с глазами черней, чем омут (с)
Он ждёт звука этих быстрых шагов и короткого (условного — всегда условного) стука в дверь. Сквозь ноющие от приступа головной боли виски (позавчерашняя мигрень или сегодняшняя бессонная ночь?), сквозь утомительно-одинаковые телефонные звонки и разговоры, сквозь донесения, отчеты, курсы на бирже и биржевые курсы, которые к вечеру начинают двоиться и троиться перед глазами, накладываясь одно на другое, другое на третье… Он запрещает себе смотреть на часы чаще чем раз в пятнадцать минут. Когда за окнами кабинета окончательно темнеет, этот разрешенный интервал сокращается до вдоха и выдоха (работа экономического кабинета нового правительства в Шанхае больше не работа…ет). Не то чтобы это помогало справиться с тревогой, но по крайней мере он удерживает себя от необдуманных решений. Поступков. Звонков. Операция всё ещё продолжается. Впрочем, если подумать, сколько лет… подряд продолжаются эти операции? И было ли время — до? До войны было тяжелее. Мин Чэн, например, учился в… Глава всей экономики, а также по совместительству не последний человек всех разведывательных дел (по очень сложному… совместительству в трех организациях), не самый почтительный младший, а также и не самый достойный старший брат, мужчина в самом расцвете интеллектуальных и гражданственно-патриотических сил, Мин Лоу слышит эти шаги, быстрые, но ровные, ровные, ров…ные. И на стук в дверь (короткий, условный) у него получается выдохнуть что-то вроде: «Входите». И глазами — раньше чем возможность прикоснуться: он, живой. Пальцы сжимаются, сцепляются в замок — намертво. — Как? «Живой». — Успешно. «Живой». — Наши потери? «Живой». — Двое заключенных. Остальные к утру должны быть вывезены с подконтрольной территории. Мин Тай под присмотром… У группы дядюшки Ли один легкораненый. Раненая. Так что ему есть чем заняться. Об инциденте уже доложено японскому военному командованию, бюро спецсил тоже в курсе, но мы… «Живой». Мин Лоу разжимает пальцы. Мин Чэн выдыхает и поднимает ресницы, смотрит в глаза. Разворачивается, подходит к двери кабинета и поворачивает ручку замка. Он в пальто, это, конечно, ни в какие рамки, вопиюще, если втянуть воздух чуть сильнее, можно почувствовать запах горелой ружейной смазки, ни в какие рамки. Мин Лоу плевать, потому что сейчас случится то, что куда больше противоречит понятиям этикета (служебного, военного… семейного), А-Чэн возвращается — и встает перед ним на колени. Живой и прямо на пол — на полы расстегнутого длинного пальто, с глухим коротким (условным) стуком, бегал в нем по лесу с оружием и рисковал жизнью, как очень плохой… подчиненный. Брат. Лю…бовник, от которого только седые волосы прибавляются. Мин Лоу делает шаг вперёд, и его бедра оказываются так близко к чужому дыханию — дыхание у А-Чэна делается коротким и шумным. Он поднимает глаза и смотрит — ждёт, умный мальчик, старательный подчиненный, исполнительный секретарь, самый ужасный на свете любовник, потому что… — Шире, — Мин Лоу не просит — командует. Одна ладонь крепко и тяжело вплетается в чужие волосы (волосы у него тоже пахнут лесом, бензином и порохом), пальцы другой впиваются в пряжку ремня. Дать бы… ремня. По лесу бегал в пальто! Геройствовал. Не отсиживался в качестве прикрытия. Не снизошел до маскировки. Не… губы сухие и горячие, на нижней — корочка; Мин Лоу шипит, когда головка члена чувствительно проталкивается между ними. — Шире. А-Чэн не опускает глаза — короткое движение шеей, губами, глоткой, и член уже в обжигающе-мокром, плотном, го-ря-чем. Протолкнуться в горло по языку. Сжать пальцы в волосах, удерживая голову на месте, теснее прижимаясь бедрами, глубже, глубже, глубже. Он сразу начинает двигаться — не дает привыкнуть, приспособиться. Мин Лоу нужно, чтобы вот так: непристойно, грубо, чтобы в уголках чужого растянутого рта взбивалась слюна и смазка: стойкой белесоватой пеной. Чтобы удостовериться — жи-вой. Да, вот так — непристойно, грубо, членом по языку, членом в глотку и глубже в горло, быстрые и глубокие толчки, — жи-вой. Смотрит снизу вверх и не закрывает глаза, глаза у А-Чэна мокрые — в них дрожит на каждом толчке прозрачное, рефлекторное (или нет), и ресницы промокли. Слиплись. Но не закрывает и не опускает — и позволяет. Мин Лоу никогда не обманывает себя: ему подчиняются и ему позволяют делать это с собой вовсе не из слабости. Угодливости. Благодарности. Прилежный секретарь, почтительный младший брат, исполнительный подчиненный. Нет. Не потому что А-Чэн не может дать отпор. Если бы все обстояло так, Мин Лоу никогда бы не… никогда. Никогда. Но он смотрит снизу вверх, позволяет чужой ладони крепко и тяжело удерживать