***
Ощущение чужого присутствия за хлипкой дверцей небольшой гримерки было таким сильным и настойчивым, что будь Женя котом, а не Высшим инкубом, у него давно встала бы дыбом шерсть. Впрочем, от этого ощущения тоже запросто могло встать. Женя взглянул на себя в зеркало и усмехнулся. Там, за дверью, явно обретался не обычный человек. −Входите. – негромко проговорил инкуб, не дожидаясь стука и совершенно уверенный, что его слышат. Его и правда услышали. Дверь приоткрылась, впуская внутрь на первый взгляд, да еще и в отражении, вполне себе человека. Не очень высокого, плечистого, с разметавшимися пепельными волосами, красиво контрастирующими с черной кофтой без ворота. Кофта выгодно подчеркивала ладную фигуру, открывала красивую крепкую шею, к которой так и хотелось прижаться губами. Инкуб с трудом подавил желание облизнуться и все-таки повернулся к гостю. Тем более тот держал в руках что-то, накрытое черным пальто. Ноздри дразнил легкий смутно знакомый запах. −Позвольте выразить вам мое глубочайшее восхищение. – гость склонил пепельную голову, а потом резко ее вскинул, почти картинно отбрасывая волосы. – Нечасто мне доводилось встречать такое мастерство и такое тонкое чувство песни. Из-под пальто, будто по волшебству, возник пышный бело-сиреневый букет, и Женя изумленно распахнул глаза. Странный гость держал в руках сирень. Букет Женя принял, растерянно улыбнувшись и по-детски зарывшись лицом в нежные, слегка влажные, как от быстрого и светлого весеннего дождя, цветы. Для человека пахло одуряюще. Для инкуба – в самый раз. −Спасибо за добрые слова. – все-таки выговорил Женя. – Могу я узнать, с кем имею дело? И каким заклинанием наколдовывается сирень в середине октября? Незнакомец улыбнулся, прищурив голубые глаза, и коротко склонил голову: −Санкт-Петербург к вашим услугам. Вместе со всей его сиренью. Меня зовут Петр. −Евгений. – церемонный полупоклон отзеркалился как-то сам собой. – Высший инкуб. −Я уже понял. – Санкт-Петербург улыбался, и эта улыбка тоже была очень светлой. – Признаться, вы мало похожи на своих сородичей. −Я долго работал над этим. – Женя передернул плечами, сбрасывая странное оцепенение, и улыбнулся шире. – С вашего позволения… Он отшагнул от зеркала, порыскал глазами по гримерке, но все разномастные вазы и несколько ведер были заняты букетами. Красивыми, замысловатыми, но все-таки безлико-магазинными. −Полагаю, это подойдет. – Петр с улыбкой выудил откуда-то из-за дивана банку и провел кончиками пальцев по ее стеклянному боку. Банка наполнилась водой. Женя устроил в ней букет, поставил на стол, прислонив на всякий случай к стене, чтобы эта конструкция не упала. И замер, всей кожей ощутив, как Петр бесшумно шагнул ближе, остановившись за спиной. Так отчаянно близко, что исходившее от него тепло, почти жар, ощущалось даже сквозь тонкую ткань футболки. Вдоль позвоночника скользнула стайка колких мурашек, отозвавшаяся ноющей тяжестью в животе и ниже. Губы разом пересохли. Загнанная в стальные тиски самоконтроля сущность хищно облизнулась. −Правду говорят, что Петроград сам складывает песни? – негромко спросил Женя, старательно контролируя голос. −Правду. – проговорили за спиной. – И не каждому дано спеть их… Так. Женя прерывисто выдохнул, когда широкие горячие ладони легли ему на плечи. Огладили мягко, вдумчиво, словно разрешения спрашивали. Инкуб улыбнулся и сделал крохотный шажок назад, прижимаясь спиной к рельефной от мышц груди. Распущенных, недавно обрезанных по плечи, волос почти невесомо коснулись чужие губы. Руки скользнули по предплечьям, перебрались вперед, обнимая за талию и притягивая еще ближе, почти вжимая в крепкое тренированное тело. Инкуб изогнулся в объятьях, отвел руками в сторону упрямо распушившиеся к концу выступления волосы, открывая шею, и едва не подавился воздухом от первого поцелуя. Мягкие губы контрастировали с колючим прикосновением короткой щегольской бородки. Петр неспешно проложил дорожку из долгих поцелуев от основания шеи почти к уху. Прихватил зубами мочку. Обвел языком раковину. Выдохнул в пушившиеся у виска волосы. Его руки уже сноровисто вытащили из-под ремня футболку, пробрались под нее, оглаживая живот, поднимаясь выше, к груди. Женя вздрагивал от этих прикосновений, не считая нужным сдерживаться. Плавно повел бедрами раз, другой, с усмешкой чувствуя недвусмысленную твердость намерений гостя. Остатков ясного соображения еще хватило, чтобы поднять руку и резко взмахнуть, запирая дверь. Шпингалет звякнул и послушно въехал в свое гнездо. Петр, кажется, не обратил на это внимания, потянув широкий