Ведьма и колдун

      Скандал в доме ведьм Урибе гремел на всю улицу — шутка ли, Альма спуталась ни с кем иным, как с этим колдуном-Мадригалем!       «Ведьма с колдуном никогда не уживется!» — наперебой твердили ей мать, сестры, тетки, кузины, даже матриарх, Урсула Урибе, старшая и главная ведьма их семьи — ведь мужчин среди них не было, скорбно качала головой, предрекая беды, ждущие своевольную внучку. Альма их внимательно слушала, низко наклонив голову, а потом сделала то, чего никогда не делала ни одна ведьма из их рода: она остригла волосы до лопаток, заплела их в две косы, и обвенчалась в церкви с колдуном из рода Мадригалей.       В мужнем доме ей тоже были не рады: мужчины Мадригаль брали себе в жены девиц покладистых, смирных, тех, что мужу в рот заглядывают да слово поперек молвить боятся. А Альма, со своим острым язычком, пронзительным ведьминским взглядом и фамильным тяжелым характером, была им как бельмо на глазу. И Педро, в очередной раз выслушав от отца упреки в том, что женился на неподходящей девушке, и еще вопрос, девушкой ли она была, когда под венец шла, ведь все знают, что Урибе, эти кошки блудливые, дочерей своих без честного замужества плодят, взращивая ведьминское отродье, собрал их вещи, взял повозку и увез жену в другой город, подальше от их семей.       Идеально у них не было: ведьминская натура кипучая, колдовская природа тяжелая, и если ссорились они, что нечасто, но бывало, то искры летели во все стороны, а над домом кружились ветра, завывая, как зверье в полнолуние. Когда Педро колдовал, то его дар отдавался у нее по всему телу мириадом острых иголочек, и Альма, ежась, перебиралась в дальний край дома, ворча себе под нос. Когда она взывала к своей силе, то Педро, вздрагивая, говорил, что это как нити, что обвиваются вокруг тела, и тоже старался не приближаться к ней в такие минуты. Но к силам своим они обращались редко, и постепенно их дары притерлись друг к другу.       По утрам он вычесывал из ее длинных волос проклятия, которыми их щедро одаряли их семьи, сжигая их в пламени свечи, целовал в смуглые плечи, называя своей королевой и богиней, — и Альма, заливаясь хохотом, падала на кровать, увлекая его за собой. Они любили друг друга с пылом новобрачных, не стыдясь и не притворяясь, отдаваясь друг другу так, как могут только влюбленные, и после, лежа в разворошенной постели, тяжело дышали, словно не любились, а бились на смерть.       — Совсем меня приворожила, ведьма, — говорил Педро, наматывая прядь черных, подвижных, будто речные змейки, волос на свое запястье.       — Совсем мне голову задурил, колдун, — не оставалась в долгу Альма, целуя его глаза.       Да только, не все проклятия она в свои волосы поймала, не все заклятья Педро огнем сжег — и беда пришла в самый светлый и радостный день, когда Альма родила тройню. Сама полуживая, лишь одной только ведьмовской силой на ноги поднявшись, она шла за Педро, как и другие жители, убегая подальше от людей-нелюдей, которые в этом городке жили, еще вчера доброго дня желали да в лавку к Педро захаживали, подбирая себе ткань на праздничную рубашку. И ей бы остановиться, воззвать к земле, что к ведьминому зову чуткая, но… сил не было. Лишь бы идти, переставляя ноги одну за другой, нести тройняшек, всем нутром вслушиваясь в стук их сердец. И Педро, этот колдун черноглазый, этот безумец, этот святой, ее муж — первый и единственный, взял и отдал свою жизнь за нее и за их детей. И когда сила колдовская, вырвавшаяся из еще недавно живого, родного, любимого тела, отшвырнула преследователей, озаряя все ярким, будто солнечным, светом, Альма выпустила всю свою силу — со слезами, с воем, что больше бы зверю дикому подошел. И земля отозвалась, вздыбилась горами, навсегда укрывая в этой долине что ее саму с детьми, что прочих жителей.       Время шло, дети росли, и вскоре Альма поняла, о чем твердили все ведьмы Урибе: что, мол, ведьма с колдуном не уживется. И если ее дочери, Хосефа и Хульета, были ведьмами, то вот сын… Бруно пошел в отца, и дар ему достался мадригалевский, колдовской. Ведьмы тоже могли гадать на будущее, но их гадания были зыбкими, как отражение в водной глади: чуть тронь, и все пойдет рябью, изменится, ускользнет, просочится сквозь пальцы. А Бруно был колдуном, и его предсказания били ровно в цель, застывая в изумрудном стекле — неизменные, точные, давящие камнем… Альма видела, как ему тяжело здесь, в одном доме с тремя ведьмами, как ее сын задыхается, все чаще и чаще прячась в своей комнате, но сделать с этим ничего не могла. Да и что тут сделаешь — тянешь руку пригладить черные кудри, так похожие на волосы Педро, и чувствуешь, как сын весь сжимается изнутри, как сила его, колдовская, ощетинивается, защищая себя.       