По ту сторону солнца

      Кино было плохой идеей. Джонни заранее это знал, сразу с честным сарказмом сказал об этом Штефану, но почему-то всё равно оказался с ним на вечернем сеансе какой-то обласканной критиками европейской драмы.       Спокойные цвета, неброские костюмы, естественный свет; игра, за которой стоит что-то действительно пережитое, что находят в себе хорошие актёры и выносят на всеобщее обозрение, не щадя себя… Джонни вообще-то нравится такое кино. Нравится смотреть его с Елисеем, а ещё лучше пересматривать с ним то, что уже видел сам, искоса наблюдая, как блестят его глаза, как чувства героев отражаются на его лице, будто он впитывает их. Нравится, как Елисей не стесняется плакать, неважно, от счастья или от боли…       Штефан разглядывал метания людей на экране изучающе. Его глаза тоже блестели, он так же чутко улавливал эмоции, но чуткость эта была чуткостью тонко настроенного прибора. Там, где Елисей чувствовал, Штефан думал. Его чувства, если и существовали вообще, были надёжно скрыты за внимательным взглядом и задумчиво поджатыми губами.       И всё, в общем-то, было хорошо: угасал и вновь загорался большой экран, голоса актёров звали за собой, музыка мурашками пробегалась по телу, но Джонни всё равно постоянно выкидывало из кинозала в собственную голову, а там… Он отвлекался на чей-то кашель, на луч проектора в воздухе и старался сидеть спокойно, пока внутри нарастал зуд от того, что он делает что-то настолько нормальное, хотя давно понял, что ни себя, ни свою жизнь к нормальным относить не может.       В конце фильма, кажется, кто-то умер — Джонни не уверен. Он отвлёкся на всхлипы в задних рядах. Штефан рядом закусил губу и покачал головой, будто с чем-то не соглашаясь. Они посмотрели начало титров и только потом, избегая толпы, покинули зал.       На улице Джонни с облегчением выдохнул.       — Как тебе фильм? — спросил Штефан. Видимо, принял его вздох за готовность начать разговор. Но он не был готов. В паршивом настроении ему всегда не говорить хотелось, а выёбываться и язвить, и сейчас оно было паршивым. Как, в принципе, практически всегда — хрень всё это, что люди ко всему привыкают. Он который год каждый день открывает глаза с мыслью о том, что феерично запорол свою жизнь, и каждый раз это бьёт по нему как в первый.       — Разве можно сосредоточиться на фильме, когда рядом такой мужчина. — Джонни сладко улыбается, но улыбка быстро сползает с губ. Это всё Штефан. Штефан, от которого, если будешь так себя вести, не получишь никакой реакции, кроме разве что едва заметного вздоха. Его невесело доводить, и искренность как-то сама собой протискивается в слова. — Не знаю. Снято хорошо, а в сюжет я так и не смог вникнуть. Не то настроение.       — Я заметил.       Пока Джонни раздумывает, стоит ли спросить, когда он успел, ведь его взгляд был буквально прикован к экрану — и заодно спалиться, что его собственный взгляд большую часть времени был прикован к Штефану, — тема резко меняется.       — Зайдём перекусить?       Штефан кивает на вывеску ресторана впереди. Джонни разглядывает её, просто пялясь на лампочки, не читая высвеченное ими название. Его он и без этого знает. Знакомое местечко.       — Перекусывать заходят в уличные палатки, — говорит он, мазнув взглядом по улице. — Смотри, вон на углу хотдоги.       — С твоим-то желудком? Пойдём лучше сюда. Я плачу.       — Ты хоть знаешь какой там ценник?       — Ты же сам говорил: твоя компания дорого стоит.       — Я не это имел в виду, — закатывает глаза Джонни. Ну действительно. Он уже несколько раз внятно словами через рот доносил: в постели компания. В постели. Штефана, правда, ни смутить, ни пронять так и не получилось. — Ладно, давай зайдём. Там всё равно наверняка не будет мест…       Места есть. Вернее, их нет, но для Штефана они каким-то волшебным образом находятся: со столика в углу зала исчезает табличка «зарезервирован», и уютное место у окна оказывается в их полном распоряжении.       