Свидания

– И всё же переход должен быть плавнее. Я слышу, как ты меняешь руки. Слышит он, надо же. Раздражение сворачивается в лёгких, заставляя Элайджу закашляться и перебить его следующую реплику. А жаль. Такой совет, наверняка, пропустил… И даром, что напряжение в суставах и впрямь чрезмерное – Элайджа скорее сапоги износит железные, чем переиграет руки. – Пьеса написана в Andante! Медленнее, или я отгрызу тебе пальцы! И когда они перешли на ты? Это неважно, впрочем. Элайджа же его не слушает. У Элайджи чёрный ветер в голове, и он не клавиши вдавливает, а ищет себя, на новый уровень выходит, культуру благородства вылавливает из вод непросвещённого тлена. Ему неинтересно, что думает какой-то… – Упрямый. Я ведь отгрызу. Такие сексуальные пальцы грех не… Со злости Элайджа бьёт. Не его и не кулаком, но всё равно получается громко. По бару разносится почти не наигранный стон. – За что?! – сокрушается этот, заваливаясь на барную стойку и нещадно оттягивая кудри. – Ты же знаешь, как это больно! Элайджа хмыкает, не совсем различая его слова. У самого-то в ушах звенит… Он выдёргивает шнур синтезатора вместе с воображаемой ватой, на секунду забившей уши. – Мы закрываемся. Каковы шансы, что мне удастся выпроводить Вас, не привлекая полицию? Он лежит на стойке, едва умещаясь между им же опустошённых бутылок, и ему, кажется, глубоко безразлична собственная безопасность. – Э… нет, Элайджа. Уйду я отсюда только с тобой. Да чтоб его. У Элайджи мигом бежит холодок по спине и глупый интерес искрится на кончиках пальцев. – Вы меня знаете? – Только имя, – смотрит как-то слишком пристально, неуловимо жадно, а глаза у него светлые-светлые. Голубые или зелёные? – Следите за мной? – уточняет Элайджа, а тот улыбается так, что следующий вопрос застревает в горле. – Да, – признаётся, щурясь до нелепого горячо. – Я твой тайный поклонник, – эффектно одёргивает лацкан пальто, сбивая ещё полную бутылку локтем. – Упс. Теперь у Элайджи совершенно мокрые ботинки, но желание убийства почему-то сходит на нет. *** В квартире напротив бара прохладно и чисто до бездушности. Элайджа разувается в просторной прихожей, наступая на задники, и практически ждёт откуда-нибудь вышколенного слугу. И совсем не удивляется, обнаруживая одноразовые мыльца в ванной, куда он относит мокрую обувь, и внушительный стенд с алкоголем на кухне. Поклонник (как кратко обозначает его для себя Элайджа) просит захватить ему выпить и вежливо принимает запотевшее Kronenbourg, хотя в баре брал что-то темнее, крепче и явно дороже. Он сидит на заваленном столе напротив дивана, а стоит гостю занять своё место – пьёт, предварительно смахнув крышку. Морщится. И делает ещё глоток. – Как Вас зовут? – спрашивает Элайджа ласково, роняя пиво в выемку на подлокотнике. Собственное легкомыслие вводит его в нервное, слегка истерическое ожидание. – Пускай будет Клаус. Он тянется вперёд и бьёт по бугорку выключателя, почему-то оказавшегося здесь, а не при входе, и свет оседает, давая Элайдже как следует его рассмотреть. – Клаус. Слово колет тоской, и Клаус морщится, словно произнесённое столь знакомым голосом неправильное имя щиплет ему глотку. А Элайджа – его благородный, небезразличный, откровенно не знающий его Элайджа – хмурится в ответ и подаётся вперед, готовый помочь, поддержать, успокоить. Грёбаный урод, который предпочёл забыть Клауса навеки. Элайджа, Элайджа, Элайджа… Его поклонник снова морщится (и зачем он только дал ему это пиво?), а Элайджа всё никак не поймает скользкий отрывок какой-то мысли, на которую наводит его это имя. Клаус. Пьянящее, нежное, острое чувство. Едва минувший сон, который невозможно вспомнить и уж точно нельзя забыть. – Что я могу сказать про тебя? – переспрашивает Клаус, и Элайджа только сейчас замечает, что что-то спросил. Поклонник запрокидывает голову, уперевшись в стол. Свет тает между его ключиц, и всё в нём какое-то мучительно-родное. Элайджа ловит себя на мысли, что хочет поправить кудрявый завиток, прорывающийся своей наивностью сквозь тщательно составленный образ, и не сразу понимает, что действительно делает это – пальцы сами прихватывают упругую прядь и убирают её за ухо. А Элайджа отдёргивается, обжёгшись о чужой изумлённый взгляд. – Простите. – Прощаю, – тут же отзывается Клаус. – И можно на ты. Он всхлипывает, прикрывая глаза. Смех кажется Элайдже истерическим, словно его поклонник уже неплохо так надрался, и он выгибает брови, наблюдая за катающимся по столу Клаусом, пока не вспоминает, что обычного человека (без клыков и болезненных вен под глазами) вполне могло вынести с выпитой им дозы. Он подаётся вперёд, прихватывая подбородок Клауса пальцами. – Как ты себя чувствуешь? – решается Элайджа, зачем-то касаясь его носа своим. Вспышек агрессии и спутанной речи, допустим, нет. А вот нездоровый блеск в глазах – пожалуйста, сколько угодно. – Ужасно, – честно отвечает Клаус, смотря ему в