***
Мозг работает на тебя. Защищает, держит всю твою жизнь. И может раз — и дать ей уйти, хотя ты продолжаешь жить, функционировать, заново все понимать и видеть. Потеря памяти, даже если и частично, — это херово. Работа мозга нарушена, встревожена. Арсения сковывает страхом, хотя Антон рядом, хотя он не забыл — ни себя, никого из близких и знакомых, только… Арсений бы сказал, потерялся в числах, как после хорошего отпуска, как часто у него бывало раньше, и вроде бы все то же самое, но Арсению кажется, что поменялось абсолютно все — он, уже когда они с Антоном остаются наедине, когда закрывается дверь в квартиру, все еще удерживается. От слов. От касаний. Антону это нужно. Спокойствие. Но Арсения накрывает — так внезапно, словно до этого тревога сидела на кованой цепи и теперь она расцарапает ему до крови сердце. Он извиняется перед Антоном — губы снова еле разлепляются, — и залетает в ванную, аккуратно прикрывая за собой дверь. Телефон остался на тумбочке в коридоре. Телефон ему сейчас — и ближайшие часы точно — не нужен. Тошнит абсолютно от всего, и у Арсения такое в последний раз было, когда он постоянно был на связи из-за работы. Тогда — раздражало, но он все равно делал, потому что все равно хотел. Сейчас — господи, я останусь без этого, но лишь бы Антон… не забыл. Это громко. Арсений не склонен к подобному. Он умывается, проводит ладонью по отросшей за день щетине и сгибает ноги — ровно им не устоять. Он не склонен — признаваться себе в чем-то таком вот так. Голо, махом. Да, он уже давно… относительно давно может себе говорить: «Я люблю Антона». Люблю его. Он может говорить это и ему самому — и не шепотом, а вслух, при свете, глядя в глаза. Раньше это звучало как какая-то безумно-истеричная история, что-то, чего никогда не должно, просто не может быть, но сейчас — нет. Он бы не смог позволить себе иного, после всего, через что они прошли. Антон там — за дверью, и Арсений вспоминает, как то вставал с лавочки, то вновь на нее садился, как много в нем накопилось за день горького страха. Он злится на себя — в первую очередь за то, что находится здесь без особой надобности, хотя тот, кто в нем нуждается сейчас, наверное, сильнее всех, даже звуков не издает. Арсений ждал этого. Антон наверняка чувствует вину. Думает, что поднял всех на уши, что все пошло по пизде — из-за него. Может быть, именно эта мысль выставляет Арсения обратно в коридор. Взгляд ввинчивается в Антона, склонившегося над столом и стучащего по нему чайной ложкой. — Шаст? Антон оборачивается. Улыбается ему — так грустно, что Арсений сразу подходит ближе. — Извини, что… — Не надо, — останавливает его Антон. Опускает ложку и поворачивается целиком к нему. Арсений вдыхает запах, смешанный с потом и больницей, и делает короткий шажок. Вспоминает, что завтра он должен был уехать на два дня в Питер, и чуть не заряжает себе по щеке — настолько эти мысли неконтролируемо-лишние сейчас. «Останусь без всего, лишь бы не он». День заканчивается. Антон закрыл занавески, но Арсений, как уверен в том, что небо залило чернилами, так и не знает, сколько сейчас времени. Может быть, одиннадцать ночи. Или двенадцать. Сонливости нет. У Антона заторможенные движения, медленно пересекающий арсеньевское лицо взгляд. Сканирующий. Арсений пробует сказать: — Ты бы знал, как… Антон приподнимает руки и вжимает Арсения в себя. Неожиданно — но он кажется даже спокойнее. Словно не он… Не с ним. Арсений бормочет в плечо, потершись об него носом: — Я так испугался. — Я знаю, знаю… это ты прости меня. — Ты дурак, — отрывается Арсений, вжав пальцы Антону в шею. Бьющийся пульс. Живой, он тут, как будто ничего и не было, как будто очередной день. Не было ничего — вот что продолжает вторить уставший, испуганный разум. Это, блядь, легче, чем признать, что было еще пару часов назад. Сколько людей собралось на той лестнице. Как они помогали Антону подняться, как Сережа сразу сказал, что Антон поедет в его машине. Арсений прикасается губами к колючему подбородку, трется об него щекой, выдыхает куда-то Антону в ухо. Руки Антона скользят по арсеньевской спине, прижимают еще ближе. Горит только плоская лампа под кухонными полками. — В кабинете врача этого висят плакаты о вреде курения. С губ слетает смешок. Антон щекочет шепотом кожу. — Чтоб не расслаблялся. — Да уж, — фыркает Антон и прижимает Арсения крепче. Горячими пальцами — под футболку. — Не ходите, ребята, в курилку. Арсений, оторвав от чужой шеи приоткрытый рот, уставляется Антону в глаза. Там — смешинки, следы запрятанной за словами шутки. Напускное, наверное. Арсений думает, что, если оставить Антона одного, он не будет так улыбаться. Не будет хихикать с грубой иронии. — Я не доверяю этому… Арсений не успевает закончить — Антон, вздохнув, наклоняется и, сильнее стискивая руки за арсеньевской спиной, прижимается губами к виску. Все слова высыхают во рту. — Тебе и не надо. — Антон, — застывшая серьезностью интонация, — он врач. Он должен говорить все конкретно. — Он так и делал. — Мне так не показалось. От Антона тянет усталостью. Физической и эмоциональной вымотанностью. В Арсении же спичкой вспыхивает злость — и страх, идущий с ней за руку. Он умеет расслабляться, притворяться, что ему спокойно, умеет выдерживать разное — иногда другого варианта просто нет, но сколько же раз Арсений попадал в ловушку тревоги за вещи, которые он не может контролировать. Он не мог ничего сделать