Снаружи темнеет. Официант приносит свечу в пузатом стакане. Она пахнет лесом, глубокого винного цвета стекло обнимает пламя. Джонни смотрит на пляшущие по столу алые блики, делая вид, что изучает меню.       Интересно, думает он, это раздражающее непонимание у него внутри дойдёт когда-нибудь до того уровня, при котором он схватит Штефана за ворот очередной его на все пуговицы застёгнутой рубашки, прижмёт к стене и устроит допрос с пристрастием: что ты во мне нашёл? почему отказываешься спать со мной? почему продолжаешь писать мне и просить о встречах?..       Так хочется вытрясти из него что-нибудь такое, что уравняет его со всеми, хмыкнуть безразлично «ага, я тебя раскусил» и выкинуть его уже наконец из своих мыслей, но пока что-то останавливает. Пока они каким-то волшебным образом мирно сосуществуют. Иногда даже слишком мирно: вот Штефан заказывает пасту, ему советует суп и лёгкий салат, и да, почему бы нет — желудок и правда ещё не пришёл в норму. Несмотря на полный зал, всё приносят быстро, и… Джонни не знает, за что своим раздражением зацепиться. Еда вкусная. Беседа приятная.       Штефан пересказывает фильм; его вилка подолгу зависает в воздухе, когда он говорит. Джонни ловит себя на том, что эта увлечённость выглядит довольно забавно и что ему действительно интересно. Эта история не из тех, что богата неожиданными поворотами, но она полна глубоких переживаний, неоднозначных чувств, люди в ней стремятся стать лучше, стать добрее к себе и своим любимым. И то, как Штефан рассказывает о них, дополняя своими выводами, выстраивая логику происходящего в чёткую структуру, это… хорошо. Это то, что успокаивает зуд внутри. Что даёт веру: всё можно понять и прожить. Всё проходит…       — Надо же, Джонни!       Чужой голос подтачивает их мирок, как червь яблоко. Джонни морщится. «Вообще-то мы разговариваем, и перебивать неприлично», — собирается огрызнуться он, потому что ему не нравится этот тон, и плевать, если честно, насколько важная шишка его себе позволяет… Но, обернувшись, он лишь медленно выдыхает и заставляет себя промолчать.       Ладно. Какие уж тут приличия с человеком, который видел тебя в крайне неприличных позах. И не только видел, чего уж там…       — И правда ты. Давно не виделись, Джонни. — Георг пьян. Джонни видит это отчётливо, хотя тот держится хорошо. Такие, как он, всегда держатся хорошо, и по наивной юности он мог повестись на это, но пара небезопасных случаев включили в нём какой-то рефлекс. Он теперь по глазам видит, когда у них начинают отказывать тормоза.       — Привет? — улыбается он, слегка хмуря брови. — Прости, имени не припомню.       Со стороны Штефана раздаётся смешок. Или кашель. Джонни мельком бросает на него взгляд — да, он делает вид, что это был кашель.       — Не припомнишь? — а этот, конечно, не верит. Ухмыляется: — Я Георг.       «Интересно, я так же заметно постарел?» — думает Джонни, разглядывая его. Лоб блестит залысинами, густая щетина плохо скрывает второй подбородок. Рубашка над поясом натянута лишними килограммами так пятнадцатью. В остальном: по-прежнему нагл, по-прежнему женат. По-прежнему, наверно, торгует автомобилями премиум-класса. Интересно, до сих пор любит пожёстче и после секса катается за городом с открытыми окнами и музыкой такой громкой, что нет смысла пытаться под неё разговаривать?       