глаза впервые за вечер. Достаточно долго, чтобы вызвать в Элайдже иррациональное желание его поцеловать. Он накрывает его лоб ладонью, проверяя температуру, и ставит галочку напротив «некоторого покраснения лица» в воображаемом списке симптомов. А Клаус не теряется – тоже накрывает его лоб и поглаживает нежно, сминая отросшие волосы. Элайджу пробирает до костей. Он забирает бутылку из пышущих жаром пальцев, а Клаус беспардонно пихает руку ему в карман – в один, а потом и в другой для верности. Что бы он не искал, нащупывает сигареты, оставленные кем-то в банке с чаевыми и после извлечённые Элайджей из чистого интереса. Вертит коробок в непослушных пальцах и всё же выкручивается, срываясь на балкон. – Ты же не разобьёшься? – уточняет Элайджа, вмиг забывая обо всех формальностях. След чужих пальцев впитался в кожу. Кажется, навсегда. – Посмотрим! – отвечает Клаус, перегибаясь черед парапет, и Элайджа тут же подрывается с места, чтобы проконтролировать процесс. В этот момент он и смотрит на стол, на котором восседал Клаус – при ясном взгляде он полностью завален Элайджей. Нарисованным: углём, акварелью, маслом. Есть даже карандашный набросок, выполненный на салфетке из бара, в котором Элайджа играет. Явно сделанный в спешке – выдают резкость линий и тонкий разрыв внизу, словно Клаус чересчур надавил на карандаш, – но Элайджа на нём вышел волнующе-узнаваемым. И когда он выходит к Клаусу, с непривычки кашляющему в сгиб локтя, рисунок уже греет Элайдже внутренний карман куртки. *** В следующий раз он приносит ему цветы, и Клаус смеётся так, как не смеялся уже давно. Они прогуливаются по центральному парку, почти столь же пышному, как нью-йоркский, и даже кормят уток заготовленной Элайджей булкой. Клаус клянётся, что умеет такие выпекать: – Для этого нужен тандыр, Элайджа, большая печь. Взбрызгиваешь её солёной водой… Он прижимается к нему слишком близко и задевает тёплыми пальцами руку, когда отламывает себе половину душистого-крошащегося; и после этого Элайджа решительно не смотрит на уток. Он смотрит на Клауса, который вскоре падает на скамейку со спинкой-сердцем и щурится ему, роняя голову в небо. Элайджа не удивляется, когда он вытаскивает бутылку кислотно-алкогольной дряни, которую в здешних переулках прихлёбывают школьники. Клаус пьёт постоянно, и эта деталь – единственное, что связывает его с реальным миром. Он сдувает с горлышка цветные пузырьки и протягивает бутылку ему, и его живость, необъяснимый интерес к Элайдже стирают с жизни унылый конденсат. А Клаус подносит к губам изумительную розу – у Элайджи как всегда безупречный вкус – и до искр из глаз хочет убить солнце, пришитое на глупом небосводе. *** Однажды Элайджа просит посмотреть картины – наконец официально, словно ещё не всё посмотрел, – и Клаус послушно шлёпает блокнот ему на колени. Его портреты теперь липнут ко всем вертикальным и горизонтальным поверхностям, но Элайджа упрямо смотрит в блокнот и листает, листает – впрочем, тоже себя. Какого-то чрезмерно безупречного, неправильно строгого. Гладкого, как сытый кот. – Ты кормишь моё самолюбие. Можно взглянуть на кого-нибудь, кто не я? Клаус улыбается (Элайджа ласкает взглядом уголок его рта) и вытаскивает её откуда-то из-за дивана. Тонкую брюнетку – лисичку с её острыми, но милыми чертами, – смотрящую с холста со знакомой умной иронией. Её глаза напоминают Элайдже о чём-то, о чём ему помнить строжайше запрещено, а губы насмехаются почерком Клауса в углу холста: «Любимая» – так ласково, что Элайдже хочется плакать и зубами драть нежный лепесток бумаги, впитавший в себя элегантную юную особу, горячо любимую Клаусом. По утрам убирающую в шкаф его вещи, покупающую новые грифели и касающуюся его тогда, когда ей этого хочется. – Моя дочь, – говорит Клаус, и кубик льда в его бокале бьёт Элайдже прямо в висок. Он ругает его пьяницей (не вслух, конечно), постепенно сходя с ума. А Клаус любовно оглаживает личико нарисованной дочки. Новая гнусная мысль простреливает Элайджу острой, мучительной дрожью. – Женат? – спрашивает холодно и мысленно хлопает себя по лбу, ведь ручался же не показывать Клаусу своей ревности, необъяснимой злости непонятно на кого. Он осушает три четвёртые новоорлеанского, почти дрожа от бессилия, пока ожидает ответного «да» или «нет» или «Боже упаси», хоть чего-то. А Клаус лишь вздыхает, отбирая у него ром. *** В один вечер они сидят на полу, прислонившись к дивану, и Клаус говорит без умолку – об искусстве, культуре, мировой экономике – и ему, кажется, совсем плевать, что Элайджа не слушает, а подпирает щёку рукой и смотрит. Смеётся тихо, ведь Клаус такой… – Брось, Ник, – отрезает на новый его аргумент, и Клаус давится и искусством и культурой и мировой экономикой, о положении которой осведомлён весьма посредственно. На секунду ему кажется, что Элайджа знает. Клауса, их прошлое, самого себя, и теперь смеётся над ним, над глупым младшим