Не помнить

У него искорки перед глазами такие яркие-яркие, как звезды в питерском небе, и синяки на руках такие черные-черные, как омуты зрачков, поглотивших радужку. Шуре хорошо. Потому что Шура не помнит. Москва смотрит на него снисходительно-жалостливо, скрестив руки на груди и поджав губы. А Шуре хочется на бумаге разложить, куда Мише свою жалость засунуть надо. Шура тянется руками куда только можно, смазано-ласково пытается обхватить за талию, рвано ведет по длинным ногам, неуклюже остановившись в районе ягодиц. Пытается дорваться до очередной дозы. Москва эти руки тактично от себя убирает, повторяя приевшееся «Ты не трезв, Саша», и ему смеяться до коликов хочется. Разве это когда-то кого-то останавливало? Москву лет десять назад точно нет. И Миша что-то лепечет про очередную дозу, про впалые глаза, про исколотые руки. А у Шуры искорки перед глазами такие яркие-яркие. Он в этих искорках видит золотые фигурки Зимнего дворца, блеск глаз младшей дочери Николая II, закат над императорским садом, нежный отлив куполов Исаакиевского собора и, как ни странно, Мишин игривый прищур. Шура в этих искорках видит только то, что хочет. И никто не вправе его винить. Он уже готов все простить, он всегда готов все простить, пока выжратая за день наркота не вываливается наружу приступами рвоты, пока ломка не начнет выкручивать кости. А потом начинаются бесконечно долгие часы трезвости, когда только и хватает сил, чтобы в истерике орать на Мишу и доходчиво ему на пальцах объяснять, почему тому стоит съебаться с питерских глаз. Причин-то много, но Шура вторит только три. «Ты ебанулся, Москва» Если культурно, это значит «Ты меня чуть не убил. Меня и половину Союза». Потому что будучи не в приходе Шура помнит и дуло пистолета, опасно упирающееся куда-то в затылок, и чужие пальцы, сжавшиеся на горле, и ледяную воду в легких тоже помнит. А стоит вкинуться— и вроде как проспал весь век. Забыл. Правда удобно, да, Москва? «Я весь твой союз на хую вертел» Потому что трезвым Шура помнит, что от всего советского его до сих пор пополам скручивает в очередном приступе рвоты. И от формы военной, и от Маркса этого вшивого, и от красного цвета ему так тошно, что в глазах рябить начинает. Хорошо, что сейчас он об этом не вспомнит. «Я тебя больше не люблю» А тут заминка. А этого Шура не помнит ни в трезвом, ни в угашенном виде. Спроси его, что такое любовь, и он лишь отмахнется дрожащей рукой, доставая из пачки сигарету. Потому что для него любовь давно себя изжила и затерялась где-то в пустых упаковках от шприцов и стеклянных бутылках дорогой водки, раскиданных по квартире. Шура, честно, что такое любовь не помнит, поэтому и врет так отчаянно, что Москву он больше не любит. Он просто не может вспомнить, как иначе. За век разучился. Но сейчас это все неважно. Сейчас у Шуры искорки перед глазами такие яркие-яркие. И Миша весь такой яркий-яркий, словно рождественская елка у Кремля. И Шурочка к нему в объятия падает и позволяет взять себя под локоть, чтобы довести до ванны умыться. Шуре поебать, если честно, на умывания, он от воды, кажется, скоро шарахаться начнет. Шуре вообще на все поебать. Он чувствует чужие руки на талии и никак не может вспомнить, почему они ощущаются так правильно и так как надо. Он ещё не знает, что через пару часов он эти руки от себя с силой оттолкнет, на всякий случай схватив что-нибудь со стола. Так, для убедительности. Шура никогда фанатом насилия не был. А вот Миша был. Но сейчас Шура этого не помнит. Его умывают, укладывают в постель, целуют в лоб. И Шура покорно все ласки принимает, потому что картинки памяти больше не мучают мутными галлюцинациями. Шура готов обдолбаться героином до наркотической комы, лишь бы пробыть в этом состоянии неведения всю жизнь. Потому что иначе ему понадобится вся осознанная жизнь, чтобы ничего не вспомнить. И Шура рад бы выслушать другие варианты исхода событий. Миша ему то и дело о них вторит. Но все они сводятся к одному: принять и простить. Но Шура не хочет принимать ничего, кроме колес, да и прощать он никого, если честно, не хочет. Шура считает, что эту историю надо просто забыть. Просто блять забыть. А Шура на трезвую голову забыть не может. Его трезвая голова хочет помнить. Поэтому и плетется в богом забытый притон ночью вторника. Поэтому и вкалывает себе очередную дозу какой-то сомнительной жидкости, а потом валяется в объебосе где-то в снегу ночью среды. Поэтому снюхивает белую дорожку с ободка грязной раковины в шумном и душном клубе ночью четверга. Поэтому снова валяется в слюнях и собственной рвоте, выкрикивая проклятия и трехэтажный мат на Мишу вечером треклятой пятницы. Шура бы рад по-другому. Да не умеется. Да не хочется особо в общем-то. У него сил — моральных и физических — утром до туалета доползти да выблевать все из желудка, потом выкурить сигарету вместо завтрака и позволить себе пару часов тишины перед очередным трипом. Он ведь что только в этих трипах не видел. Но два красных глаза, ненавидяще смотрящие на него из-под белесых ресницы — самый частый их спутник. Миша же верно ждет. Ждет и верит, что этому лютому пиздецу скоро придет конец. Но Шура снова мажет мимо вены. Шура, как котенок, ластится к каждому прикосновению, и все норовит сорвать с тонких губ хотя бы мимолетный поцелуй. Миша мажет ему губами куда-то в висок и все успокаивающе поглаживает по волосам, примерно прикидывая, сколько Питер проспит до очередного приступа ломки. Шура же чему-то своему тихо хихикает и чужие руки перехватывает. Мише страшно. Мише больно. Мише хочется Шуру спрятать и в жизни никуда не отпускать. Потому что шурин мир темен и жесток. В шурином мире шприцы и зиплоки с порошком в каждой второй парадной. А Шуре хорошо. У него искорки перед глазами такие яркие-яркие, как звезды в питерском небе.