днем. Не мог ничего изменить в клинике. И сейчас — когда Антон тут, когда с ним все относительно в порядке, ведь могло быть все гораздо хуже, — он все равно думает о том, что никогда не было в его руках: о случайностях, о действиях и словах других, о том, как тяжело — отпускать то, за что ты на самом деле не в ответе. Арсений давит мыслью на мозг: Антон сейчас с ним. Нет: он тут — и страхи о коме, о переломе черепа, об абсолютной амнезии, о том, что он не вспомнит ни друзей, ни близких, ни работу, ничего из того, что составляет огромную часть его жизни, это только страхи. Он тут. Ничего не отвечает — только дышит чуть тяжелее, упираясь теплыми губами в висок, и едва заметно покачивает их на одном месте. Не пытается спорить дальше — потому что Арсений, несмотря на все еще кое-как соображающий мозг, готов вцепиться в любую возможность посраться. И даже не с Антоном, а с самим собой — лишь бы только были громкий голос, искрящиеся в раздражении пальцы, горящее лицо. Выпускать эмоции в момент… напряжения все еще сложно. Это кажется чем-то утопическим. Обычно они нагоняют потом. И Антон об этом знает — очень хорошо знает. Раньше, когда Арсений импульсивно грубил или бросался язвительно-саркастичными комментариями, когда к нему неуместно лезли, Антон держался в стороне. Поглядывал на него и молчал. Поджимал губы, утыкался в телефон. Чуть ли не единственный, кто это не обшучивал потом. Так было и до их отношений, так есть и сейчас, с одной только разницей: держится Антон ближе. Арсений стал менее… подрывным сейчас — думал, что дело в возрасте. Затем предположил, что на уровень его эмоциональной экспрессивности, когда речь о злости или агрессии, повлиял Антон — то, как тот в конфликте не превращается в истеричное нечто, а использует тот же спокойный тон, в котором могут проскальзывать оттенки защиты и раздражения. И только, наверное, недавно Арсений пришел к выводу, что все слишком просто и нихера не прозаично: он стал реже молчать. В больнице держал рот склеенным. В машине, в офисе, по пути назад — домой, с Антоном под боком. Страх хотел этого. Так безопаснее. Не показывать, как сильно испугался. И теперь стоять с Антоном на кухне и думать: почему я так злюсь? Антон успокаивает его, хотя Арсений надеялся, что сможет хотя бы сегодня всеми системами настроиться только на него — вытеснить себя. Так никогда не получалось. Антон еще раз целует его — сначала чуть ниже виска, потом — в кожу над левой бровью. — Пойдем спать, Арс. Арсений умалчивает о грязных руках, о душе, о том, что подушки на кровати без наволочек, потому что снял их утром. Арсений только кивает и, отодвинувшись, почувствовав, как медленно исчезают руки Антона из-за спины, слепо ввинчивается губами в его рот. Не знает, смотрит ли Антон. Снова зарывается в него — комната сужается до них двоих. Они лягут спать. Ничего больше не будет. Арсений столько раз поддавался разуму, доказывающему, что завтрашнего утра не существует, что это уже как привычка — каждый раз, когда наступает вечер и когда они с Антоном только вдвоем. Тот кладет ладони Арсению на шею и слюняво целует глубже. Вот так. Очень хорошо.***
Минимум неделя постельного режима. Никаких раздражителей. Никакой работы. Только отдых. Арсений отписывается ассистентке, менеджеру, просит перенести все — рекламу, съемку в Питере и все созвоны, — а потом выключает оповещения в рабочих чатах и смахивает вверх все открытые окошки с вкладками. Стас сказал, что он бы все равно хотел видеть Арсения в офисе. Не говорит, что нужно делать, даже не давит срочностью, бесится — не показывает, но бесится, но Арсению наплевать с заглавной буквы «п», потому что у него Антон. Ему хочется задать один-единственный вопрос: неужели ты не понимаешь, почему я не хочу сейчас быть здесь? У вопроса нет ответа — потому что никто не говорит о таком вслух. Заминают, притворяются, что этого нет. Арсений уже и не вспомнит, когда в последний раз его схватывало настолько сильно. Когда ему думалось, что… все, что вот дальше время не пойдет — застынет ледышкой, ничем не растопишь. Но утро наступает. Он отшучивается, пару раз улыбается — когда уходит раньше, когда уже готовится вызвать такси: Сережа предлагает довезти, но Арсений отказывается — ему сейчас не хочется быть с кем-то из знакомых, и это настолько привычная схема поведения в моменты стресса, когда легче закутаться в плед одиночества и ничего не объяснять, что Арсений дает ей остаться тоже. Смысл сейчас себя загонять и нервничать еще и из-за этого — так Арсений думает. С Антоном подобное не срабатывает — в особенности последние полтора года, когда он по возможности оказывался сразу рядом. Был с Арсением — как напоминание: я никуда не уйду, хотя Арсению и от него иногда тянуло сбежать. Он старается по-другому. Особенно сейчас. Антон не останется один. Арсений подходит к дивану, садится сбоку. Антон приоткрывает веки и, медленно моргая, смотрит в глаза. Он без футболки, в серых шортах и с мокрыми волосами. Сонный, опухший. Телефон валяется рядом. — А чего голым не щеголяешь? — Тебя же нет, — смешливо морщит нос Антон, слабо подмигнув. Арсений улыбается, отводит взгляд. В квартиру он заходил тихо: выключил оставленный в ванной свет, помыл в темноте руки. Еще утром они — сам Арсений, Серега и Стас, который рванул с ними в последний момент, — были в больнице: Антон сдал анализы, переговорил с врачом, снова пошутил, что курение вредит вашему