вырез Жениной футболки, открывая ключицу и плечо. Женя зажмурился, склоняя голову вбок и позволяя скользить по своей горячей, наверняка солоноватой от пота коже уже более настойчивыми поцелуями вперемежку с укусами. Это чем-то смахивало на танец. Во всяком случае, ритм выстукивало сердце, временами такое же глупое и порывистое, как и у людей. Женя невольно то и дело облизывал губы, чувствуя на них пока еще фантомный вкус. Петр ощущался какой-то ледяной родниковой свежестью, сквозь которую пробивалась едва уловимая сладость. Его суть немало повидавшего на своем веку города почти сбивала с ног, дурманила голову, заставляла желать большего. Большего… Женя разжатой пружиной извернулся в стальном кольце объятий, вгляделся в потемневшие от желания глаза, обнял ладонями острое красивое лицо и прижался к ярким приоткрывшимся ему навстречу губам. Инкуб целовался голодно, напористо и с каким-то странным восторгом ощущал, что в этой схватке победить не может. Слишком силен противник, слишком привык упрямо стоять на своем. Женя отстранился, переводя дыхание, улыбнулся и поцеловал снова, в этот раз мягче. Впустил горячий юркий язык, вздрагивая всем телом и вцепляясь в широкие плечи Петра. Сила чужого желания накрывала с головой. И была такой вкусной. Просто немыслимо вкусной. Петр скользнул ладонями ему в волосы, спустился ниже, жадно оглаживая вздрагивающую спину. Подался ближе, потираясь внушительной твердостью. Поцелуй был жадным, мокрым, требовательным и совершенно умопомрачительным. Женя шагнул вперед, мягко подталкивая увлекшегося Петра к притулившемуся в углу дивану. Шаг-другой… Да! Петр мягко рухнул на продавленное сиденье, ошарашено хлопнув глазами. Женя усмехнулся, стягивая с себя изрядно помятую футболку и встряхивая волосами. Потом взялся за тяжелую пряжку ремня. Петр следил за ним хищно, как охотящаяся рысь. Сам он раздеваться даже не думал. −Ты какой-то слишком одетый. – проговорил Женя и поразился хрипоте своего голоса. – Весна на дворе. Сирень и правда пахла так отчаянно и пронзительно, что казалось, в маленькой гримерке воцарилась поздняя весна. Петр улыбнулся, и от этой улыбки вокруг его глаз разбежались тоненькие лучики морщинок, совсем как у человека. Приподнялся, устраиваясь поудобнее и снимая с себя кофту. Женя замер, так и не успев расстегнуть молнию на своих джинсах и во все глаза разглядывая длинный ветвистый шрам у Петра на левом боку. −От чего это? – негромко выговорил инкуб. Петр скосил глаза, передернул плечами и коротко отозвался: −Война. Женя оставил в покое так и не расстегнутые до конца джинсы, встал коленом на диван, наклоняясь и притираясь ближе. Коснулся поцелуем широкого росчерка рубца, тянувшегося до груди, чувствуя, как торопливо стучит под губами сердце. Проследил языком грубоватые изломанные линии. Петр шумно выдохнул и негромко простонал, выгибаясь Жене навстречу. Шрам убегал за пояс штанов, и Женя неторопливо расстегнул жесткий кожаный ремень. Не удержавшись, наклонился, прижимаясь щекой к натянувшей темные джинсы упругой твердости. Вскинул голову, снизу вверх заглядывая Петру в лицо. Поймал его красноречивый взгляд, негромко рассмеялся, прикасаясь уже губами. В волосы вплелись цепкие сильные пальцы, потянули, заставив запрокинуть голову. Женя извернулся, выгибая шею, зашипел, утратив на мгновение контроль. Петр отдернул руку, едва не поранившись о выступившие из пышной кудрявой копны короткие, но острые золотистые рожки. Изумленно выдохнул, разглядывая отголосок истинной внешности Высшего инкуба, но Женя уже взял себя в руки, и рога исчезли, словно их и не было. Следом за ними принялись исчезать и штаны Петра, правда, уже куда более прозаичным способом. Женя стянул неподатливую джинсу вместе с бельем, широко облизал ладонь, провел несколько раз по освобожденному из плена штанов напряженному потемневшему от прилива крови члену, с улыбкой вслушиваясь в негромкий хриплый стон Петра. Скинул нога об ногу кроссовки, нетерпеливо вывернулся из своих джинсов, жавших уже почти нестерпимо. Перехватил потянувшуюся к нему руку Петра, переплел их пальцы и негромко проговорил: −Я не возьму у тебя больше, чем ты мне дашь. Темные от желания глаза Петра неожиданно посветлели. Губ коснулась мягкая улыбка. −Я знаю. – между светлых бровей залегла вдруг короткая складка. – У тебя есть… −Не нужно. – с полуслова понял его инкуб. – Я ведь не человек. Петр потянул его за руку, уронив на себя. Поцеловал, в этот раз уже не пытаясь завладеть инициативой безраздельно. Жене подумалось невольно, что целовать так могут те, кто пытается за что-то