брусничная кровь

В их первую встречу Панталоне Чайлда хотел убить. Панталоне настолько ослабел, что не признал в нём молодого вампира. Ещё забавней становится, когда Чайлд прижимает его к полу, сжимая горло. — Совсем из ума выжил?! — рычит Чайлд. — Своих режешь? — Дарёному коню в зубы не смотрят, — Панталоне клыкасто усмехается. — Ох, пожалуйста, не осуждай меня. Когда голодаешь, всё едино. И всё же я не ожидал, что ты окажешься таким… сильным. И чёрт дёрнул Чайлда Панталоне не убивать. От Панталоне нет никакого толку, на охоту всегда без него, но Чайлд упорно его лелеет, первым его кормит. Себе же, что останется. Они вдвоём среди тёмного соснового леса в захудалом деревянном домишке, где стёкла потрескались, а крыша дырявая. Хорошо, что вампирам нужно меньше тепла, чем людям. Но Чайлд всё равно к Панталоне жмётся, гладит его руки. — Почему у тебя ладони в шрамах? Почему не зажили? Шрамы Панталоне вьются белыми змеями от пальцев до кисти руки, поднимаясь дальше к самому плечу, Чайлд снимает с него шубу, расстёгивает блузку, всё от скуки. Надоело сидеть взаперти, да снаружи такие бураны, что даже вампиру не выстоять. Панталоне поводит плечами. Мальчишка всегда резок, что с него взять. — Насколько я могу судить, о зачарованном железе ты не имеешь ни малейшего понятия? Как весело ты киваешь. Однако, весёлого ничего нет. Хорошо, что ты с ним не сталкивался, ибо оно и только оно может оставить не просто незаживающие шрамы, а убить. Достаточно только отрубить голову. Занятно, не правда ли? — Отрубишь голову человеку, он тоже помрёт. Панталоне усмехается. — Глупый мой Чайлд… если обезглавить вампира обычным клинком, его голова запросто встанет обратно. Если её не потерять, конечно. — И кто тебя так пометил? Панталоне скалится, перехватывает руку Чайлда и отшвыривает её от себя. — Не смей так выражаться, — шипит. — Думаешь, почему я ношу перчатки? Думаешь, почему их не снимаю? Глядя на эти шрамы, я… не важно. Это уже совсем не важно. Ветер срывает иней с веток, а Панталоне жмётся в самый тёмный угол, уже в перчатках и в шубу укутанный, подальше от Чайлда. — Без своей шубы ты совсем хрупкий, — бросает Чайлд, с места не двигаясь. Панталоне ничего не говорит. Северная глушь не терпит слабости. Панталоне ужасно уязвим без других предвестников, без Царицы… Чайлд, этот мальчишка остаётся рядом с ним, несмотря на его слабость. Панталоне боится спросить почему. Чайлд всегда приносит ему еду, заиндевевший от мороза, и всегда бесится, когда Панталоне ест без аппетита. — Что не так? — Чайлд на удивление терпелив. — Эта кровь просто ужасна с гастрономической стороны. — А ты какую предпочитаешь? — Первую положительную. У неё самый мягкий вкус. — Что ещё вам, барин, принести? Свежее сердце на блюдечке с голубой каёмочкой, баню затопить и на печь уложить? Панталоне заливается смехом, и Чайлд улыбается, глядя на его морщинки у глаз. Порой, когда затихает буран, они выходят на прогулку. Панталоне ведёт его вдоль скованной льдом реки, прямо к морю, где бледные льдины ударяются друг о друга и скорбно-протяжно скрипят, точно вой раненного зверя. Льдины будто живые, потому что вокруг лишь белое безмолвие без движения, один лёд покачивается на воде. — Слышишь, как лёд скулить? — Панталоне отчётливо различим в лунном свете. Капля чёрной венозной крови в молоке. — Говорят, он оплакивает наш жалкий грустный мир. — Откуда ты нахватался всяких глупостей? — Чайлд кривится. — Бредятина да и только. — Это вовсе не