братом, который не пойми чего пытается добиться своими визитами и разговорами. – Прости, – просит Элайджа, цепляя его изумлённо-зависшую в воздухе руку. – Клаус, прости, не знаю, как меня угораздило. Он склоняет голову, такой сильно-виноватый, и Клаус разом выдыхает страх и отчаяние, стиснувшие лёгкие всего за пару секунд. Следующий глоток он делает прямо из горла. В эту ночь он не уходит. Падает на чужую кровать и вздыхает тихо, пока Элайджа стаскивает с него ботинки. Клаус не протестует, когда он ложится рядом. Только пуговицу дёргает у него на рубашке, которую сам же и застегнул. И взглядом мажет ему по скуле… А у Элайджи внутри фейерверки бьют в костяной каркас, расталкивая внутренние органы, и он совершенно не хочет спать. *** Элайджа читает, сидя за столом из вишневого дерева – один в чужой квартире, ведь ему более не требуется приглашение. Стол совсем не вишневый, если приглядеться, и это волнует Элайджу столь же сильно, как эта книга без названия и автора, с абсолютно пустыми страницами. Клаус садится напротив него как-то сразу: не хлопая дверью, не разуваясь и не здороваясь. Он вываливает на стол промаркерованные баночки и пухлые пакетики, и Элайджа, так уж и быть, откладывает книгу, подтягивает к себе одну баночку и высыпает на ладонь крапчатые таблетки – желток с сахаром. Клаус тем временем выставляет на стойку портвейн и крепкое-тёмное (Элайджа так и не научился различать коньяк и виски, хотя со слов Клауса знает, что от обоих вариантов особо мучительное похмелье); после – красное вино и игристое, а совсем под конец – пузырёк водки и несколько больших бутылок воды. Элайджа не спрашивает, потому что с Клаусом так не принято. Он просто высыпает содержимое баночек на стол. Для каждой получается отдельная горка: здесь и лепёшки цвета фуксии, и ядовито-зелёные капсулы, похожие на крошечные космические корабли, и так приглянувшиеся Элайдже крапчатые таблетки, и крупные белые шарики – жемчужины с порванного ожерелья. Элайджа рассыпает их по столу и делит на две половины, одну сдвигая ближе к Клаусу. На что тот мычит поощрительно, продолжая смешивать в обоих бокалах нечто, что, как кажется Элайдже, уже скоро начнёт бурлить. Первую партию коктейлей, водку с обычной водой, Клаус украшает розовым порошком внутрь – его он размешивает длинной десертной ложкой – и разрезанными дольками лимона. – При разбавлении 40-градусных напитков процент этанола снижается вдвое, и это даёт нам стремительное опьянение, – объявляет Клаус, смыкая донышки бокалов со столом. – А порошок? – Для красоты и вкуса, – ухмыляется он, а Элайджа просто очень его любит. И потому покорно выпивает и этот бокал, и следующий – в нём водка уже с газированной водой. – Газированный тоник ускоряет всасывание алкоголя, и это приводит нас… к чему? Кажется, вопрос не риторический, и Элайджа сглатывает водку-тоник, чтобы понять, что от сиропа склеились губы. – К опьянению, Элайджа, – объясняет Клаус, как маленькому, и зачем-то чокается с ним ещё раз. Сладкий газированный коктейль он украшает уже синим порошком и кусочком лайма. Очаровательное внимание к деталям, если спросить Элайджу. – Также быстрое опьянение дают напитки, содержащие углекислый газ. Соотвественно, все коктейли с игристым или содовой. Элайджа наконец интересуется процессом – не только из вежливости, – и Клаус отвечает, что крепость спиртного замедляет его всасывание в кровь, а вот газировка (кто бы мог подумать!) помогает быстрее довести алкоголь до кишечника. Вот теперь Элайджа наконец чувствует себя пьяным. Очередное из объяснений Клауса он перевирает, пытаясь повторить в своей голове. Джин и сухой вермут сопровождаются красным порошком и апельсином. Виски с лимонным соком – жёлтым порошком и кусочком банана, который скользит по краю и пачкает Элайдже ладонь. С каждым бокалом Клаус пододвигает ему горку цветастых таблеток в количестве от трёх до пяти, и Элайджа с удовольствием запивает их намешанной дрянью, совсем не думая о том, сколько видов фруктовых порошков приготовил Клаус. Фруктов и порошков, то есть. И только после виски, разбавленного водой (разумеется, для более сильного опьянения) Элайджа догадывается, что в одном из этих компонентов также содержится наркотик. Вероятно, во фруктах. – От коньяка и виски отравление тяжелее, чем от водки, – резюмирует Клаус, легко закидывая в рот три «крапчатые» и пять «ядовитых». Это первый его комментарий без восхваления опьянения, и Элайджа понимает, что приоритеты (с катарсиса сейчас на головную боль позже) сменились не просто так. Просто значительной степени опьянения они уже явно достигли. Клаус сам пьёт с тем же энтузиазмом, и Элайджа считает скорее его бокалы, чем свои. После седьмой партии (или лучше сказать «порции»?) он уже восторгается тому, какие красивые у Клауса руки и как они мастерски не путаются в этом безупречном порядке – напиток, порошок, таблетки, напиток… Мебель