Нельзя

Я будто вижу, как на мою макушку мягко опускается мягкая, белоснежная ладонь. Его ладонь. Нет – всего лишь капли по волосам сбегают, хорошо, что шарфиком в последнюю минуту обмотался – неприятно по шее стекает тающий снег. Я стою напротив его обезоруживающего, всезнающего взгляда. Это так приятно – знать наверняка, каков будет ответ, и оттого не пытаться особо сдерживать себя. Свои чувства, давно проникшие в чужую кровь отравой, пусть и неиссякаемой, но отчего он всё это не прервёт? Зачем так мучить и меня, и самого себя? Правой рукой Шигео поправляет съехавшие на лоб пушистые наушники с отпечатком кошачьей лапки на каждом; я улыбчиво сникаю, опускаю взгляд. - Возможно… - полувопросительно начинаю я, но самому становится стыдно: никаких возможно. – Ты пришёл что-то сказать? Спрашиваю я, зная и так, что ничего нового мне не скажут уже никогда. Тысячи разговоров о пустом прожиты, нет смысла возвращаться к потухшей свече, чтобы попытаться собрать кусочки воска воедино и запалить её снова. Ветром ли гонит облака – они стремительно перекрывают солнце. Моё солнце неловко переступает с ноги на ногу: всё же, есть что-то важнее моих домыслов и желания закончить эту пытку поскорее. Только для того, чтобы началась новая, не намного страшнее предыдущей. Куда страшнее? Может, этот чужой, с настоящей минуты совсем посторонний мне человек знает ответ. Куда страшнее? Ведь когда солнце гаснет – это называют Концом Света. А когда гаснет только для кого-то одного – Смертью. Я расстанусь с ним, конечно, но это не значит, что остальные расстанутся тоже. Солнце будет продолжать светить, но уже не для меня, да и вообще, светил ли мне хоть когда-нибудь, хоть один-единственный, хоть самый жалкий шанс коснуться его лучистого лица? Этих светлых чувств, оголённых, трепетно-уязвимых под моими пальцами, но я молодец. Я справился – они целы и невредимы. Даже если на это я потратил весь запас собственных желаний и надежд. Не помню, на самом деле, существовала ли надежда в действительности, или я по-прежнему слишком много фантазирую ни о чём? Видимо, я что-то сказал. Лицо Шигео – по струнке, в его волосах запуталась целая метель, так обворожительно искрящаяся в чёрных шелках. - Извини. Я что-то сказал? - Ты сказал, что… не знаешь, что делать. Ох. Это ложь, я прекрасно знаю, что мне делать, потому что уже смирился с тем, чего мне не сделать никогда. Один город, другой – всё одно, всё неважно, всё вокруг одинаковое, и всё будет дышать моим обожанием. Наверное, так чувствуют себя люди, обречённые на гибель, выбравшие её самостоятельно. Но мне почему-то не страшно, может, потому, что всего в квартале отсюда – вокзал, куда мне стоило бы поспешить, и будь они неладны – эти рубиновые глаза, полные моей страсти, пустые от его собственной. С такими глазами у него всё впереди, я уверен, он наверняка и сам это видит. - Я задумался, пожалуй. Знаешь, у меня поезд. - Знаю. «Не уезжай». Если бы он сказал это, я бы разорвал свой билет на его же глазах, но в жизни так не бывает. Жизнь вообще никогда не бывает такой, какой хочется её видеть, и этому меня научил Шигео. Как и многому другому, например, умению наслаждаться тем, что имеешь. Быть… быть? Просто быть, без обязательств и стремлений к невозможному, с искренностью ребёнка в сердце, с любовью к самому Шигео. Иначе бы не получилось. Возможно, я должен ему сказать об этом. - Пожалуй, я хочу кое-что сказать. Кое-что, что я забыл. Он мгновенно реагирует, его взгляд всё медовее и медовее, поэтому я смотрю на его щёки. То на одну, то на другую – такие они белые и хорошие. Хорошие – подходящее описание для каждой составляющей Шигео. Было ли в нём хоть что-то НЕ хорошо? Я уже плохо помню. - Вчера ещё хотел. Просто не знал, как. А теперь подумал, что, возможно, можно будет сказать, как выйдет. Ведь если я не скажу, я не знаю, куда себя дену, - я опускаю голову – лоб насквозь промок, и только он это и чувствует, я же безучастен к своим физическим ощущениям – и прочищаю горло. – Потому что мне нельзя тебя забыть. Я, наверное, буду пробовать, буду стараться. Но ты из тех, кто постоянно… Ведь… Я запутался. Пробую заново. - Потому что не важно, где я – от своей головы не убежишь. А в голове ты. Ну, ты и сам знаешь. А я хотел сказать только, что… За моей спиной воет моё собственное сердце. Я слышу, как оно извивается, молит кого-то о чём-то совершенно неисполнимом, о том, чего никогда нельзя допускать! Его крики сбивают меня, я не могу сосредоточиться на ботинках Шигео, я не смогу услышать его ответ, я не смогу ничего сказать! Заткнуть бы его так, чтобы наверняка. Только бы Шигео не услышал эти адские вопли. - Я хотел сказать, что сожалею о том, что многого не сказал. Почти ничего не сказал тебе. Мы так долго