятой. И гора из ассорти различных сладостей-закусок: здесь всего понемногу — нежнейшие арабские финики, лукум, шербет, пахлава, макруд и горсти разнообразнейших орешков и сухофруктов. Не сказать, что Ева нуждается в человеческих яствах, чтобы восполнять свои силы — но побыть гурманом в хорошем месте, поощущать, попробовать свой город на вкус — это то, что ей всегда нравилось. — Для вас, госпожа Ева, все угощения сегодня за счёт заведения — дядя Билал строго-настрого указал мне перед отъездом не брать с вас платы. И просил проследить, чтобы вы хорошо отдохнули и ни в чём не нуждались, если таки-заглянете. Так что — к вашим услугам, — чуть неуклюже, но старательно, будто отрепетировав заранее, Джамал шаркнул ножкой. — Быть может, желаете что-нибудь ещё? — Узнаю Билала. Нет, Джамал, думаю, чаю со сладостями будет как раз достаточно. Премного благодарна тебе и дяде. Только постой... А как насчёт чаевых? — подмигнула Ева, и, словно любимая бабушка внуку, попыталась сунуть в мальчишечью ладошку несколько дирхамов. — О нет... что вы, — торопливо отпрянул чуть в сторонку мальчик, — Дядя бы не одобрил! Да и я бы сам не... Сегодня вы наша гостья. — Хорошо, Джамал. Шукран! — А мистер Адам сегодня подойдёт? — Да, Джамал, — улыбается Ева, — обязательно подойдёт, — добавляет она ещё увереннее. — О, как замечательно! Тогда я принесу и вторую чашку. Отдыхайте, и не стесняйтесь меня позвать, если вам ещё что-нибудь понадобится!.. — Договорились. Славный ты мальчишка, Джамал. — "Хочется просто взять и растрепать тебя рукой по макушке, ну ДО ЧЕГО славный!" — еле сдерживаясь, додумывает про себя Ева и одаривает мальчугана тёплой, почти материнской улыбкой напоследок. Тот уносится в кухню счастливый, будто выигравший только что в местной лотерее. Тёмно-зелёный, наваристый, славно сдобренный мятой чай, чуть пританцовывая, кружась, заполняет фарфоровую чашку, испуская своё волнистое ароматное дыхание. Ноздри Евы машинально встрепливаются, находя в этом запахе необычайное сочетание уютного тепла и одновременно — лёгкой прохлады. Чудесный традиционный напиток для чудесного вечера. Ева делает глоток и в качестве пробной закуски кладёт в рот небольшой кусочек тёмного тростникового сахара, чуть раскатывая на языке. Зернистые пещинки тут же послушно рассыпаются и тают во рту. Сладкое янтарно-изумрудное тепло медленно растекается по венам. Ева сегодня не "голодна", однако, такой вечер — просто грех не подсластить небольшим запасом любимой "амброзии", добавить изюминки — лёгкую нотку остроты, с привкусом адреналина... Дабы не смущать постояльцев, она украдкой достаёт свою небольшую серебряную фляжку-"аптечку" и добавляет в чашку лишь каплю, одну, "гранатового сока". Кровь. Рубиново-алая, свежая, терпкая. Новый глоток чуть пьянящего мятного чая, теперь ещё более пряного, солоноватого, чудодейственной ящеркой проскальзывает в гортань и заполняет грудное пространство невидимым людскому глазу розоватым, словно гималайская соль, свечением. Девушка на минуту вновь надевает очки и опрокидывается на спинку очаровательного вышитого диванчика, чуть расправляя руки, словно лебедь свои крылья. Потолок, расписанный под Анри Матисса, будто оживает и медленно закруживается, исполняя для девушки дивный танец-пляску из света, красок и случайных мазков. Ева на время предаётся лёгкой ностальгии, вспоминая свой приезд к Адаму, когда тот ещё жил в Детройте. Ей... по-особому нравились такие встречи. Иногда — хочется ощущать Его день и ночь, рядом, у самого тела, у самого сердца, не размыкая кистей рук в замке. Теплом к теплу. Кожей к коже. Разговаривать сутками напролёт, наблюдать как Адам, входя в своё особое сосредоточенно-медитативное состояние, укутавшись в один лишь халат, пишет свою музыку, подбирает ноту за нотой, словно нанизывая на леску времени бисер из звуков, медленно перебирая пальцами по струнам любимой гитары или старенькой арабской лютни, выкупленной с аукциона. Это всегда так гипнотизирует, притягивает