размазывается по обоям, превращаясь в маслянистые пятна; стул под Элайджей проседает, втягивая его в свои велюровые объятия; а белые таблетки-жемчужины начинают раскачиваться на столе и блеять, как крохотные овечки. – В сторону, Никлаус. На тебя лампа капает, – предупреждает Элайджа, а Клаус только смеётся глупо, роняя голову на руки. Люстра продолжает плавить абажур и течь, роняя ленивые капли ему на плечо – прожигая ткань рубашки и, судя по мерзкому шипению, кожу под ней. Пустой бокал Элайджа кладёт на стол и сам подпрыгивает, ибо ноги не разлепляются – чёртов сироп всё же склеил шнурки. До Клауса он добирается нескоро, и тот успевает задремать и случайно смахнуть один из бокалов. Но пока тот летит в сторону пола, распыляя апельсиновый абсент, Элайджа успевает растормошить Клауса и даже поставить на ноги, поддерживая за талию, чтобы он не упал с балкона, пока будет курить (явно впервые, Элайджу не обмануть так просто). Хотя это не сейчас, не отсюда; Элайджа стоит в кухне и смотрит на рану на чужом плече – видя, впрочем, только разрез на рубашке. Видимо, кожа уже затянулась, они же вампиры. Точно, вампиры. Что не объясняет, почему Клаус такой горячий. Развернуть его к себе – целая задача, но оно того стоит, ведь на ногах Клаус держится из рук вон плохо и сразу заваливается ему на грудь, пальцами хватаясь за плечи. И Элайджа стоически выдерживает весь его вес на себе; хотя и не бескорыстно, поскольку руки Клауса шарят по его шее – довольно трезво, кстати, но это так только кажется. Важно, что руки шарят охотно, а всё остальное – мелочи. Бокал наконец достигает пола и с грохотом разбивается, запуская в его голове смутно знакомую музыку. Элайджа не успевает толком отреагировать, как начинает кружится по комнате, удивительным образом не сбивая мебель. Он совершенно не умеет танцевать вальс, но Клаус, кажется, умеет, раз так быстро перехватывает управление и кладёт чрезмерно горячие руки Элайдже на талию, быстро переставляя ноги и заставляя его делать что-то похожее, но не совсем, раз за всю проходку от стола до балконной двери они ни разу не сбиваются с ритма. Такое красивое «раз-два-три» в голове Элайджи постепенно приобретает знакомый смешливый оттенок, начиная, к тому же, звучать откуда-то сбоку. Он не сразу состыкует эту перемену с расположением губ Клауса по отношению к своему уху, но как только понимает, что это восхитительное «раз-два-три» (вроде бы абсолютно обычное, но при этом обладающее оттенком, настроением и даже запахом) исходит от Клауса, перед глазами тут же мелькает ленточка с чьей-то шляпки и кружевной подол, некорректный по длине и потому подметающий пол. Увы, наваждение быстро спадает, оставляя Элайджу с мерзким ощущением непойманного сна и в полной темноте, в которой «раз-два-три» сначала ускоряется до предела и забивает ему уши, смывая ударной волной, а после вдруг умирает, роняя Элайджу в глубокую тишь – на пару с темнотой она вводит его в мимолётный, но острый ужас. Секунду спустя Элайджа рывком распахивает плотные шторы, позволяя утреннему свету открыть ему глаза. Он стоит, пытаясь усмирить кричащую в голове боль, и вперивается хмельным взглядом в кровать, с которой только что встал. Она – Клауса и издевательски заправлена с одной стороны. А на подушке лежит рисунок, на котором Элайджа валяется в явном беспамятстве, обнимая край одеяла. Элайджа готов выть, видя, насколько близкий это ракурс. Он приваливается к спинке кровати, останавливая себя от того, чтобы выдавить себе череп. Это не конструктивно. Элайджа смотрит на себя, переворачивает стикер, и съедает комплимент собственному умению танцевать вместе с пожеланием «всё же взглянуть на тумбочку, прежде чем злиться». Обнаружив стакан с минеральной водой и поливитамины, Элайджа глухо стонет, со злости сминая стикер в руке, а после аккуратно его расправляя, складывая вчетверо и пряча в карман брюк. И ещё чуть позже – отхлёбывая самое действенное лекарство от похмелья и не находя в себе силы заткнуть ехидный голос в голове, высчитывающий секунды до того, как он окончательно сойдёт с ума. Раз-два-три. *** Элайджа замачивает курицу – рукава подвёрнуты, а руки по локоть в мясном жире – и смахивает пот со лба. Именно этот момент выбирает Клаус: перехватывает его руку, целует запястье и широко проводит языком до кончиков пальцев, слизывая сок. – Недурно. Это и впрямь недурно. Крепкое костистое запястье и пальцы с лёгким оттенком пота, прорывающимся даже сквозь вкус чеснока. Клаус облизывает зубы и совсем не думает о том, как мог бы… Он режет крупные головки помидоров, едва не проскальзывая по собственным пальцам, и не думает вообще ни о чём. Ибо одна четвёртая бутылки (повезло, что не бочки) мало с кем шутит. А настойка вербены сверху обеспечивает… что, Элайджа? Правильно – минимальную регенерацию печени. Элайджа дёргает плечом, продолжая вминать специи в мёртвую плоть. Сейчас он как никогда