бред. Разве ты не знал? Зимой — весь мир умирает. Зимой — мир не наш, и тем более не людской. — И чей же он тогда? — Смерти. Чайлд для Панталоне вырывает у людей сердца и приносит на блюдечке, ведь зубки у того слабые, не дай бог перетрудится. Чайлд носится с ним, как наседка с яйцами. Иногда со скуки Панталоне грызёт шею Чайлда, заставляя того дрожать и прикрывать глаза. Иногда тихо стонать. Панталоне отстраняется и весело фыркает: — Так нравлюсь? Ты поэтому со мной возишься? Всё-таки спрашивает. Чайлд молчит, не отталкивает Панталоне, хотя очень хочется. Дыхание всё равно постыдно сбилось, точно Чайлд совсем мальчишка, но взгляд Панталоне заставляет сердце биться быстрее. Золотоокий. Сладкоголосый. Клыки — две острые иголки, а сам он снежинка. Подышишь на него — растает. Панталоне наклоняется к нему и лижет губы. Он отчаянно цепляется за ворот Чайлда, цепляется за тепло, за этого солнечного дурня, что себя не жалеет. Панталоне отстраняется и отворачивается. Это всё зима. С первым теплом всё пройдёт. Должно пройти. У Чайлда после драк ладони в кровь ободраны, да костяшки разбиты — регенерация у него не такая хорошая в силу недавнего обращения. — И сколько же тебе на самом деле лет? — спрашивает Панталоне, щурясь, наблюдая лениво, как Чайлд перебинтовывает руки. — Мне двадцать восемь. А тебе? Чайлд будто сейчас замечает седую прядь среди чёрных волос. — Мне, скажем, уже пятьдесят. Около того. Чуть больше. — Старый. Смешок Панталоне хриплый, ведь он не привык смеяться. Чайлд весь в веснушках, всё лицо в них и шея. Ребёнок солнца. Не ночи. Панталоне смотрит на него задумчиво, немного грустно, не уверен, стоит ли спрашивать, но не сдерживается: — Как ты умудрился стать вампиром? Чайлд вздрагивает и отворачивается, напрягается, будто готовится к прыжку, сжимая кулаки и… опускает руки. — Её звали Скирк. Точно скрип половиц в полночь. — Одна из первородных. Это многое объясняет. — Она мне вроде как жизнь спасла. Или прокляла. Ещё не решил. — Чайлд поворачивается к Панталоне, кривя лицо. — Меня ж тогда избили до полусмерти, я плохо помню, что там было, но… она была рядом. Поила своей кровью, поила чужой. Обучила всему. И на кой ей это надо было? — Некоторые вампиры по прошествии лет становятся довольно… сентиментальными. — Она не такая. Она людей разрывала на части. — Должен тебе напомнить, что люди это просто… еда. Они не равны нам. И уж точно не стоит сочувствовать шоколадному торту, верно? Ты всегда медлишь на пару секунд перед ударом. — Это забой, а не охота. — Какая разница, если конец один? Чайлд поднимается со своего места, нависает над Панталоне весь хмурый и раздражённый: — Для меня — есть разница. Я битвы хочу, хочу когтями рвать равного, чтобы он давал отпор, чтобы стук в висках и боль в мышцах. Роль мясника оставь себе. — Какой же ты ещё юный и глупый, — отвечает Панталоне, улыбаясь сдержанно, нерадостно. — Мы с тобой совсем не похожи. — С тобой, как в болоте. Удивлён, как ты ещё жив. — Моё дело — не воевать. Знаешь… — Панталоне замолкает на полуслове, задумывается. Царице он бы пригодился. — Нет, ничего. Не смотри на меня так, правда ничего такого. Я лишь задумался, что твоя наставница, видно, не обучила тебя вампирской гордости. Чайлда бесят его недоговаривания, но он не возражает. — Она научила меня убивать. За это я ей благодарен. Гордость, честь — мне об этом не надо знать. У меня своя гордость. — Глупец! — выплёвывает Панталоне. — Убеждения твои и гроша ломаного не