и влюбляет её в него по новой. Иногда... ей хочется ощутить его заново. Увидеть волчий голод уже в его собственных глазах. Тот самый дейтротовский взгляд изголодавшегося ночного пса. Его новое первое касание... Его скромное молчаливое, будто призыв королевы на танец, приглашение к поцелую... полное тёмного, дикого, забыто-первобытного предвкушения. Первое дыхание, ласкающее кожу её запястий, горячее — уже у самой шеи, подползающее шуршащим полозом к её лицу, порождающее трепетную волну, до внутренней атомарной дрожи — ещё до того как бледные губы друг друга сцепятся вновь, медленно и томно наливаясь от опьянения вишнёвым, мягко сомкнутся, скрестятся в их с Адамом поцелуе, одурманивая словно переспелая Amanita muscaria. Будто знакомясь заново, и будто заново — рассказывая друг другу друг о друге нечто бесконечно непознаваемое, до сих пор не осознанное. Она — его Инь. Он — её Ян. Она его Ева. Он её Адам. Pour toujours. Ева улыбается счастливой кошкой. Она вновь снимает очки и оглядывается вокруг. Посетителей в такое время не слишком много. Недалеко за продолговатым столиком — шумноватая компания молодых людей, активно обсуждающих результаты какого-то футбольного матча. У противоположной стены — пара богато одетых танжерцев, по всей видимости, муж и жена. Женщина, протянув руку к соуснице, нечаянно опрокидывает её и несколько капель попадают на костюм супругу. Мужчина резко хватает её за край хиджаба и недовольно высказывает ей что-то в лицо. Ева невольно всматривается в её глаза... Страх, отчаяние, сменяющиеся терпеливой пустотой... Несчастная, потупив взгляд, молчаливо соглашается со всем, что высказывает ей муж, и пытается исправить свой "грех" с помощью бумажных салфеток. Ещё чуть поодаль — совсем молодая пара. Должно быть — студенты. Их беседа кажется куда более тёплой, романтичной, какой пожалуй и должна казаться между влюблёнными. Парень, едва заметно, утайкой, придерживает девушку за кисть под краем стола. Читает ей вслух что-то ритмичное... немного сбиваясь, и слегка покрываясь румянцем... Ева не слышит его, не может разобрать слов, но понимает — должно быть собственные, корявенькие, но искренние, наивно-юношеские стихи. Улыбается в их сторону щедро. Даст бог, может у этих двоих получится не превратиться в подобную гиблую пару, за которой она наблюдала минутой ранее. Закончив своё декламирование, парень подтягивает кисть девушки к себе и уже чуть больше осмелев, целует, не стесняясь окружающих, а главное — не стесняясь её саму. Девушка, поправив выбившуюся из-за ушка кудрявую прядку, одаривает его взаимным блеском из-под густых смоляных ресниц. Определённо, у этих двоих ещё есть шанс на счастье... Пусть звёзды присмотрят. Но Ева знает — всё в их руках. Вторая фарфоровая чашка, с парным узором, принесенная с кухни расторопным мальчишкой, становится на стол. И вот Ева, сама того не замечая, уже суетливо вертит её в руках. Отведав пару танжерских фиников, делает ещё один чайный глоток. Чувствует, как пульс внутри начинает медленно, но верно набирать обороты… Но не от чая, о нет… Ева уже чувствует, слышит. Его. Его шаги, его запах, ветер мыслей в его голове. Адам. Уже где-то в пределах квартала, как минимум. Глоток. Ева чуть прикрывает веки и вслушивается в разливающуюся по помещению мелодию... Новая пластинка Ясмин медленно кружится, приятно дополняет атмосферу кафе. Любимый Адам. Не повёлся на несколько "ловушек" и следов из мыслеформ оставленных на противоположной стороне улицы. О да, Ева знает, с его "нюхом" ночного детройтского хищника, её преданного волка — он никогда не спутает искусственно напущенную иллюзию, майю, с божественным ароматом души своей возлюбленной. Да и… разве ж это соревнования между ними. В игре под названием Любовь всегда выигрывают Двое. Качнулось "крыло орла" за окном. Скрип дверцы кафе, отворяемой вновь прибывшим посетителем. Два имени произносятся, звучат внутри одновременно. Шёпотом одних лишь глаз: — Ева… — Адам…