близок к тому, чтобы разложить Клауса прямо на кухонном столе, сбросив к дьяволу разделочную доску, которой достаётся куда больше внимания, чем ему. *** Элайджа рассматривает рисунок себя же в шикарном костюме, который сидит как влитой. – Думаешь, мне стоит чаще носить костюмы? – Нет. Клаус окидывает взглядом его удобную футболку, джинсы, кеды… – Забудь об этом, – говорит Клаус и выдёргивает рисунок из-под его руки. В следующий раз Элайджа приходит в костюме. Он не может не заметить (с удовольствием замечает, то есть), как Клаус облизывает его взглядом. Правда, удивляется, видя на его лице не любопытство, как нормальную реакцию на сюрприз, а мучительную нежность. В следующую секунду Клаус срывает с него пиджак и рубашку, не замечая пуговиц, звонко бьющихся об пол. Элайджа не замечает тем более, думая, что сейчас-то всё и случится. Клаус прижимается к нему, оставшемуся в одних брюках, и касается сухими губами щеки – Элайджа уже не удивляется, насколько жадным до прикосновений стал с момента, как встретил Клауса, – и опускается на колени, чтобы стянуть с него брюки вместе с бельём. Он делает это быстро, привычно даже, и Элайджа при всём желании не может погасить в себе злость от того, что Клаус за всю свою жизнь (в неизвестно сколько сотен лет) уже спал с кем-то до него. Клаус оглаживает его бёдра, словно он хрустальный, и Элайджа не понимает, почему, ведь смотрит Клаус жадно – так, словно съел бы его прямо сейчас. Когда губы касаются его бедра, Элайджа не может поверить ни в тепло кожи Клауса, ни в его внезапно сбившееся дыхание. И едва он касается мучительной мягкости медных, влажных у корней кудрей, Клаус отнимает его руки и качает головой. А Элайджа ведь так и не выбрал, какого цвета от хочет видеть его глаза. Клаус так и не касается его, спускаясь значительно ниже и расшнуровывая ботинки. Ступню в носке он упирает себе в колено, обхватывая ногу кольцом пальцев, и Элайджа рычит от этой неудовлетворенности, от желания, сильнее которого не было никогда – уже не справляясь, в очередной раз спрашивая себя, зачем Клаус делает это, зачем противится, почему он так жесток. И когда Клаус целует его колено, проводя горячими пальцами до середины бедра, Элайджа срывается. Грубо вздёргивает его на ноги и вдавливает в стену, пережимая ему горло локтем – даже не задумываясь, откуда берётся такой естественный жест. – Зачем ты меня мучаешь? – выдыхает отрывисто, зло, и почти рычит, когда Клаус прикрывает глаза и выдыхает тяжело, мучительно, с таким явным желанием – позволяя себе насладиться их близостью всего секунду. Он отталкивает его с такой силой, что Элайджа врезается в зеркало, чуть не разбивая его к чертовой матери. А Клаус молча стягивает кофту и переступает через джинсы, совершенно не пытаясь его соблазнить. Это и не нужно. Оставшись абсолютно обнажённым, он ловит взгляд Элайджи и ухмыляется, прекрасно понимая жадность, с которой тот впервые его рассматривает. А после неспешно – и даже его походка сводит Элайджу с ума! – уходит в сторону ванной, совершенно точно отставляя жаркие касания на неопределенный срок. – Сними носок, Элайджа, – окликает его Клаус сквозь шум набирающейся воды. – И возьми выпить. Спустя пару минут они вместе сидят в исполинских размеров ванне, наполненной почти кипятком. Она чистая и комфортабельная, но такая большая, что Элайджа не задевает Клауса даже ногами, и от досады хочется выть. Клаус наконец спрашивает, как прошёл его день, и он по пунктам пересказывает ему всё от выхода из своей квартиры до входа в его. В этот же момент Элайдже приходит в голову, что они настоящие любовники, но почему-то делают всё, кроме того, чтобы… Клаус смеётся, вероятно, слыша его мысли. Он откидывается на бортик и явно не случайно проливает золотисто-сладкое себе на шею. Элайджа ужасно устал, но улыбается ему в ответ. Костюм он больше не надевает. *** Они сидят в баре, и его любовь (страсть, помешательство, чистое безумие?) накрывает их стол плотным куполом. Виски здесь подают с ложкой сахара и толчённой мятой – это единственное, что Элайджа может сказать про новое безликое место, в котором ни стен, ни потолка, ни других посетителей. Только Клаус. Четверо певцов склоняют к себе микрофоны, отпивая резонирующий звук своих голосов. Элайджа отмечает взгляд Клауса на ногах молодого солиста и временно рвёт купол, заставляя официанта принести ещё выпить. После окончания песни (как будто Элайджа знает, когда она началась) Клаус ретируется: лавирует между пьяными от музыки официантами до самой сцены. Те недоуменно сторонятся, но Элайджа видит в их глазах восхищение. Придурки. Сам Клаус цепляет приглянувшегося мальчишку за рукав – удивление на выбеленном лице сменяется интересом, стоит ему увидеть Клауса, и Элайджа мысленно язвит про «подбери слюни». Облизываться на Клауса имеет право только он. Тот, к слову, тянет причудливый рукав на себя, заставляя парня склониться (не самому же на цыпочки вставать, в самом деле) и что-то ему говорит. Что – Элайджа не слышит и слышать не хочет, слава дурным электронным переливам, сквозь которые не пробивается даже сверхъестественный слух; а вот мальчик улыбается – с каждым изгибом чужого голоса и сжатием пальцев, с каждым… Он похож на обезьяну, и Элайджа впервые за целую вечность не замечает, когда именно Клаус возвращается. – Симпатичный мальчик, – замечает он, закидывая ноги ему на колени. Элайджа выливает содержимое одного своего бокала в другой. С чем там не советуют мешать виски? – Сегодня он с нами? – Зачем? Клаус вскидывает брови, Клаус удивляется, Клаус совершенно точно не делает то, что делает специально… Певцы заходятся новой бодренькой песней, и Элайджа думает, что захоти он полностью изменить репертуар, солистик бы только улыбнулся и побежал исполнять. Заказанную песню Клаус не слушает. Только допивает его бокал (не морщась; ему нравится привычка Элайджи смешивать всё со всем), закидывает что-то вроде лайма под язык и целует его в щёку – очень нежно. Элайджа умирает. А Клаус исчезает, совершенно явно не пригласив в гости. Пару мгновений спустя Элайджа цепляет собирающего аппаратуру мальчишку за худое плечо. И ему плевать на мгновенно-увлечённый взгляд человека. В чём радость – кому-то нравится, если этот кто-то не Клаус? У мальчишки кудри и тело гибкое, как у подростка. Настоящий подарок – ямочка на подбородке. И Элайджа внушает, кажется, раздевает и уж точно не целует. Заставляет замереть, размышляя о том, замер бы Клаус. Пальцами скользит по груди, животу… Впервые оставшись на ночь, Элайджа ранит себе палец, пока режет что-то для чего-то, а Клаус палец его облизывает, убирая кровь, и пластырь нацепляет – бесполезный, но крайне горячий пример первой помощи. Элайджа тогда нажимает ему на щеку, и Клаус почему-то поддается, напрашивается на ласку, позволяя провести острым краем под глазом и спустится до краешка губ. Элайджа оттягивает нижнюю, оголяя зубы – совсем не вампирские клыки – и проводит прямо под ними, по розовой десне и за щёку, острым краем раздражая плоть. А Клаус случайно касается его языком… Элайджа лезет пальцами в рот своей пассии, а мальчик сосёт усердно, так, что руку приходится одёрнуть сразу. Потому что мерзко. Настолько, что он стирает мальчишке память и оставляет в номере одного, накрыв полотенцем внезапно затемпературивший лоб – даже жалкую подделку Клауса не получается бросить, унизить, предать. Как и приласкать чуть настойчивей, чуть откровенней. Элайдже мерзко от самого себя, и руки он моет так, что почти стирает. Так и не снятое возбуждение душит, пока он идёт по холодной улице. Вспоминая, как любят чужие горячие пальцы стискивать его собственные, и так жалея о том, что собирается сделать. – Я тебе изменил, – признаётся, когда Клаус открывает ему в одном халате, зимой. Какой же он… – Хорошо, – отвечает Клаус. Складывает руки на груди и перекатывается с пяток на носочки, словно ему не терпится закончить эту беседу. Ну, или он просто замёрз. Внутри у Элайджи горит и пляшет, и он закрывает лицо, возвращая к жизни умершее было сердце. Секунду спустя – заставляет Клауса посторониться и входит, втягивая следом своего застывшего любовника. В тепле он усаживает Клауса на диван и всучивает дурацкую мягкую подушку. Гладит по голове, кажется, слишком долго, а после заливает кипятком кружки апельсина, корень имбиря и чайную ложку мёда. Размышляя, где в Моноске после полуночи можно достать плед. *** Через пару дней после возвращения воспоминаний он находит Клауса на кухне всё того же лофта, ключ от которого до сих пор хранится у Элайджи в столе – в квартире, в которую он вернулся исключительно за ним. Клаус ест мороженое из крупного ведёрка, сложив ноги и подтянув их к себе на стул. А сам он складывает руки в карманы брюк, идеально подходящих к его костюму, который теперь снова с ним, на нём и в нём. – Клаус, значит? Из-под его халата выглядывают дурацкие пижамные штаны, и Элайджа смотрит на него в этой простой, чересчур человеческой одежде, и думает, что он идеален; как никогда ярко чувствуя собственную ущербность в дорогущем костюме, на который Клаусу всегда будет плевать. – Свободный художник с богатым наследством? Он не помнит, кто сказал, что лучшая защита – это нападение. Клаус не поднимает глаза, вообще не обращает на него внимания. Снова накручивает сладкий шарик и вздыхает, мгновенно напоминая Элайдже не его брата, а Клауса, который был с ним каждый день и каждую ночь, никогда не разрешая к себе прикасаться. – Нет ни сестёр, ни братьев, да? Клаус кладёт шарик в рот и долго мусолит языком, заставляя Элайджу стиснуть столешницу так, что он слышит несуществующий скрип дерева. – Никого никогда не любил? На «да?» уже не хватает сил. Элайджа не знает, что вдруг случилось со связками, почему пропал голос, а в груди стало вмиг так ужасно тяжело. А Клаус