здоровью («А вы в судьбоносные знаки не верите, ну»), а потом налил себе горячего шоколада из автомата. Арсений опять пил кофе — ночью плохо спал. Антон протягивает руку. Арсений вкладывает в нее ладонь — мягко сжимает. — Арс, ты… И замолкает. Арсений спокойно глядит ему в лицо, поглаживает кончиками пальцев кожу. В комнате светло — Антон распахнул занавески, хотя утром, когда Арсений раздвигал их в спальне, попросил прикрыть: у него побаливали от белых лучей глаза. — У тебя какие-то… дела на неделе есть? Вот оно что. Арсений прикусывает уголок рта. Медленно качает головой. — Серьезно? Неверящий голос. — Я все отменил. — Ты орешь? — Это ты орешь. — Арсений подсаживается ближе. Поясница упирается в длинную полусогнутую ногу. — Ты думал, что я уеду? Антон ничего не отвечает, но все отражается на зеркальной поверхности лица: в поджавшихся губах, в глазах, уведенных в потолок. Даже в том, как напрягается рука в ладони Арсения. Блядь, он не шутит? — Я даже не думал, что ты можешь все отменить, — признается Антон, спрятав свободной рукой глаза. — Я бы не смог тебя оставить. Отвечает Арсений быстрее, чем задумывается, потому что ему не о чем задумываться. Он бы не смог быть где-то — на работе, на съемках, в другом городе, — пока он нужен Антону. У него в принципе… в голове не укладывается слово «оставить». Арсений истоптал его в крошки. — Пиздец, — выдает этот дурак, громко вздохнув. Арсений двигается еще — теперь локоть Антона почти лежит на его колене. — Прости. — Он убирает руку с лица, дает место слабой улыбке. Арсений разгибает пальцы на его ладони, водит всей пятерней от основания до подушечек. Он совсем не удивлен, что Антон подумал, что Арсений может уехать, но хотелось бы, чтобы… он не сомневался — знал, что у Арсения треснет сердце сразу же, как только он соберет рюкзак, чтобы уехать на пару дней. Раньше было хуже — когда Арсений появлялся в этой квартире скорее случайно, забегами, точно без обещаний, без уверяющих «я буду здесь еще раз», только целовал Антона у порога, а затем выскакивал наружу. Он все еще не уверен, что может называть Москву домом, потому что он здесь и двух недель подряд провести не может из-за работы, но… тут уже все ближе — года полтора назад Арсений бы охуел, если бы признался себе в этом. Теперь обо всем этом знает и Антон — Антон, который отдельными ночами, когда их разделяет М11 и километровые железнодорожные пути, пишет, что скучает, что, если бы Арсений был тут, не там, он бы чувствовал себя немного лучше — и пошел бы раньше спать. — Не болит голова? Антон переворачивается на бок, не выпуская арсеньевской руки, прикрывает глаза. Мычит. — Вроде нет. Я, блядь, просто спать хочу постоянно. — Тогда спи. — Хочет спать мозг, а тело нет, — объясняет Антон, медленно шевеля губами. Арсений мягко касается чужого бока, поглаживает, зная, как Антона такое успокаивает. На часах где-то часа три или четыре — самая середина дня, когда Арсения не хватает на множество дел одновременно, когда он чаще думает о постели. Но сейчас он спать не пойдет — останется тут: чай погреет, закажет что-то поесть, почитает. Запретит себе бежать куда-то. — Меня хуевит, — сипит Антон, приоткрывая глаза и утыкаясь заплывшим взглядом куда-то в пол. Раньше здесь был ковер. — Физически? Арсений мгновенно собирается — чувствует, как на слова Антона реагирует тело. Натянутое, напрягшееся, готовое сделать хотя бы что-то. — Нет. Я… утром еще такого не было, но, когда ты поехал в офис, я чуть не убился, потому что… типа… а как же я? Почему меня там нет? Понимаешь? — Немного, — кивает Арсений. Антон может проводить время в офисе днями — он там ест, работает, отдыхает, общается. В их отношениях был период, когда они только там и пересекались, и это, ну, была откровенная херня — пока в какой-то момент Антон не шепнул ему на ухо, что вечером они уедут оттуда вместе. Арсений ни слова на это не сказал — только быстро улыбнулся и ушел в другую часть коридора. — И вот. Чувствую себя бесполезным куском сала. У Антона разглаживается кожа на лбу, когда Арсений наклоняется и целует его между бровей. Сидеть на самом краю дивана, когда большую его часть занимает Антон, не очень удобно, но Арсений не жалуется — тут же Антон. И ему сказали: отдых, постельный режим, никакой работы. — Если ты хочешь угробить себя… — Не-е-ет, не начинай, — стонет Антон и смотрит на него, грустно улыбнувшись, — я не хочу себя гробить, но я чувствую себя как хуйло. Объективно: на мне куча обязанностей, а я просто… — Антон, отдельные твои задачи могут сделать другие. Мы все помогаем друг другу. И нет, тебя не заменить, а вот помочь можно. — Какой ты рациональный, пиздец, — фыркает Антон, и Арсений перестает водить ладонью по его боку, только сжимает ее, соскользнув пальцами на спину. — Вряд ли только мне… я даже не знаю, на что больше злюсь: на себя или на жизнь просто. Типа… я спокойно жил, ну, насколько могу, а тут… и теперь я прикован к дому. Вдобавок и не помню нихера. Это звучит больно: Арсений поджимает губы, пересекается с Антоном взглядами, понимая, что не знает точно, что говорить. Антон винит себя — Арсений знал, что так будет, с самого начала, он провалился в эту всю деструктивность вчера, когда они были в больнице, хотя разум еще не до конца осознал, что происходит; Арсений знал, но он буквально ничего не мог и не может с этим сделать — подобные мысли из чужой головы не вытащишь, не потянешь за веревочку. — Ты