Вот последнее было неплохо. Последнее было, пожалуй, тем, из-за чего эти «отношения» зашли дальше единоразовой встречи. Здорово было сбегать из общажной комнаты, прыгать в машину и пялиться в ночь под попсу восьмидесятых, представляя, что рядом никого нет. А что перед этим нужно было подставить задницу — ну, это недолго, да и было бы из-за чего переживать…       — Ах, точно, Георг, — повторяет Джонни, всем своим видом показывая, что так его и не вспомнил. — Как жизнь?       — Не жалуюсь. Твоя?       — Изумительно.       Георг усмехается, боднув воздух перед собой. Джонни вспоминает, как бесила его тогда эта привычка. Ничего в ней такого нет, просто когда спишь с человеком, который тебе не нравится, бесит любая мелочь.       — Держи. На случай, если вдруг захочешь прокатиться. — Георг протягивает ему визитку, зажав её между двумя пальцами. Отточенный жест, призванный произвести впечатление. Джонни, честно признаться, не впечатлён. У него бывает паршивое настроение, а бывает то, в котором он сбегает от очередного папика, закидывается таблетками, спит с первым встречным… И сейчас он бы с удовольствием сцену устроил, с поджогом визитки от этой изящной свечи и хорошо поставленным смехом, на который все всегда и везде оборачиваются, но не хочется ставить в неловкое положение Штефана. Поэтому он кивает:       — Окей, — и уже собирается взять визитку, но Штефан вдруг наклоняется и перехватывает её.       — Герр Штакельберг… — тянет он, вертя её в пальцах. — Где-то я слышал эту фамилию… Это не вашей супруге принадлежит та миленькая кулинарная школа у центрального парка? Как у неё идут дела?       Теперь очередь Джонни изображать кашель. Штефан сам на себя не похож — простодушно заглядывает Георгу в глаза, светится дружелюбной улыбкой, которая пошла бы какому-нибудь мужику-золотистому ретриверу, а не мужчине-доберману вроде него.       Джонни мысленно пролистывает ту собачью энциклопедию, которую ему подарил Ел после того, как услышал пьяную историю про «я так хотел эту книжку в детстве...», и думает: нет. Не доберман. Немецкий дог, такой, с холёной шерстью и купированными ушами, хоть сейчас на выставку — но при этом и горло перегрызть может. Идеальный баланс выдержки и опасности.       — Да брось. Мы ведь оба здесь ради одного и того же. — На слове «здесь» Георг кивком указывает на Джонни. Словно тот место какое-то, а не человек.       — Ради приятного ужина? — растерянно заламывает брови Штефан, и это всё ещё достойно оскара, но Георг, видимо, подвох чует. Есть у него это бессознательное чутьё, благодаря которому он, идиот идиотом, до сих пор не развалил бизнес и не попался жене на бесконечных изменах.       — Да, — говорит он, отступая на полшага. — Ради ужина. Дела у жены прекрасно. Передать ей привет от ...?       — О, не стоит. Не думаю, что она запомнила одного из сотен своих не блещущих талантом учеников.       Джонни вспоминает полученные от Штефана фотографии приготовленных блюд, потом отчего-то думает об одиночестве, не зная, вытащить эту мысль на свет и повнимательнее рассмотреть или утопить и постараться не вспоминать, когда… Штефан переплетает с ним пальцы. Как бы между делом, не обратив на это внимания, словно привык вот так время от времени брать его за руку. Вот хочется ему иногда — и берёт. И гладит большим пальцем костяшку, медленно, невесомо.       Георг делает ещё шаг назад.       — Что ж. Хорошего вечера.       — Взаимно.       Они остаются одни. В ресторане, полном людей, но Джонни сложно помнить о них. Он снова где-то в себе, пытается разобраться: вот тот момент, когда всё достигло такого напряжения, что он сорвётся и?..       Но он просто сидит. Сидит и пялится на переплетённые пальцы. Штефан задумчиво постукивает углом визитки по столу. Хмыкнув, убирает её в карман. На вопросительный взгляд отвечает:       — Люблю иметь под рукой контакты людей, которых можно попросить об услуге.       