наконец-то смотрит на него, прямо скользит – по выбритой щеке, по отпаренному галстуку, по идеально-начищенным и совершенно не нужным Элайдже ботинкам, – и снова замирает на лице. – Я тебе не изменял, – зачем-то роняет Элайджа. А Клаус роняет ведёрко и стонет. И лицо себе закрывает; почему-то только сейчас. *** Они расправляются с Пустотой так же, как со всеми своими врагами: долго и с жертвами, но неумолимо сводя угрозу на нет. Просто потому, что нападки на Новый Орлеан не главная их проблема. И еще потому, что время на их стороне. Элайджа ненавидит думать о том, что впереди еще целая вечность, ведь теперь всё как прежде, и это убивает его каждую секунду. Так, как не смог бы Клаус ни одним проклятым кинжалом. Брат снова командует, периодически грызётся с Марселем и подчёркнуто игнорирует Элайджу, у которого ломка по его вниманию и который беспамятство своё лелеет, чтобы не свихнуться. Чтобы «раз-два-три». Ведь теперь нет и тех легкомысленных недокасаний, и Элайджу медленно рвёт изнутри. *** – Кто она? – спрашивает Хейли, когда он заходит. Её узкую спину больше не хочется накрыть пиджаком, и Элайджа почти не удивляется, что она поняла. У Хейли мешки под глазами и волосы плохо собраны в хвост. Она выглядит исхудавшей, как сразу после беременности, и Элайджа обнимает её, прижимая тяжёлую голову к своей груди. Он заставляет её раздеться и лечь, и она ложится, смотря на него так доверчиво, больно: не зная, чего от него ожидать. Такая маленькая. Его девочка. Еще одна младшая сестра. Элайджа накрывает её одеялом и прижимается губами ко лбу, который против законов природы кажется ему горячим. – Элайджа, – она хватает его за рукав, и он просто не может отстраниться. «Кто? Кто? Кто?» – стучит у него в голове её голосом, и Элайджа не находит в себе сил отказать просящим глазам. Или же он просто устал. Он рассказывает Хейли всё. Кратко, ведь подробности здесь не нужны. Достаточно одного факта, мысли, которую Элайджа так долго пытался до себя не допустить, что он любит своего брата, что хочет своего брата, что сходит с ума каждый раз, когда видит, слышит, касается его. Это не занимает много времени – рука разжимается, отпуская его рукав. Он не смотрит на неё, пока говорит, а когда поднимает глаза, Хейли сидит в уязвимой, несвойственной ей позе – опустив руки. Во всех смыслах. Элайджа касается её плеча и прокусывает себе щёку, когда она просит его уйти. Больше он на неё не смотрит. Потому что не уверен, что выдержал бы, увидев в родных глазах отвращение. Элайджа сосредотачивается на том, чтобы закрыть дверь как можно тише, и встречает стоящую в коридоре Ребекку, вытирая непривычную влагу со щёк. *** Элайджа не верит, но сестра не вгрызается ему в горло, не выдирает сердце и даже не пытается выцарапать ему глаза за всё то, что тонкая дверь спальни совершенно точно не могла скрыть. – Прости. Элайджа закрывает лицо руками, теряясь совсем. И кажется, навсегда. – Извиняться будешь перед Хейли, – глухо отвечает Ребекка, словно у неё сел голос. Или у Элайджи стал потихоньку отказывать слух. – Когда-нибудь потом. Она серьёзная и тонкая, с руками, неуютно сложенными на груди, и Элайдже почему-то мигом представляется Клаус, стоящий перед ней на коленях и скулящий, как нашкодивший щенок. Возможно, Ребекка сама ему это рассказывает. Ребекка знала, но Элайджа не успевает удивиться. И не сразу понимает, что происходит, когда неуютно сложенные руки раскрываются, притягивая его к себе. – Он сейчас в «у Руссо», Элайджа, – говорит она, прижавшись к его груди, и на короткое мгновение Элайджа не чувствует совсем ничего. – Вам есть о чём поговорить. Еще Ребекка говорит, что рада, но он не успевает спросить, чему – ноги сами несут Элайджу прочь из коридора, из дома и дальше по пёстрым улицам, которые не волнуют его совсем. Он толкает дверь бара, почти не удивляясь, когда тот оказывается пустым и томным, с лёгким ароматом недавнего внушения. Элайджа почти подбегает к стойке и вытаскивает самое крепкое виски – теперь-то он знает, чем оно отличается от коньяка. Клаус выходит из подсобки как раз в тот момент, когда он хлещет тёмно-крепкое прямо из горла, не утруждаясь удерживанием бокала в трясущихся пальцах. Клаус замирает так, как будто удивлён. Не знал. Не сядет сейчас и не начнёт свой рассказ о новом мировом кризисе, который – как обычно – затронет исключительно Новый Орлеан. Клаус не садится. Элайджа швыряет бутылку в пол, позволяя осколкам окатить ноги. Он вбивает любимого брата в стену, без зазрения совести ударяя затылком о кирпичную кладку. – Глупый, – выдыхает ему в губы, пережимая горло рукой. И целует его в уголок мягкого рта, тут же чувствуя, как щёку жалит пощёчина. Он оседает на пол, вмазываясь пальцами в измолотую гравитацией бутылку, а Клаус вжимается в стену – худой и испуганный, совсем не привычный – и кусает себя за губу в том месте, куда… – Люблю, – отвечает Элайджа на так и не