стоят. Зарычать бы на него, Чайлду очень хочется, но он лишь скалится и отворачивается. И с чего бы такому, как Панталоне его понять. Здесь охотник лишь Чайлд. К вечеру мороз становится сильнее, но Чайлд решает выйти на мороз. — И куда ты на этот раз? — Панталоне всё ещё недовольный, ещё с прошлого разговора, даже не улыбается. — Снова в ту деревню? Будь осторожен, люди хоть и ничтожны, но количеством и они могут тебя убить. Важно расценивать все риски. — И что ты в этом понимаешь? — огрызается Чайлд. — Ни разу со мной не ходил, а советы раздаёшь направо и налево. — Я старше и вампиром являюсь подольше, и опыта у меня засим достаточно. Да и ума явно больше будет… У Чайлда острое желание прижать Панталоне к стене и показать, где его место. Чайлд лишь уходит, с силой хлопнув дверью, от чего та срывается с петель. От Чайлда нет вестей несколько дней. У Панталоне давно нет чувства времени, все дни в зимней глуши одинаковые, изредка снег не падает. Панталоне лишь чувствует, что в этих четырёх стенах чего-то недостаёт. И дело не в голоде до скрипа зубов. В тишине в завывании ветра. Панталоне то сидит в углу, то расхаживает из стороны в сторону, то наворачивает круги. Панталоне вдруг становится очень страшно, и он стоит у окна и ждёт. За окном лишь снег с крыши громко падает наземь, да полумесяц потихоньку становится всё круглее и круглее. Панталоне больше не ждёт. Он идёт на запад, откуда веет людьми и их кровью, он проваливается в снег по колено, но идёт, несмотря на полуживой тусклый рассвет. Вопреки слухам, солнечный свет не убивает. Жалит и жжёт, но солнце северной глуши зимой слабое. Лишь щеки покалывает. Как надоел этот снег. Он словно поглощал все звуки, оставляя безмолвие, не считая неровные утопающие в сугробе шаги. Зима ненавидит движение. Зима ненавидит жизнь. Вампиры ведь вовсе не мёртвые. Панталоне пробирается по замёрзшему речному руслу, не обращая внимания на усталость и голод. Панталоне убеждает себя, что это чистой воды прагматизм, что Чайлд нужен ему, чтобы выжить. Нужен. А если он уже мёртв? Панталоне сейчас по-настоящему холодно. Кажется, проходит день или два, прежде чем он чует запах крови. Не человеческой. Панталоне на последнем дыхании рвётся туда, спотыкаясь и глотая снег, отплёвываясь, но не прекращая движения. Зима своё не получит… если ещё не получила. Панталоне действует на инстинктах. У него зрачки теперь две узкие щёлочки, сердце бешено стучит, и рот полон слюны. Но есть в нём что-то ещё, что-то кроме голода. Это что-то просыпается каждый раз, когда Чайлд его оставляет. Панталоне ползёт и тяжело дышит, пока не видит то, что заставило его застыть. Его Чайлд лежит на снегу, а из раны на груди хлещет кровь. Сладкая. Панталоне рычит и бросается — не к ране. К Чайлду. Зачарованное железо. Он узнаёт его, всю жизнь помнить будет. Чайлд хрипит, пытаясь засмеяться: — Что ты здесь делаешь? Я бы пришёл, я всегда возвращаюсь. — Пей, — Панталоне с трудом снимает перчатку и тычет запястьем Чайлду в губы. — Пей глупый. Сил нет с тобой ругаться. Новый хрип. Чайлд целует запястье, облизывает кожу и сжимает зубы. — Пей или умрёшь, — вторит Панталоне. — Обо мне не беспокойся. Я живучий. От поглаживаний по рыжей макушке Чайлд успокаивается, сдаётся и кусает — пьёт с рычанием, пьёт с жадностью. И правда сладкая. Как гранатовый сок. — Не суйся больше к тем людям, — шепчет Панталоне. — Вот почему нельзя кормиться на одном месте слишком долго. Люди теперь к тебе готовы. И они злы. О, они