же помнишь прошлую неделю? — Помню. — А как я скакал по кровати, помнишь? Антон смеется — в глазах расцветают лучи маленького солнца. — Помню, — говорит он, широко растягивая губы. В один момент приподнимается, садится, протягивает руки — Арсений оказывается ближе, между его полураставленных ног, и на диване это все еще не самая удобная поза, но — хочется же. Он просовывает руки, обхватывает Антона за спину, целует в шею — живую, бьющуюся шею. Стоит себе… напоминать. Антон тут, это не сон, Антон тут. Он же сейчас и говорит — щекочет дыханием висок: — Если бы я этого не вспомнил, я бы убился. — Тебе по голове постучать? — Не надо, — на тон ниже произносит Антон, и Арсения пробирает от его голоса. Он притирается крепче, стискивает колени, чтобы было удобнее сидеть между ног Антона. — Нет, серьезно… пока тебя не было, я думал, что, если бы я все, вообще все, Арс, понимаешь, забыл, я бы смотрел на пустой коридор и не ждал твоего прихода. Арсений задерживает дыхание. Антон озвучивает арсеньевские мысли — обработанные его мозгом, его жизнью, но такие похожие, текущие в одном направлении, от одной точки. Арсений представляет, что, случись такое, он бы не знал, стоит ли ему возвращаться в эту квартиру — его бы ждал Антон, который так похож на того Антона, с кем Арсений знаком больше девяти лет, с кем он проводил ночи, сутки, с кем он уезжал из страны хотя бы на несколько тихих дней, все-все-все это. Антон, который так похож, — но который бы на время стал другим. Арсений бы все равно пришел сюда. — Чувства тоже забываются, да? Блин, — вдруг останавливается Антон и, схватив Арсения за плечи, отрывает его от шеи. Арсений не открывает глаза — у него сухое лицо, сжатые губы, но посмотреть на Антона он не готов. — Блин, Арс, прости, это просто мысли вслух. Я… — Забываются, — глухо произносит Арсений, чуть улыбается, падает щекой на колено Антона, хотя думал, что соприкоснется со спинкой дивана. — Я не хотел, чтобы еще и ты от моей херни в башке переживал. — А что, лучше молчать? Возможно, этот вопрос в первую очередь Арсений должен был задать себе. Он приоткрывает веки, промаргивается. Антон кладет ладони на его щеки, поглаживает — шершаво-мягко, вверх-вниз, дотрагивается пальцами до челюсти. Антон глядит на него с грустью, с влюбленностью-любовью, ее видно, она прямо по центру радужки — потом растекается, как разноцветные круги, если сильно жмуришься, посмотрев на солнце. — Нет, — отвечают ему, — но я не хочу, чтобы ты сейчас загружался, что я мог… вот это, короче. Ладно? Арс, я тебя люблю, я очень тебя люблю, ничего не поменялось. — Я знаю, — усмехается Арсений, смутившись: господи, какой же он до сих пор растерянный, когда Антон вот так внезапно произносит вслух признания. Арсений разделяет их целиком и полностью — и сам говорит подобное вслух, да, но обычно он все же делает это иначе — через другие слова и действия. Ему так комфортнее, ему так нравится больше. — Это видно. — Ну вот. — Я понимаю, что ничего не поменялось, ну, хотя бы между нами, — Арсений вытягивает палец и шевелит им туда-сюда, показывая то на себя, то на Антона, задевая подушечкой его грудь, — просто все это тяжеленько, конечно. — Тяжеленько, да. Но ты тут. И я тут. — Тебе полегче? Антон едва заметно кивает. Арсений чмокает его в щетинистый подбородок, трется носом об щеку. Антон медленно опускает руки с его лица, соскальзывает ими на шею, как-то судорожно выдыхает — горячий, большой, обнимающий. С быстро стучащим в груди сердцем. Арсений слышит его и так залипает на этот звук, что не сразу понимает, что слышит только его — больше ничего. Как когда фокусируешься на отбивающих минуты часовых стрелках и этот звук преследует еще какое-то время. Арсений начинает говорить: — Можешь думать, что прогуливаем мы вдвоем. Нас ищет весь мир, а мы сидим тут. — Думаешь, ищут? — Если серьезно, думаю, нет. Пока нет. — Где Арсений Попов сейчас? Обжимается с Антоном Шастуном. — Мне нравится, — смеется Арсений и слышит, как вслед начинает смеяться Антон. — Загадка, на которую нет отгадки. — Отгадки? Так говорят? Арсений только кивает и, извернувшись, ложится на грудь Антона щекой. Может быть, ему тоже надо поспать. Прямо тут, на нем. Антон шевелит руками, куда-то тянется. — Дай загуглю. Тихо, на уровне слышимости: — Делай что хочешь. И Антон дотрагивается до его волос, зарывается пятерней. Когда Арсений просыпается, уже стемнело. Пять или шесть часов. Антон лежит рядом. Тишина. Не звенящая, не напряженная, вечерняя. Ти-ши-на.***
Раньше в ванной был тусклый приглушенный свет; Антон говорил, что не хочет менять лампочку, что он уже привык — ничего не видеть, добавлял Арсений, а затем в какой-то момент предложил ее все-таки сменить — вместе с люстрой. Сейчас освещение более рассеянное, мягкое, Арсений хочет описать его словом «пушистое» — Антону, когда он так сказал вслух, понравилось. Арсений глядит на его силуэт за запотевшим стеклом — через отражение зеркала над раковиной. На губах остается след от пасты, и Арсений слизывает его языком. По ванной расползаются тепло, пар — от кипятка, под которым стоит Антон, запах шампуня и мыла. Арсений — размыто, маняще — видит его спину, изгиб поясницы, задницу. Наклоняет голову, представляя, как дотрагивается до Антона на расстоянии и как тот вздрагивает — роняет мыло, и Арсений шутит, и они смеются, а руки… рукам мало — они хотят больше, они ползут по бокам, по широкой спине, по