поблагодарить. Только за что северной столице благодарить инкуба? Впрочем, эта мысль быстро размылась и ушла, как рыба на глубину. Комната тонула в запахе сирени, жаре, тяжелом парном дыхании и коротких полустонах-полувскриках. Женя выпрямился, отстраняясь и усаживаясь Петру на бедра, вновь накрыл ладонью его явно изнывающий без внимания член, растирая по всей длине смазку. Поднялся на коленях, изгибаясь в спине. И медленно опустился, принимая в себя. Петр замер каменной статуей, даже, кажется, дышать перестал. Только глаза у него странно горели – пронзительно-голубые на раскрасневшемся лице. Жене невольно подумалось, что на человека он похож намного больше, чем иные люди. Впрочем, эту мысль он отложил на потом. Податливые мышцы послушно приняли крупный увитый проступившими венами член без боли и напряжения. Инкуб тихо выдохнул, насадившись до упора, и помедлил одно мгновение, привыкая к этому слегка забытому ощущению заполненности до краев. Поднял голову, улыбнулся Петру, плавно приподнялся и медленно задвигался, постепенно ускоряясь. Петр без слов уловил его ритм, двигая бедрами навстречу и слегка приподнимаясь. Они оказались почти лицом к лицу, и Женя с улыбкой наклонился, целуя Петра в уголок губ. Красивые сильные руки скользнули по его бокам, сжали талию. Переползли на бедра, придерживая и неспешно лаская ставшую такую чувствительной кожу. Женя закрыл глаза, запрокидывая голову и откровенно наслаждаясь всем – сильными глубокими движениями, задевающими внутри все нужные точки так, что удовольствие искрами вспыхивало и внизу живота, и под веками, и, кажется, во всем теле. И чувствами Петра, так далекими от похоти. В его восприятии причудливо мешались желание, восторг, непривычная, ничем не прикрытая нежность и откровенное любование. Это было так горячо. И так вкусно. Увлекшийся чужими эмоциями Женя как-то пропустил момент, когда ловкая, неожиданно умелая рука обхватила его член, двинулась в такт, сжимая некрепко, но так правильно, что долгий протяжный стон вырвался сам собой. Другая рука переползла с бедра назад, сжала ягодицу. Где-то на дальнем плане восприятия вспышкой мелькнуло что-то яркое, особенное. Женя не успел распознать, что именно. Оргазм накрыл внезапно и как будто сразу в двух измерениях. Зрение и слух отошли на второй план, зато восприятие словно стало еще острее, губкой впитывая буквально выплеснутые Петром чувства, слишком сумбурные, чтобы их разделить, но такие сильные и искренние, что невозможно было устоять. Под плечом оказалась старая обивка дивана, и Жене смутно подумалось, что бедная мебель такого в своей жизни еще не видела. Отметил в памяти, что потом надо не забыть прибраться. А пока все подождет. Потому что щека удобно улеглась на влажную от пота, тяжело вздымающуюся грудь, а волос коснулись губы. Петр ощущался таким теплым и разнеженным, так отчетливо не желающим никуда уходить, что немного не поваляться просто так было бы грехом. Октябрьская сирень пахла весенней надеждой. Гримерка утопала в невидимом человеку свете.***
Петр крепче вжался губами в мягкие пышные волосы притихшего инкуба. Двигаться не хотелось совершенно. Хотелось лежать вот так как можно дольше. Петр все же лениво повел рукой, убирая неприятно остывающее семя, и жестом притянул свое пальто, укрывая им себя и инкуба. Закрыл глаза, потянувшись к Ассе. На грани восприятия задул холодный, пахнущий сыростью невский ветер. Асса вздрогнула, когда под ладонью, лежавшей на гранитном парапете Английской набережной, что-то дрогнуло и защекоталось. Торопливо отдернула руку. И негромко засмеялась. Над Петербургом властвовала холодная и промозглая осенняя ночь. А из треснувшего гранита пробивался тоненький зеленый росток. Асса фыркнула и негромко пробормотала: −Ну да-ну да. Сквозь асфальт у перекрестка пробивается березка. Росток вытянулся еще выше, окутался листочками, и Голос Петербурга узнала в нем сирень. Покачала головой, отгоняя тяжелые, разбуженные голосом инкуба, воспоминания, и тихонько пропела: −Опустела без тебя земля: Как мне несколько часов прожить? Так же падает листва в садах, И куда-то все спешат такси. Только пусто на земле одной, без тебя, А ты: ты летишь, и тебе Дарят звезды свою нежность. Голос, лишившийся в «Крестах» летящего звона и навсегда ставший низким и хрипловатым, все же был по-своему красив. И по-прежнему силен. Асса замолчала, разглядывая выбитый в граните узор, которым стал росток – пышную гроздь сирени. Подняла голову. В разрывах туч не было видно звезд, но она отлично знала, что они там есть. Ледяные и голубые. Как любимые глаза.