дружим с тобой, а самого главного я никогда не говорил. - У тебя есть двадцать минут, - произносит он будто для самого себя, чуть отстранённо, но так сладко и вязко, что мои ноги тонут в сугробе, в котором я стою, леденеют, я не смогу уйти, пока он не отпустит меня. Шигео или сугроб – это не важно, но пусть никто из них, я безумно хочу умереть от холода на чужих глазах. Я стискиваю внутреннюю ткань кармашка куртки, пальцы тут же начинают биться в непредотвратимой истерике умирающих. Им холодно и страшно. Как-то я их не понимаю. - Мне ещё… без тебя как-то жить. Но я справлюсь, - улыбаюсь я навстречу снегу, приземляющемуся где-то в глубине моих глазных яблок, - иначе не объяснить эту щекотку под веками. – Это то, что я хотел сказать. Потому что ты… чувствовал себя плохо. Вроде того. - Это не то, Теруки. - Да. Шигео хмурится, его укладка рассыпается на моих глазах – как ей не стыдно! Пока рано списывать меня со счетов. Я буду жив ещё целых пятнадцать минут. Что-то мне подсказывает, что Шигео перестанет носить эту очаровательную чёлку набок, как только всё закончится. Может, оно и правильно. Всё вновь и вновь – в одну точку. Молчанием назвали самого отвратного монстра, чей яд не противится ветру в 4 метра в секунду, наоборот – соединяется с ним, в единое целое сплетаясь, обретая всё больше и больше названий, неизвестных даже ему самому. Симптомы: шум ветра в ушах, жар в районе ушной раковины, тошнота и желание прокричать хоть что-нибудь этим опустившимся, будто приклеившимся к векам бровям. Мы болеем молчанием, близким расставанием, любовью (лишь я), и ничто из этого больше не будет иметь значение ни для кого из нас уже через какой-то год. Или того меньше. Мы излечимся, каждый в своём темпе, и снег перестанет идти. Может, ветер будет дуть всегда, и это всё, что останется от нас – ветер в 4 метра в секунду. - А ты? - А я подумал, что ты захочешь мне что-то сказать. - Понятно. Опять. - Если бы не ты, я бы… - Если бы не ты, Теруки, я бы никогда не понял, почему достоин всего… почему и ты, и наши друзья… не считают меня угрозой. Наоборот. - Не понимаю вообще, как ты дожил до своего возраста с подобными мыслями. - Ты, между прочим, такой же. Поочерёдно мы что-то доказываем друг другу за неимением лучших альтернатив, ведь говорить больше не о чем. - Я правда счастлив с тобой, - продолжает Шигео так, будто я не имел наглости прервать его до этого. – С тобой я всегда в безопасности. Даже больше. Я не чувствую себя простолюдином рядом с тобой. И ты далеко не простолюдин для меня. Такие смешные формулировки! Я будто знал это до того, как на свет родился, оттого остаётся лишь плеваться снегом, фыркать и страдальчески возводить глаза к небу. Я могу добиться хоть чего-нибудь ещё? Он делает маленький шаг назад и в смущении прикрывает глаза. Теперь до моего стыда беззащитно. Вот оно как. Если бы не Шигео и его чувства, я бы уже давно всё разболтал. Бесстыдно, безжалостно растоптал бы то хрупкое, что осталось от этой драгоценной дружбы. Очернил бы воспоминания, они бы впитались в белоснежный снег, горкой покоящийся на его волосах, да так они и остались бы в своей тьме и неподвижности, помехой, зарубом на коре, рисинкой на нёбе, примером, как делать нельзя. Нельзя. Видимо, и это чувство тоже ставит на мне крест. Я чувствую губами улыбку, но глазами – какую-то невыраженную тревогу, которую уже некому выслушать. Это всё. Я не могу попрощаться по-другому с тем, кто важнее шарфика вокруг шеи в непогожий день, важнее таблеток, бинтов и горячего душа глубокой ночью, важнее миллиардов улыбок и спонтанного счастья, важнее всех длинных, прерывистых фраз, которые мой мозг продолжает изрыгать в недопустимых количествах. Я могу сказать коротко и ясно. Всегда мог. И сейчас. - Я тебя люблю. Он касается моей руки своей холодной. Его брови слегка приподнимаются над глазами в неясных сигналах, но в моих глазах слишком много снега, никакой лопатой не выгрести. Они тают и стекают в шарф по леденеющей коже. Вот, наконец-то мне стало холодно. Подумал уж было, что умер раньше времени. - Я знаю. Я киваю и смахиваю прилипшие ко лбу волосы. - Ты замёрз. Поспеши в поезд, пожалуйста. И обязательно напиши мне, как доедешь. Я всегда переживаю за тебя, Теруки. А разве этого мало? Разве я не заслужил сравнительно меньше того, что получал каждый день лишь потому, что смог подарить крохотное, слабое в своём существовании счастье одному-единственному? Ему было велено обращаться со мной, как с зияющей пустотой, как с чернью, как с заусенцем, как с отросшими волосами, как с раковой опухолью. И вот, что он делает взамен. - Я за тебя тоже. Не забывай принимать кальций, а то снова ладошки будут чесаться и ногти ломаться. Он пообещал. Я громко усмехнулся сам себе и поспешил.