Джонни понимающе усмехается. Их пальцы всё ещё переплетены. Штефан будто забыл об этом, и он тоже делает вид, что забыл, хотя от ощущениями кроет, будто он что-то принял. Это так тепло. Так приятно. Это…       Это не то, что он может себе позволить.       — Ты бы поаккуратнее с этим, — говорит он, отнимая руку.       — Почему? — Штефан сцепляет пальцы в замок перед собой. Ничего от наивного простачка в нём не осталось. Джонни кажется, он может сейчас промолчать, и Штефан всё равно всё поймёт. И всё же он говорит:       — Люди знают меня как эскортника. Не то чтобы все, но, очевидно, тот круг, в котором ты вращаешься… Они могут сделать выводы.       — Ты спал с мужчинами, по обоюдному согласию, никого ни к чему не принуждал, никого не обманывал? Не вижу в этом ничего предосудительного.       — Этих мужчин было много.       — Я тоже не пренебрегал короткими связями. И далеко не всегда давал партнёрам что-то, кроме денег и секса. Или то, что я был по другую сторону таких отношений, каким-то образом возвышает меня над тобой?       «Конечно да, мой милый лояльный друг», — хочется съязвить Джонни, потому что так оно для всех и есть, даже если это ханжество сплошное и лицемерие, но на самом деле — волнуют ли они его вообще, эти все? Он давно прошёл этап, когда хотел всем нравиться и представить себе не мог, как можно отказаться от внимания, даже если это внимание неприятно. Когда окружал себя связями, без разбору заводил их, давая людям то единственное, что, как был уверен, мог дать, и думал: вот, вот так я больше не останусь один, если кто-то бросит меня — я уйду к следующему, если кто-то мне не поможет — поможет другой…       — Дело не в этом, — небрежно пожимает плечами он. Ясно даёт понять, что всё, закрывает тему, но Штефан как тот бесячий самоуверенный парень, что не даёт дверям лифта закрыться, просовывая между ними ботинок. И заходит в него, наплевав на недовольные взгляды.       — А в чём?       Джонни пялится в ответ. Он знает, что мог бы отделаться шуткой, мог бы вообще встать и уйти, но… нет. Душа просит то ли экспериментов, то ли ищет повод нажраться, и кто он такой, чтобы не прислушиваться к голосу своей души.       — В чём дело, спрашиваешь…       Это не то, что он обычно рассказывает новым знакомым. Оно либо всплывает само, как труп утопленника по весне, либо так и остаётся лежать на дне, заставляя жить в постоянном ожидании: когда же? кто расскажет? где?.. Но сегодня хочется ткнуть в этот труп гарпуном и вытащить его на поверхность самому, не дожидаясь, пока случайность сделает это за него. И дело даже не в Штефане. Просто, наверное, время пришло? Просто в какой-то момент, если пить, пить и пить, и даже когда уже тошнит, продолжать давиться и вливать в себя шот за шотом… В итоге тебя неизбежно рвёт, и желчь наждаком дерёт горло.       — У него есть видео. — Джонни произносит это, смакуя слова. Ха. Забавно самому это говорить. — У Эберта. Наверняка ещё у кого-то из его дружков; может даже, у этого Георга. Хорошее такое видео, снятое на проф-камеру, даже записанное на плёнку. Так что я не просто «спал с мужчинами», я звезда винтажного артхаусного кино. Сейчас вот не пропусти уточнение: очень артхаусного. Ха! Если бы ты знал, чем этот рот когда-то занимался, ты бы даже отсосать мне побрезговал дать.       Пламя свечи дрожит в стакане, словно рядом с ним яростно спорят, хотя над столом молчание, тишь да гладь. Джонни кусает губы. Он смутно помнит, что было в ту ночь. Он был так накачан какой-то дрянью, что отходил потом несколько дней и в очередной короткий момент прояснения даже подумал, что если и отойдёт, то уже только в мир иной… Да и видео Эберт показывал ему лишь отрывками, а ещё даровал великодушное позволение иногда моргать, так что содержания всей без малого двухчасовой «картины» Джонни не знает. Но, зная Эберта, догадывается, что там могло бы быть.       