И Хульета, и Пепита замуж выскочили рано, едва восемнадцать сравнялось — да иного Альма и не ожидала. Ведьмы всегда взгляды притягивают, ловят мужские сердца в свои волосы, а продолжать семейную традицию — держать дочерей под крылом, отваживая мужчин прочь, Альма не хотела. Вот и вошли в ее дом сначала Агустин Рохас, а за ним и Феликс Кастаньо, вдохнув в него новую жизнь. Да и Бруно немного ожил, хоть не единственный мужчина в доме теперь стал, — еще бы и его женить, и Альма бы и вовсе горя не знала, но на все попытки матери его с кем-то познакомиться Бруно отмалчивался, а то и снова закрывался в своей комнате, и она сдалась. Колдуна против воли женить — счастья никому не будет, а жена его все равно, что вдова будет.       Старшие ее внучки тоже были ведьмами, и Бруно, окончательно задохнувшись, вообще перестал нос из своей комнаты показывать, разве что по большим праздникам. Вторая внучка, Луиса, взяла от Альмы дар общения с землей — и земля ее щедро одарила силой и собственной крепостью, а Бруно перестал спускаться даже на праздники. Альме иногда плакать хотелось от горя — ему бы выйти из своей пещеры, да на танцы пойти, закружив какую-нибудь славную девчушку, поймать ее сердце своими зелеными глазищами, но весь город, словно паутиной, опутан ведьминской силой, ему здесь по улице пройти — что по горячим углям босиком.       Когда родился Камило, Альма ненадолго воспрянула духом — известно же, что мужчина ведьмой быть не может, так может, наследие Педро ко внуку перейдет, и будет Бруно не единственным колдуном в городе. Дар у ее первого внука и вправду был колдовским, хоть и не таким сильным, как у Бруно. Мог Камило-хамелеон перекидываться в других людей, вот только сжигал этот дар его изнутри — и приходилось все время есть выпечку Хульеты, лишь бы унять колдовской огонь, усмирить. А младшей внучке и вовсе дара не осталось. И тут уж Альма ошиблась, невольно вспомнив свою семью — когда там случалось такое, то девочек без колебаний отдавали то в другую семью, то в монастырь. И это секундное колебание, которое она не забыла, эта мимолетная тень в глубине глаз, которую невесть как заметила Мирабель, встали между ними кривым зеркалом, где что ни скажешь, что не сделаешь — все исказится до неузнаваемости.       Бруно ушел, исчез, словно мог растворятся в воздухе, так и не отдав ей предсказания на их судьбу, и Альма, мучаясь страхом и неизвестностью, сама попыталась погадать на сына, жив ли он вообще, но чаша с водой треснула, пламя свечи затрещало искрами, а ветер — забавник и озорник, донес ей только птичьи трели, не дав ответа. Даже земля, всегда чуткая к ее просьбам, не дала ясного ответа, и Альма осталась со своими страхами и сомнениями наедине. А для ведьмы ничего хуже нет, вот и стала она все чаще собственную мать вспоминать, да бабкины наставления: что магия сильна, покуда магия стоит впереди всего прочего. Младший внук, Тонито, и вовсе странным удался: дар у него серединка на половинку, вроде и колдовской, а вроде и ведьмин, да разобраться времени не выдалось. Пока они с Мирабель спорили, бросая друг другу в лицо горькие и злые слова, словно камни, дом их, колдуном для ведьмы выстроенный, рухнул. Только тогда Альма догадалась, что ошибалась, и что если столько лет без материной указки прожила — нечего было и вспоминать прошлое. Не магия впереди должна быть, а семья. И ничего, заткнула гордость и гордыню свою непомерную, что в семье Урибе передавалась из поколения в поколение, и сама пошла к внучке. И тогда, словно в старых сказках, верхом на коне явился ее сын, защищая Мирабель с таким пылом, что Альма невольно вспомнила своего Педро.       Семья снова собралась вместе, и Бруно дышал свободно — силы их, что ведьминские, что колдовские, ушли, как вода в песок, и он, веселясь, шутил и смеялся так задорно, будто лет двадцать с плеч скинул. На ее день рождения он, оттеснив Феликса, сам повел мать в танец, и Альма расплакалась — как же он был похож на своего отца, если бы только Педро дожил, если бы…       — Не плачь, мамита, — ласково сказал Бруно, обнимая ее — наконец-то, спустя почти сорок лет с того дня, как их разделила природа даров. — Не дело это, в свой праздник слезы лить.       