затылку. Дотрагиваются до кожи Антона так, точно никогда не трогали — или точно больше никогда не прикоснутся. У Арсения бывает такое настроение. Когда — либо так, либо вот так, и нет ничего в середине. Когда впиваешься в губы, ловишь в неожиданный момент, когда стоишь и представляешь, хотя никто не запрещает оказаться ближе. Когда — либо так (Арсений прикусывает губу, стягивает с плеч мокрое полотенце), либо вот так (Антон ставит что-то на полку, напевает под нос — английские слова, незнакомые слова, смывающиеся вместе с водой слова). Их не надо понимать. Арсений, когда шагает к Антону в душ и встает за его спиной, задерживает дыхание, прикрывает глаза, чтобы через секунду услышать: — Блядь, ты как тут оказался. Антону не нужно много времени, чтобы переключиться — с удивленного тона на сбившееся дыхание, с намерения только помыться и пойти в кровать — на Арсения. Он всегда такой. Арсений знает. Он сделает вид, что его что-то забавляет, а потом загрузится. Сделает вид, что не понял, что произошло, а сам мысленно кивнет: так и знал. Притворится, что не хотел, чтобы Арсений зашел за ним, — и потом прижмется к нему, коснется щек. Он любит так делать, он любит, когда… — Ты просто хочешь вместе помыться или прямо секс? — Можно и по касательной, — туманно бормочет Арсений между поцелуями, вытянув губы. Руки Антона скользят по спине, руки Арсения скользят по плечам. Их хочется сжать, сжать, сжать. Хочется слышать его дыхание, хочется, чтобы в этом моменте ожидания — когда вы только-только загораетесь, когда Антон только-только начинает слюняво облизывать его ухо — Арсений остался на несколько небольших бесконечностей. Член Арсения упирается ему в бедро, член Антона упирается в его. Ж-жарко. Сердце качает кровь литрами. Арсений так скучал. Он хочет сказать об этом вслух, но не успевает — Антон глубоко целует его, обхватывая обеими руками место под ушами, а большими пальцами продолжая поглаживать щеки. Как же он любит так делать. Эхом, отдаляющимся голосом звучит: я бы так делал везде, я бы всем показал, я бы… — Давай, — поцелуй, — только не будем, — еще один, сбитый хриплый звук, напоминающий стон, — вот здесь. Ладно? — Неудобно? Антон любит так. На кровати. С закрытыми занавесками. Иногда — с включенными светильниками на тумбах. Полумрак, полностью обнаженные тела, чистое постельное белье, вечер, когда не сильно устал, вечер, которого ждешь. Арсений готов упасть перед ним на колени. Эта мысль такая яркая, что Арсений жмурится и, оторвавшись от антоновских губ, распухших, маячащих перед глазами как одно единственное место, куда стоит смотреть в следующую секунду, проводит языком по линии челюсти, над кадыком. Даже не сгибается — Антон приподнимает голову, упирается рукой в кафель и дрожаще стонет. — Неудобно? — повторяет Арсений. Он, блядь, не может оторваться от него. Мажет взглядом по члену — уже стоит. Пара поцелуев, пара касаний. Антон тоже скучал. Секс был не так давно, может, в начале недели — понедельник или вторник, в спальне, на пересечении вечера и ночи, — но Арсению кажется, что за все эти внезапные выходные дни его отпускает только сейчас; в первую ночь он даже боялся Антона обнять, пока тот сам не сгреб его ближе и не навалился. Спали они в итоге под отдельными одеялами, но утром Арсений уже лежал под боком Антона. Оно само. Блядь. Арсений просто тащится с Антона. С каждого его прикосновения, от которого — хочешь не хочешь — превращаешься в жидкий, самый жидкий мед. — Не сильно, — коротко отзывается Антон, потираясь виском об стену. Арсений слегка наклоняется, ведет языком по его груди, задевает кончиком сосок — Антон над ухом мычит. — Арс, давай… я домоюсь и… — Ты уже чистый. Арсений встает ровнее, выдыхает. Оба голые, оба готовые лечь прямо здесь. С Антоном Арсений заново влюбился в медленный секс, но когда… заводит вот так — оно другое. Старое-доброе. Как когда-то. Сейчас ему с Антоном спокойно. Как если бы его накрывало тревогой, страхом, взгляд бы полз по лицам людей, превращающихся в одно размазанное по сетчатке пятно, а потом выхватывал его, его одного — и сразу отпускало. Так не всегда. Все еще не всегда, и было бы странно, если бы было. — Ты убедился, да? — Анто-о-он, нет времени говорить. — Нет, есть, — возражает Антон серьезным голосом, и Арсений, уже готовый выйти из душа, оборачивается, приподнимает бровь. — Что? Время есть. Не говори, что его нет. — Шаст, я же не в контексте чего-то серьезного. Антон поджимает губы. Они одновременно смотрят на его член. Арсений давит лыбу: блядь, как же он хочет Антону отсосать, это невыносимо. Но: — Извини, — мотает тот головой, — я дурачелло. Арсений прислоняется виском к пластиковому корпусу душевой створки, смотрит, как Антон вырубает воду и трясет вихрастой головой. В мыслях то вспыхивает, то мягко потухает слово «хороший». Еще слово: мой хороший. Сглотнув, Арсений тянет руку. Антон хватается за пальцы, выходит за ним, а потом целует его в затылок, дышит — шумно, слышно, сбито — в левое ухо. Арсений притирается к Антону спиной, думая, что Антон — не дурачелло. А если и да — то таких еще стоит поискать. Они двое из ларца — одинаковых со всего. — Ты трогательный, — вытаскивает из головы следом Арсений и с улыбкой жмурится, когда Антон начинает чмокать его щеку. — Все-все-все, успеешь еще, пошли, а? — Что же ты вечно так торопишься… — Потому что у меня сейчас отхерачится член и тогда никакого секса не