очень-очень злы, они ненавидят тебя каждой клеточкой своего естества. Ещё они больше не боятся. Ненависть убила страх. Вот почему меня нужно слушаться. — Я встретил человека, — говорит Чайлд, отрываясь от запястья. — У него были твои черты лица, и пах он не так, как остальные. Чужеземец. Чертовски хороший боец. Панталоне холодеет. Панталоне спрашивает ещё тише: — Он был высок? — Ужасно высок. Дрожь по телу до самого сердца. Панталоне узнаёт. И в глазах в него сверкает страх и немного ненависти. — Нам нужно уходить. — В голосе тоже дрожь. — Пей же, чтобы раны затянулись. Нельзя, чтобы из-за тебя нас нашли. Час — и Чайлд уже может стоять на ногах, пусть нетвёрдо, пусть голова кругом, а в глазах рябит. Панталоне поддерживает его, положив руку того себе на плечо. Они идут на север, подальше от чужеземца с зачарованным клинком. — И почему ты так повёрнут на битвах? — негромко спрашивает Панталоне, чтобы унять тишину. — Это всё, что я теперь могу, — Чайлд хмыкает. — И ничего другого больше не приносит удовольствия. — Как вечный голод? — Да. И как долгая охота без убийства. — У тебя даже на пороге смерти мысли будут об одном. — Я уже не я без этого. — Интересно, каким ты был человеком? — Слабым. — И, должно быть, ужасно вкусным. Чайлд вяло смеётся. Ах, глупый-глупый Чайлд, весело тебе от таких глупостей, приятно от того, что Панталоне хоть как-то хочет отвлечь его от острой боли в груди. Останутся шрамы. Такие же красивые как на руках Панталоне. Чайлд не ожидал, что тот придёт. — А знаешь, как говорят? — не умолкает Панталоне, будто знает, что Чайлд улыбается из-за него, будто знает, что думает Чайлд именно о нём. — И брусничная кровь последнего вампира каплями отпечатается на снегу. Она у нас красная, сладкая. — Как у людей. — Не сравнивай. Когда ты уже научишься манерам?

***

Становится теплее. С уходом снегов приходит весна, и лёд понемногу трогается. Он покрывался щелями — лживо-спокойными, словно не откусят руки при первой возможности, стоит потянуться ко дну, игнорируя кусачую холодную воду. Лёд разрывался на части, то поднимался, движимый морскими волнами, то скрывался в тёмной водной глади. Лёд уже не выл. Кричал. — Ты достаточно окреп, так что дальше сам как-нибудь, — Чайлд бросает быстрый взгляд на Панталоне и отворачивается. Они становятся зависимыми друг от друга. Человек мог бы назвать это любовью, но они уже не люди. Привязанность — любая — для вампира — балласт. Остатки человечности, глупые и безнадёжные. Чайлд делает вид, что ему всё равно, что в груди колит вовсе не старая рана. Панталоне не хочет отпускать. Ему нужен Чайлд. До дрожи в когтистых руках, до нервного оскала. Он ни перед чем не остановится, даже если придётся втянуть этого солнечного мальчика в их войну. Не его войну — в мыслях, остатки совести. Где его могут убить. Не отпущу — истинно человеческий эгоизм. Всё равно в конце концов помрёт, куда добру пропадать — вампирский прагматизм. Разве Чайлд теперь не его? Панталоне его своей кровью напоил, хотя мог убить на месте. Мог бы в клочья разорвать, вытащить все рёбра по одному и проглотить сердце разом. Панталоне Чайлдом дорожит, как банкир золотом. — Дорогой мой Чайлд, куда спешить? — Речь слаще обычного, а на лице вежливая улыбка, будто не разрывается он на части от одной мысли, что им придётся расстаться. — Кроме того, куда тебе идти? Давай я познакомлю тебя с Царицей, ей очень нужны воины, не ведающие страха и пощады. Пойдём по льду, пока он не растаял.