заданный вопрос. Он жмурится, размазывая влагу по горящей щеке, а Клаус отлипает от стены и подходит медленно, словно спугнуть боится. И совсем не помогает Элайдже встать – сам опускается на пол. А после молчит. Долго. Настолько, что старший от досады толкает его колено; Клаус в ответ притирается, как завороженный, и Элайджа снова сейчас разревётся, хотя это даже не его профиль. – Чего? Смотрит на него – видит его! – и спрашивает. Не верит, не понимает? Элайджа теряется в догадках. Неужели это неочевидно? Он даже забывается. Тянется, чтобы коснутся, а Клаус запястье его сминает, заставляя хрустнуть и не кость вовсе, а сердце. Ведь вот он, привычный брат, отбрыкивающийся от его прикосновений, шипящий, как дикая кошка, и Элайджа не может этого допустить. – Ник, люблю тебя. Я. Выходит так нескладно, что стыдно за свой неповоротливый язык. А Клаус вздыхает, очень тяжело, и лицо его тискает взглядом в плохо сдерживаемой истерике, которая у них уже целую вечность одна на двоих. Элайджа пропускает пальцы под его ремень и тянет на себя. – Элайджа! Слишком лёгкий, Клаус оказывается прямо у него на бёдрах – так близко! – и смотрит умоляюще, сминая ткань на его животе. Элайджа вдруг очень ясно понимает, что брат боится. – Ты из-за меня это. Ты не любишь, не можешь любить. Я твой брат, это не… Ах, вот оно что. У Элайджи кровь приливает к голове от облегчения, ведь Клаус боится, что он его из-за свиданий любит, что влюбился за пару недель, что Клаус ему мозги запудрил и беспамятством его воспользовался, или как бы сказал любой нормальный человек? – Мы ещё людьми были, – говорит Элайджа, а Клаус аж вздрагивает, всё такой же ранимый, ему ведь едва восемнадцать стукнуло, когда Элайджа его… – Ты ко мне приходил, просил обработать руки. Засыпал на моей постели, стоило мне отойти за мазью. Ластился к нему. Капризный ребёнок, разрешавший только ему себя гладить. Урчавший под руками, игнорируя Бекку и Кола и всех остальных. – Я подумал, с ума схожу. Надо же, младший братишка понравился. И не просто понравился… Клаус накрывает его руки своими, и Элайджа готов возвращать их обратно, обнимать, успокаивать Клауса с новой силой, но тот не отталкивает и не стряхивает. Только сплетает их пальцы, прижимая ладони Элайджи к лицу: к горячим щекам и губам, таким невозможным в своей нежности. Он весь встрёпанный, с подозрительно блестящими глазами, и Элайджа забывает, как это – терпеть. Клаус валится на лопатки, покорно поддаваясь чужому весу, словно ждал этого всю последнюю вечность. Элайджа вот ждал. И когда их губы наконец соприкасаются, решает проснуться прямо сейчас, чтобы возвращение в реальность было не таким мучительным. И тут же шипит, когда ловкие пальцы тянут осколки из его рук. Влажных от крови ладоней сразу касается прохладный язык, и Элайджа не верит в чрезмерно довольное лицо Клауса, вылизывающего его пальцы, как то кошмарное мороженое. – Давай встречаться? – предлагает он почти не в шутку, а Клаус слабо пинает его в бедро. И целует, зарываясь в волосы. Очень просто и так хорошо, что Элайдже не хочется ничего другого. Только чувственные губы и пальцы, которые, кажется, больше никогда его не оттолкнут. – Только после того, как ты меня наконец… Клаус целует его ровно в центр ладони, всё так же удерживая руку – не отпуская, позволяя лишь одной шарить по его телу, и этого мало-мало-мало. Он обхватывает губами большой палец, и Элайджу мигом стесняет в области… – Брось, Никлаус. Ты точно знаешь, как это называется. – Просто давай уже. Сил моих нет. Он тянется к щеке Элайджи, целует скулу и под глазом, притирается носом к виску. – Да что ты! Сил его нет, надо же, а мне каково? – Ну, Элайджа! Он замирает, так и не слезая с брата. А тот серьёзно смотрит в ответ, зачем-то прихватывая галстук Элайджи зубами. – Что, прямо здесь? На это Клаус вскидывает брови. И бёдра. И узел распутывает одной рукой. – А что, тебя что-то смущает? – Отсутствие вспомогательных… – Ну, да. А я, по-твоему, чем сейчас занимаюсь? А чем он занимается? Всё ещё вылизывает его абсолютно чистую руку от крови. О. Вот теперь дошло. – А как ты хочешь, чтобы я тебя… – Элайджа! – Дай хоть пиджак сниму. Ты пуговицу пропустил вот тут… как импульсивно. И где моя пуговица теперь? – Найду и пришью, как только закончу тут кое с чем. – Ты не умеешь. – Посмотрю, как это делаешь ты. Себя раздень! – А почему не тебя? Клаус ёрзает под ним, совсем не помогая, да ещё и поясом джинс цепляется за пряжку его ремня. Намертво. – Умница. Любимый брат наконец зафиксирован, и Элайджа улучает момент, чтобы прижаться губами к его шее. А Клаус всхлипывает. И как Элайджа не замечал, что он всхлипывает, когда… – Смеяться будешь? – Плакать. – Так не понравилось? У Клауса приятно пульсирует в месте, где Элайджа его коснулся (в общем-то, во всех таких местах), и он копирует манёвр, прикусывая кожу рядом с челюстью брата. – Понравилось. Давай ещё раз.