будет. Антон фырчаще выдыхает в ухо, разворачивает Арсения к себе и — блядь — хватается за задницу. — Есть еще жопа. Хорошая такая. — Я так и знал. Ты не прошел проверку. Когда Арсений, накинув на голову Антона лежащее на раковине полотенце и мысленно пошутив, что Антон — вылитый попугай, убегает в спальню, Антон идет за ним с криком, что член Арсения ему тоже нужен и что дело не только в жопе. Звукоизоляция хорошая, но Арсений все равно хихикает — отпустив все остальные переживания, — что это именно то, что всем соседям нужно услышать. Антон валится на постель и кладет ладонь на головку. Арсений проверяет, нет ли щелей в задернутых занавесках, но так и не поворачивается — честно: дает Антону пялиться. Знает, что у того повернута голова, что он сжимает член несколькими пальцами, не всем кулаком, что он задрал одну ногу, согнул ее в колене. Ему не нужно отражение в оконном стекле, чтобы это знать, ладно. Раньше Арсений считал, что отношения в один момент могут стать скучными. А сейчас только соглашается: когда отношения «скучные», спокойные — вот так хорошо. Ему хватило встряски на этой неделе. Когда он оборачивается, Антон ожидаемо — Арсений тянет улыбку — цыкает и отворачивается. Говорит, закинув руки за голову: — Я только начал. — Мне уйти? Арсений, зачем-то прикрыв член обеими руками, медленно шагает к кровати и садится рядом. — Оставайся. — Спасибо за такую любезность. У Антона красивый заливистый смех — и самые приятные поцелуи. Он оказывается за спиной: ведет губами по затылку, позвонкам, шуршит покрывалом, громко-громко дышит в ухо — если высунет язык, Арсений упадет в обморок; так сильно он скучал. Руками — в чужую макушку, слепо нащупанную позади, щекой — в собственное плечо, лишь бы только Антон целовал-целовал его дальше. — Сам не знаю, как вы попали в этот дом. — Меня привели. Конвоем. Антон фыркает — кусает загривок, горячо выдыхает прямо на облизанный участок кожи. Арсения передергивает, и он опускает одну руку на член — хотелось бы и антоновский тоже потрогать, но тот трется им об поясницу. Сам же с этого кайфует — не хочет торопить. — Откуда вы хотели сбежать? — Это что, допрос? Что угодно. Арсений сейчас готов согласиться на все — лишь бы Антон продолжал-продолжал-продолжал. — О да, — смешок, вновь серьезный голос, доводящий до дрожи — внутренней, под сердцем, — мне же надо понять, откуда такой охуенный мужик в моей спальне взялся. И не успевает Арсений выпендриться, как Антон шепчет ему в ухо: — Нашей. Не говори ничего. — Я молчу. Антон просовывает руки под руками Арсения и обхватывает живот. Арсений прикрывает глаза, прокатывается затылком по чужому плечу. Когда у них есть такие вечера, Арсению кажется, что мир спокоен. Иллюзии, которые не хочется рушить, потому что без них можно просто, блядь, свихнуться. Еще раз, еще: ему хватило того, что было на этой неделе, он больше не хочет думать об этом, но не сможет не — в один момент не получится забить на ситуацию, которая могла… Арсений выдыхает, приоткрывает веки. Антон тоже молчит. Тихо спрашивает, заглянув в лицо, изогнув брови: — Перехотел? Спокойный, не шутливый тон. Точно Антон уже готов кивнуть и сказать, что пойдет подрочит в душе. Готов оставить Арсения одного, даже если сам хочет — Арсений судит по крепкой хватке его рук — остаться. — Нет, — коротко отвечает Арсений, чмокнув Антона в нижнюю губу. — Чуть-чуть задумался. — Не надо думать, надо трахаться. — Или… — Заниматься любовью? — А как бы ты назвал то, чем мы занимаемся? — Я же сказал. Любовью. Арсений выворачивается из антоновских рук, пересаживается — теперь они лицом к лицу: Антон двигается, притягивает его к себе, поглаживает спину — словно бездумно, не контролируя движения. Его член жмется к паху, кривит в правую сторону. Арсений облизывает губы. Говорит: — А жесткий трах? — Нет, если хочешь, можем жо-о-ойско потрахаться. Как два волка. Повяжешь меня? — Господи… Шаст! Они начинают целоваться через минуту или две, точно не скажешь, — то глубоко, то медленно, и Антон постоянно сует Арсению в рот язык, приклеивается к нему губами. Его руки — на арсеньевских щеках, а разведенные колени — по бокам от скрещенных ног Арсения, и со стороны это, наверное, красиво. Арсений несколько раз чмокает Антона в уголок губ, поглаживая ему плечи, и смеется в момент, когда Антон начинает петь что-то бессвязное на английском прямо в рот — потом обводит языком нижние зубы и стонуще мычит. Арсений жмурится, наклоняет голову, целуя еще глубже, перехватывая движение и сам задает темп — чуть более быстрый. Ладонь Антона крепче стискивает щеку, большой палец проезжается по влажному краешку рта. Арсений слышит: — Как мне нравится целоваться с тобой… бля, пиздец. — Антон ввинчивается губами еще глубже, широко раскрывая Арсению челюсть. Руки соскальзывают с плеч, дотрагиваются до идущей ходуном груди, ведут вширь, после — вниз, к пупку, и снова назад. Кожа словно горит изнутри. В сердцевине солнечного сплетения запущен генератор, обогреватель, заставляющий краснеть, теряться в выдохах и игнорировать абсолютно все происходящее вокруг — у Арсения в груди то же самое. То же, блядь, самое. Когда они смотрят друг на друга — все еще целуясь, не переходя дальше — у Арсения схватывает дыхание; он мягко отстраняется, ощущая, как сухо во рту, несколько раз сглатывает и закидывает голову. В комнате темновато, но сейчас бы любой свет — приглушенный, тусклый, приятный