И Штефан наверняка фантазией не обделён, так что может себе представить. Наверное, прямо сейчас этим и занят, и Джонни правда хотел узнать его реакцию, но не может даже взглянуть на него. Всё это бред какой-то. С самого начала им было, с дурацкой бумажной салфетки, которую Штефан в первую встречу протянул ему, чтобы он вытер рот. Зачем вообще кому-то о нём заботиться, если только этот кто-то не Елисей — солнечная, не от мира сего душа, а Штефан не такой. Штефан сам перегоревшая лампочка, и бескорыстной доброты в нём не больше, чем в Георге — супружеской верности.       — Так что… — Джонни оглядывается как раз вовремя, чтобы заметить проходящего мимо официанта. — Думаю, ценник за мою компанию должен быть повыше. Официант!       Парень, не успевший и на пару шагов отойти от их стола, дёргается и возвращается с напряжённой улыбкой. Джонни отвечает ему ещё более натянутой.       — Бутылку, — он тыкает пальцем в какое-то дорогое вино, не обращая внимания на название, — вот этого вот, пожалуйста.       — Подождите.       Мягкий голос Штефана вызывает у него горькое ликование. Так всегда бывает, когда всё идёт именно так, как он и предполагал; но не так, как ему отчаянно хотелось…       — Принесите, пожалуйста, счёт. Вино с собой.       Кивнув, официант убегает, и Джонни усмехается: жаль. Ему не хватает зрителей.       — Что, мы уже уходим? А я думал, тебе нравится ужинать со мной.       — Нравится. Но я надеюсь на продолжение в другой обстановке.       — Ах, наконец-то ты…       — Как насчёт разделить бутылку вина на набережной?       Джонни, уже собравшийся было мысленно себе аплодировать, уже уронивший своё сердце куда-то под стол и наступивший на него пыльным ботинком, на секунду теряется.       — Ты собираешься пить, — он снова заглядывает в винную карту, — Фаустино 1955 года из картонных стаканчиков?       — Зачем нам лишние посредники? Из горла.       Где-то за соседним столиком роняют тарелку, звонко бьётся фарфор, охают и ахают женские голоса… Джонни ёжится. Штефан ни на что не обращает внимание, только задумчиво смотрит на его губы, на его рот, нелепо открытый… Он сам не знает. В изумлении? Возмущении? От желания сейчас же наброситься на Штефана, сдёрнуть его со стула и прокричать ему прямо в лицо: да что тебе от меня надо?!       — Хотя, конечно, с твоим желудком лучше бы оставить вино на следующий раз, а сегодня ограничиться чаем или…       — О господи, заткнись.       Штефан смеётся, и Джонни, сам не знает почему, смеётся вместе с ним, закрывая лицо руками, беззвучно, чувствуя только, как сотрясаются плечи.       — Штеф, — бормочет он в ладони, — кулинарная школа? Серьёзно?       — Основное и кондитерское отделения. Ещё курсы массажиста. И дюжина уроков каллиграфии. Последнее, кстати, рекомендую: очень медитативное занятие…       Когда Джонни отнимает руки от лица, Штефан зубочисткой выводит на скатерти витиеватые линии, рассуждает о цветах и составах туши, сравнивает кисть и перо… Джонни слушает. Он терпеть не может готовить, не любит трогать людей и когда его трогают, а каллиграфию считает скукой смертной. Но когда об этом говорит Штефан, это почему-то… успокаивает. Почти гипнотизирует. И Джонни думает: а, может, и правда стоит попробовать. Чёрная тушь. Гладкая бумага. Упругая кисть. Тёплые пальцы, показывающие, как правильно её держать, внимательные, направляющие…       По руке пробегают мурашки, собираются на запястье, и Джонни прячет его в рукав. Усмехается: вот, значит, как… Ладно. Хорошо. Он взрослый человек, и он умеет признавать свои ошибки. Как он там думал? Думал, что дело не в Штефане?..       Ну, он не хочет делать громких заявлений, но может быть — может быть! — дело как раз-таки в нём.