И закружил ее так, словно ей не семьдесят, а семнадцать исполнялось, прогоняя печаль и горькие мысли. Когда Касита снова закрасовалась на холме, а под рукой Мирабель и вовсе светом вспыхнула — знакомым, родным сиянием, когда дары вернулись, Альма испугалась — что опять ее сын спрячется в своей башне, задыхаясь в переплетении ведьминых сил… Да только этого не случилось. Она видела, что Бруно легче дышится, да и мог он теперь что сестер приобнять, что ее саму — и ластился, словно бродячий кот, и Альма бы лично выцарапала глаза каждому, кто бы попытался поднять его на смех: мол, взрослый мужчина, уже самому отцом давно пора было стать, а все с матерью обнимается.       — Бабулита, бабулита! — звонкий крик Мирабель расколол послеполуденную сонную тишину Каситы, и Альма выглянула из своей комнаты, с тревогой глядя на внучку, но Мирабель не была чем-то напугана, напротив — на лице ее сияла широкая улыбка.       — Мама, смотри, — подхватил Бруно, выскакивая из своей комнаты с табличкой в руках. Альма распахнула дверь шире, пропуская их, и ее сын и внучка сели рядышком на кровати. — Мои п-предсказания, ты же помнишь, да, что они всегда точные, как я увидел — так оно и будет?..       — Кроме моего, — поддела его Мирабель, подтолкнув локтем и Бруно, фыркнув, как мальчишка, шутливо толкнул ее плечом.       — Помню, — Альма кивнула, с любопытством поглядывая на табличку — на вид обычное предсказание, каких Бруно уже переделал сотни сотен.       — В общем, я делал предсказание для Альвареса, и Мирабель захотела посмотреть… — Бруно говорил, его глаза горели от восторга, а Альма размышляла, покусывая щеку изнутри. Ни Хульета, ни Пепита не могли находиться рядом, когда он предсказывал, они говорили, что братов колдовской дар им — как конским скребком по спине, кожу сдирает. — А потом она начала менять будущее!       — Что? — Альма, опомнившись, даже привстала со стула. Мирабель, смутившись, принялась накручивать на палец прядь волос.       — Я ничего не меняла, — с сомнением сказала она, бездумно прислонившись плечом к плечу Бруно. — Я просто… захотела, чтобы дядя Бруно не был таким грустным, и решила присмотреться к видениям.       — Проще показать! — с пылом сказал Бруно и, вскочив на ноги, протянул руку Мирабель — та с готовностью ухватилась за протянутую ладонь, поднимаясь с кровати. — Мамита?       — А ты сможешь выдержать два предсказания подряд? — уточнила Альма, глядя на сына с тревогой. Бруно, не теряя широкой улыбки, кивнул.       — Мне теперь они даются гораздо легче!       Путь к его пещере был короче, чем раньше, но у Альмы все равно перехватило дыхание, когда Бруно воззвал к своему дару — словно тоненькие иголочки впились в спину и в руки. Она и забыла это ощущение, и сейчас снова невольно вспомнила Педро — привычная боль шевельнулась в сердце, но Альма вгляделась в то, что делали ее сын и ее внучка… да так и застыла, хорошо хоть рот не разинула, как старая ворона. Мирабель — лишенная ведьминской силы, бездарная, обычная, с истинно ведьминской легкостью и непринужденностью перекраивала неумолимое будущее, которое видел Бруно, словно то была неудачная вышивка. И лишь тогда Альма поняла, что к чему.       У Мирабель не было дара, потому что ведьмой ей не суждено было стать. Зато колдовской силой она была переполнена, словно горное озеро — чистой водой, и делилась ею, щедро, как истинная ведьма. Потому-то к ней и тянулись что Антонио, что Камило в свое время — в доме, где одни только ведьмы, такая колдовская сила все одно, что глоток воды для умирающего от жажды. Изумрудная табличка упала в их руки, и Бруно и Мирабель обернулись к ней, с одинаково-счастливыми улыбками, и Альма не поскупилась на похвалу. Ее сын больше не задыхается в ведьминских силках, ее внучка больше не чувствует себя лишней в семье — это ли не счастье?.. Альма ненадолго задержала взгляд на их руках, все еще сцепленных, хоть уже и не плясали по песку видения будущего, и покачала головой.       Колдуну с ведьмой не ужиться, а что если колдуна с детства ведьмы окружали, а ведьма и не ведьма вовсе, а силой колдовской переполнена, да так, что отдает ее без сожалений и колебаний?.. Альма вздохнула, покидая комнату Бруно. Что из этого вырастет — никому не ведомо, а уж просить сына заглянуть в его собственное будущее она не станет. Как будет, так и будет, может, ей все почудилось и нет здесь ничего, кроме двух неприкаянных душ, которые уже отчаялись в своем одиночестве, и потянулись друг к другу, поддерживая и ободряя. Но если уж эти двое и впрямь решат пойти против законов церковников, то она свое разрешение даст, даже не задумываясь, как только Мирабель восемнадцать исполнится. Колдуна против воли женить невозможно, но если выберет себе жену — то на другую женщину и не взглянет. А ведьму с тем, кого она себе выберет, разлучать — к большой беде. И меньше всего Альме хотелось повторения ее собственной истории, чтобы Бруно вычесывал из волос Мирабель проклятия.