тепло-оранжевый — давил бы на глаза, потому что Арсений слишком долго сидел с закрытыми; так давно не целовался с Антоном не отрываясь вообще. Тот вроде бы не признавался в этом — однако с поцелуев его уносит гораздо сильнее Арсения. — Порядок? — Какие мы заботливые, — хрипло проговаривает Арсений, почему-то не находя сил на одно-единственное «да», словно это максимально его скомпрометирует. Однако это Антон — и он переспрашивает, игнорирует арсеньевское «сливание». — По мне же видно. Антон в очередной раз за вечер чмокает его в щеку — невесомо соскальзывает губами к губам Арсения, произносит прямо в них, глядя из-под полуприкрытых век: — Я люблю, когда ты говоришь мне «да». Следующие слова вырываются из легких судорогой. — Д-да, — Арсений сглатывает, позволяет уложить себя поперек кровати, — все хорошо. — Дрожишь. И он наслаждается этим. Еще бы. Арсения бы тоже вело. Он улыбается, приподнимается на локтях. Смотрит, как Антон целует ему низ живота. Это бы тоже был красивый кадр: с кудрявящимися волосами, щекоткой ласкающими кожу, с виднеющимися через них кончиками ушей, со взглядом исподлобья, от которого невольно поджимается живот, выгнутой спиной. Во рту не остается ни капли слюны, даже, кажется, челюсть дрожит, будто от холода; Арсений выдыхает, приподнимает бедра навстречу — навстречу тяжелой руке, придавливающей его к кровати, навстречу губам. Распахнутым, влажно-горячим. Оставляющим слюнявые следы. Вот что Антон называет «жойским» трахом. Пора менять определение в словаре. Арсений шутит об этом вслух — тут же шипит, потому что Антон прикусывает косточку внизу живота, сжимает ладонью напряженное — уже обнаженное — бедро, не произнося ничего вслух, но показывая — ты в моих руках, наслаждайся, чувствуй, давай. Антон иногда говорит такие вещи вслух, и Арсению еще хуже: происходит перегруз системы — после такого секса голова всегда пустая, вялая, сонная. После такого секса Антон еще более нежный, чем обычно, и вроде бы — куда еще дальше-то? Но он может. Говорит о грубовато-горячих действиях, употребляет мат, усиливая эффект, но целует все еще медленно, мучительно медленно; то сводит, то разводит Арсению ноги, и это было бы издевательством, если бы не тем, на что Арсений согласен — их обоих это расслабляет. Когда Арсений думал, что всего этого — не только секса — могло в один момент не стать, у него тоже схватывало дыхание. По-другому, в других условиях, от других чувств — но они такие же сильные. Без Антона больше не хочется. Без него можно, как можно, Арсений уже давно понял, без любых людей, но больше так не хочется — ни ради экспериментов, ни ради кого-то другого. Дело не в том, как он ласкает Арсению внутренние стороны бедер одним языком, как вжимает в выемки под коленями пальцы. Ладно, совсем чуть-чуть — в этом тоже, но это не абсолют: они учились многому, Антон ошибался, Арсений ошибался, во всем, часто, много, долго, и лишиться этого — нет, Арсений, блядь, не согласен. — Воды хочу, — вдруг произносит Антон, отстранившись и облизав губы. — Схожу, ладно? — Конечно, — кивает Арсений, оперевшись на локти. Антон чмокает его в лобок — как в лоб или щеку, обычное дело — и, такой же голожопый, уходит в сторону кухни. Слышится: стук стаканов, шорох проехавшегося по столешнице фильтра, плещущаяся вода. Свет он себе не включил. Человек-ночь, как он себя как-то прозвал, когда в очередной раз лег спать под утро. Арсений тогда уже больше недели был в Питере, и они могли общаться только в период с часу дня до девяти-десяти, потому что во все остальное время либо Арсений рано вырубался после работы, либо Антон пропадал на ночных посиделках или съемках. Либо Арсений не был в сети, либо Антон — спал. Созвоны спасали: смягчали «скучаю» и ускоряли время — во время разговоров получалось искусственно его торопить. Арсений трет глаз, приподнимает и опускает полусогнутую ногу. Член мажет по животу, пару раз слабо дергается, когда Арсений намеренно напрягает и расслабляет мышцы бедер — представляет касания Антона; такие же меняющиеся — то мягкие, щупающие, то крепкие, удерживающие на месте. Под потолком спальни — следы искрящегося возбуждением дыхания и сгущающаяся тишина. Арсений прикрывает глаза. Зовет: — Ты скоро? — Иду. — Антон появляется на пороге — со стаканом воды в руках. — Будешь пить? — Да, спасибо большое. — Такой у нас светский диалог, будто ни у кого хуи не стоят. Арсений делает несколько небольших глотков, отдает Антону стакан — тот, смиренно подождав, ставит его на тумбочку и забирается на кровать. Возвращается на то же место — ложится между арсеньевских ног, трется щетиной об бедро. — Колючий, — шепчет Арсений. — Колючка, получается. Нравится? — Ты знаешь. — А ты побрился. — Что-то не устраивает? Антон не отвечает: проваливается вниз — в буквальном смысле. Сначала — вида ради, что за опаздывающая прелюдия! — шевелит головой, водя губами по лобку, на котором вьются уже слегка отросшие темные волосы, и в один момент — ну во-о-от! — обхватывая приоткрытым ртом головку. Арсений бы сказал, что хотел отсосать Антону сам, но — блядь, это же не гонка, никто никого не пытается обойти; в их случае точно. Это же не последний раз. Арсений себе это повторяет еще два раза, а затем закатывает глаза, валится, выпрямляя руки над головой, на постель и дает первому стону, теплеющему на кончике языка, вырваться наружу. Антон говорит одно-единственное «хорошо», и от этого — от всего вкупе, если