себя на месте, коленями на полу (коленями на пальто), его руки впиваются в плотную дорогую ткань, но не отталкивают, не сопротивляются, не… Живой-живой-живой. И глаза такие черные — зрачок расползается на всю радужку, или это из-за слез, или потому что у А-Чэна всегда были такие чёрные глаза: чернее французской бархатной ночи или пустоты ружейного дула. Мин Лоу не знает, не помнит. Мин Лоу не помнит его глаз без войны. Но А-Чэн смотрит — и плотнее сжимает губы, когда его голову насаживают на член до основания, грубым рывком, сжимает губы, прижимает язык, пропускает в горло, смотрит, смотрит, смотрит — живой. И Мин Лоу вспоминает: как и всегда в это мучительное длинное мгновение перед, в эту секунду бархатистой болезненной вечности, — он помнит. И ночь на берегу Средиземного моря под Ниццей, и направленное на складку между бровей зияющее дуло, и цвет чужой крови, подсохшей на перевязи, засохшей до черноты и того, что размачивай-не размачивай самодельные бинты, будет больно. Всегда будет больно. Ну и… пускай. Пока смотрит вот так — снизу вверх, с мокрыми дорожками на щеках, с запахом леса и пороха в волосах, намотанных на пальцы, тяжело сглатывающий твое удовольствие, короткий спазм облегчения и мгновением подкосившиеся колени. А потом пусть встает. Уже без устного позволения-разрешения-приказа. Мин Лоу не уверен, что с голосом выйдет справиться — в первые секунды после. Сил хватает на короткий кивок головой — а ему и не надо больше. Оттеснить к столу, шаг и ещё шаг, путаясь в полах этого пижонского пальто проклятого: — Да сними ты… — Подожди… А куда ждать? У самого глаза черные, такие черные, что голова кружится — и дыхание сбитое, губы мокрые, рот, мокрый и красный, тоже ведь… Живой. И хочет — под пальцами твёрдый, горячий везде, и под ремень пролезть неудобно, Мин Лоу обдирает пальцы пряжку и не замечает этого — торопится. Сжать, погладить, о стол обопрись, ну, ну, давай, хороший мой, мой, мой, мой… Фу, пошлость. Глаза, думает, чернее ночи. А туда же — образованный человек, университеты кончал, дипломы, степени. А когда он кончает в руках, только и остаётся, что плечо подставить, дать зубами впиться в кожу, через рубашку, да и черт с ней, тебе же самому возиться, отстирывать, ну, давай же, и глаза у тебя чернее ночи, и война… кончится. Когда-нибудь. А пока он вылизывает твои пальцы. Медленно так, тщательно. Прилежный секретарь, почтительный младший брат, исполнительный подчиненный. А-Чэн, мой А-Чэн. Ну, хоть не вслух. Не совсем потерял ум и разум. А он смеётся, как будто вслух. Как будто совсем — потерял. Тихо смеётся, коротко. И одергивает рубашку — сначала на тебе, потом на себе. И на край письменного стола присаживается — засранец! — тоже с улыбкой на мокрых потемневших губах. Мин Лоу открывает рот, чтобы прогнать. Согнать. И вообще, сколько времени потеряли, надо же… Японцы, начальство, подчинённые, надо же. Ночь совсем, а надо… Же. Открывает и закрывает, рядом садится. Ещё минуту. Пока живой. И сам… сидеть может. А то вспоминается, как в прошлый (почти смертельный) раз… Перевязка на плече наново кровью пропиталась — после. А он — уснул. Непочтительно совершенно и как-то секундой, опустил ресницы, опустил голову на здоровую руку, и где — в кабинете! Старшего брата. И как тогда оставить… хотелось. На диване, в кабинете. Пошло и собственнически совсем, и глупо. Хотя бы один раз. И дома никого: сестра уехала, прислугу отпустили до утра, Мин Тай… Мин Тай под присмотром. И ведь можно было… Бы. Мин Лоу его тогда на руки поднял. Как повязку сменил, конечно. И даже шаг успел до двери сделать, когда горе это проснулось и немедленно зашипело-задергалось: «Отпусти! С ума сошёл? Я сам..». Сам, сам. Пришлось за раненное плечо придавить сильнее. «До двери». А дома никого, мог бы до спальни. Война, дисциплина, как же. Нет мелочей. И так дорого им обоим обходится эта… связь. Привязанность. Итак. Но до дверей кабинета — четыре шага — все-таки сделал. Отнес. Почти смертельный раз, все-таки.***
— Ты бы меня не выбрал, — говорит Мин Лоу с закрытыми глазами, и Мин Чэну очень хочется его ударить, но он поправляет съехавшую подушку и ставит у постели стакан с водой. — Если бы не война… работа… И не это… сорок восемь часов в сутках вместе… Кого-нибудь другого. Нормального бы… Потом Мин Лоу снова дышит спокойно и ровно, морщинка между его бровей почти окончательно разглаживается, и А-Чэн перехватывает собственное движение: очень хочется погладить это место. Вместо этого он гасит лампу, выходит и тихо прикрывает за собой дверь спальни. — Вроде такой умный, а такой дурак, — сообщает он шепотом в черноту лестницы и садится на ступеньку. — Мой… дурак.