врубиться, если оставаться тут, во всех касаниях, звуках, картинках перед глазами, — от этого у Арсения замыкается мир. Трещит гребаный генератор внутри. То ли сердце, то ли реально машина. Если бы он мог сказать что-то вразумительное, сказал бы: «Почему спустя столько лет я все еще так хочу тебя, так же сильно, во всех смыслах?» Потому что у Арсения раньше было иначе. Он думал, что, если не пытаться изменить, все и будет одинаковым — всегда, везде, со всеми. Видимо, с Антоном у него все получилось. Получается. Лучше так. На тот вопрос нет ответа. По крайней мере Антон — сплевывающий ему на головку и размазывавший быстро сохнущие слюни большим пальцем — ничего не отвечает, потому что не слышит мыслей. Он, блядь, целиком в процессе. Его не вырвать из этого. У Арсения покалывает губы. Может быть, ему кажется. Но сигнал он улавливает — и, заставив разморенное тело подняться, хватает Антона за щеку и целует его в губы. Не дает взять ему глубоко, оттягивает момент. Сам, ага, и Антон не может не заметить этого. — Ты сегодня по-особенному… — Какой? — говорит Арсений в рот Антону, дотягиваясь до его члена. Быстро сплевывает на ладонь, потом — кривится, понимая, что это бессмысленно, слышит параллельно: — Заведенный, что ли. Отпускать тебя не хочу. Добавил бы: никому, никогда, только себе, — но так нельзя, даже если Антон знает, что Арсений… не имеет в виду ничего плохого, когда признается в подобных вещах. Это похоже на чувство, когда долго-долго не виделся с человеком, а потом наконец-то поймал его в объятия — и больше нет желания делать шаг назад, расслаблять хватку рук. — Я всегда такой. Где смазка? — Не-не, — Антон хватает его за запястья, выдыхает Арсению в щеку, — ты как наэлектризованный. Арсений заглядывает ему в глаза. Перестает мельтешить, просто смотрит — долго, так же долго, как Антон. — Выключишь мой моторчик? Хриплый смех. Взъерошенные волосы. Колючие, покрасневшие щеки. Их целуешь — и горят губы. Возможно, от количества поцелуев за последние минут сорок в принципе. — Выключу, если тебе так хочется. — А потом я тебе. — Ар-рс, фу, это звучит… фу. — Сказал человек, который как-то мне признался, что обожает лизать жопы. — Одну конкретную. И это другое! Вы не понимаете, — проговаривает себе Арсений, отвечая на смазанный поцелуй, — это другое.***
Антон отпирается всего два раза. А потом идет за Арсением в длинный светлый коридор, напяливает кроссовки и открывает им дверь — мол, пошли. За ней — извилистая дорожка, ведущая к каменным воротам. По бокам растут кусты, цветущие, наверное, ближе к лету, и если их не подстригать, они полезут тонкими веточками-паутинками за пределы клумбы — Арсений судит по их длине. В углу широкого двора — тканевый гамак между двух деревьев с висящей над ним гирляндой. Засыпанная бело-серым щебнем зона, где можно развести костер, пристройка, под которой стоит квадратный стол с несколькими стульями, пока что неживые цветники, из-за которых Арсению хочется вернуться сюда уже летом. Пригород. Далекий шумный мир. Иногда Арсений думает, что хотел бы пожить с Антоном в доме — или на даче — больше, чем два или три свободных у них дня. Антон спрашивает: — А если на нас кабан нападет? Арсений фыркает, улыбается фальшиво серьезному Антону — в зеленых глазах блещут осколки веселья. — Тогда мы попросим ее, — Арсений показывает на висящую на заборе табличку «осторожно, злая собака», — спасти нас. Антон закрывает ворота, засовывает ключ в карман, накидывает на голову капюшон — выперся в одной толстовке с футболкой под ней. — А кто из нас злая собака? — Даже не знаю. — Арсений на автомате оглядывается, выдыхает: тут никого. Дом на отшибе. Антон забронировал его еще неделю назад, не зная, что произойдет буквально через пару дней. Арсений собирался приехать только вечером пятницы из Питера — но в итоге был всю пятницу с Антоном: они практически целый день оба провели в постели. — Может, твое альтер эго? — Тихо, — прикладывает Антон к губам Арсения палец, и тот облизывает его, как чупа-чупс, — лес все слышит. Арсений прижимается щекой к антоновскому плечу, берет его за руку и тащит по влажной после ночного дождя дорожке в лес. «Скорее посадки, — не сдерживается Арсений, — трасса недалеко отсюда». Чем дальше, тем холоднее — а Антон, главный ругальщик Арсения, когда тот шляется полураздетым, вышел чуть ли не голым. Антон смеется, говорит, что они все равно далеко не уйдут — а потом сжимает челюсти, когда те начинают стучать от холода. — Дурак, — говорит Арсений, фоткая пенек, стоящий в окружении высоких деревьев. Левой рукой он держится за локоть Антона. — Не обзывай пенек, он не виноват, что он пенек. — Пенек хотя бы не будет в толстовке одной выходить! — Конечно! Это же пенек. — Антон, — серьезно произносит Арсений, остановившись. — Пойдем обратно. И через секунду добавляет: — Ты специально так оделся, чтобы мы долго не мотались. А Антон, поцеловав Арсения в нос и по-ежиному фыркнув, только отвечает: — Я так оделся, чтобы ты пошел в моей куртке, потому что приехал без ничего. Ничего — это другая антоновская толстовка. Арсений в последнее время хочет держаться к нему ближе, чем когда-либо. Ценит секунды. История умалчивает многое, но это должно было остаться тайной — главной тайной. Теперь о том, что Арсений идет в антоновской куртке, знают они вдвоем — и целый лес. Который — без лукавства — на самом деле не лес, а посадки. Густые, гремучие посадки.