Яблоко и яблоня

Лес никогда не молчит – он шепчет тысячью голосов, отдающихся эхом в густых шубах вековечных кряжистых дубов и сосен, защищающих мягкий травяной подшёрсток от чужих глаз. Вечерние птицы гомонят наперебой, провожая уходящее солнце. Робин сидит на скалистом уступе, её светлые глазки широко открыты, и вбирают угасающий свет. Расплавленное золото лижет курчавые гряды густых облаков, едва заметно ползущих по небу, как паруса под лёгким хладным бризом, качающим острые еловые верхушки. – Летим! – задорно гавкает Мэб в размякшие ушки залюбовавшейся серой волчицы и легонько толкает её в бок. – Эй-эй! – Робин испуганно скулит, цепляясь притуплёнными коготками за гладкий трескающийся камень, ошалело глядит вниз, на зелёный ковёр долины под скалами. – Ты совсем сдурела?! – Ты чего, – хихикает рыжая волчонка, виновато пригнув мордочку и передние лапы. – Это такая шутка… Мы постоянно так делаем. Лес за её спиной вздрагивает, и кусты надламливаются, едва сдерживая монолитную волну их волчьей стаи. В густом кустарнике зажигаются дюжины жёлтых глаз. – Боже, у меня сердце чуть не остановилось, – Робин старается звучать сурово, но её ломкий голос предательски сквозит смехом. – Ты просто… просто дикарка! – Ну да, не то, что ты, городская, - Мэб хохочет, непринуждённо заваливаясь подле её бока, и укладывает мордаху на серый загривок подруги. – Чего ты там увидела? – Посмотри, какой красивый закат, – Робин с улыбкой касается носиком её ворсистого ушка, стряхивает с него липкий колосок. – Пффф, закат, – дурашливо склабится рыжая волчица. – Ты что, первый раз видишь, как садится солнце?! О, Робин, я открою тебе секрет, это случается каждый день! Так работает природа, представляешь? – Я сейчас тебя укушу, – Робин с улыбкой ставит лапу на бок злорадствующей подруги. – Знаешь ли, за городскими стенами не всегда видно, как садится солнце, – она разнежено выдыхает и облизывает губы. – Чаще всего в это время я готовила для отца, или выполняла поручения тётушек. Я никогда… не могла просто взять и полюбоваться закатом. – Ух ты, – озорная волчица потешно округляет глазки, но затем самодовольно скалится. – Так жизнь в городе ещё хуже, чем я представляла! – Тебе всё будет хуже, чем лес. – Аууу! – Мэб провожает уходящее солнце тонким детским воем, и бросается прочь, побуждая всю стаю слиться в один бурошкурый поток, несущийся за её хвостом. Они мчатся по мшистым тропкам, пронзая густые заросли вьющихся плющей и фасетчатые папоротники в вечернем мглисто-синем мареве древнего леса. Лиственное кружево хлещет их по бокам, позади единой волной несётся волчья стая. Робин со смехом опережает подругу, первой спрыгивает с гладкого валуна в русло мелкой реки, и водомерки испуганно разлетаются в стороны от её лап. Вода бежит по ступенчатым скальным порожкам, наполняя гулким эхом лесные окрестности. Чащоба дышит ей в мордочку сизыми туманами, заунывно зияет темнотой витиеватых недр. Приятная прохлада щиплет тонкие голени серой волчицы, источая холодный аромат северных вод. Мэб по-детски шлёпает лапками по реке, распугивая всю мелкую живность, затем припадает к ней носиком и начинает жадно лакать. Её рыжие ушки и хвост всё время находятся в движении, будто живя своей жизнью. Робин заворожено наблюдает, как в тёмном лихолесье зажигаются светлячки, и волки их стаи бродят вокруг, с любопытством принюхиваясь, в надежде уловить манящий фиолетовый шлейф травоядной добычи. В тот момент когда ей кажется, что она научилась их различать, городская девочка, совсем недавно ставшая сноволчицей, сразу понимает, что это сложнее, чем кажется. – Эй, Гразго, как твоя лапа? – ласково интересуется она у проходящего мимо бурого волчары со шрамом на щеке. – Мхм? – тот по-собачьи наклоняет мордаху, свесив язык. – П-ха-ха, это не Гразго, это Калеб, – рыжая подруга с превосходством пихает её в бок мордахой. – У Гразго нет половинки уха, и он любит ежевику. – Когда-нибудь я запомню, – Робин с виноватым скулежом кланяется волку, и тот равнодушно склабится в ответ, уходя по своим делам. Вечерний бриз остужает горящие стыдом ушки, витиевато оплетая изящное серое тельце молодой сноволчицы, забирается в скрытые от чужого взора закрома её девичьих таинств, вызывая кряжистый озноб, и вместе с тем томительную щекотку. – Мне надо отойди, – бормочет она, чуть поджав лапки от неожиданной потребности. – Да мне тоже, – легкомысленно фыркает Мэб, выпрыгивая из воды на глинистый бережок. – Пойдем пописяем. – Нет уж, я сама, – вспыхивает Робин, прижав млечный загривок. – Скоро вернусь. Убегая, она слышит безобидный смех подруги – та никак не может понять, чего стесняется городская девчонка, а Робин не может ей объяснить простых правил человеческого приличия. Она осторожно продирается сквозь цепкий колючий кустарник, лишь бы на несколько мгновений остаться вне жёлтых глаз их многочисленной стаи. Чащобы вокруг полны звуков – густых и тягучих, как сосновая слюда, звонких и ярких, как всплеск пёстрых крыльев фазана. Оказавшись наедине с собой, Робин деликатно расставляет лапки, прикрывает глаза, и терпеливо мочится. Робкая янтарная змейка влаги бежит по сырой земле, окаймляя отцветшие листья и блестящие острые камушки. К её удивлению навязчивая щекотка не проходит – даже опустошив низ светлого брюшка, она не чувствует облегчения. Внутри то и дело вспыхивает колющая боль, будто её грызут и царапают невидимые хорьки. Мордочка горит изнутри костерком, который не может затушить даже хладный северный ветер. Отряхнув хвост от случайных капель, она возвращается к реке, надеясь застать Мэб за ловлей рыбы или потешной борьбой с волками. Но та с разбегу кидается на её грудь, легко валит лапами в мягкую лиственную кутерьму на земле и начинает по-детски целовать – облизывать её нос и щёки. – Ага, я так и знала, – отпрыгнув с замершей подруги, рыжая волчица вкрадчиво принюхивается и хихикает. – У тебя течка! – Мэб, не говори глупостей, – вспыхивает Робин, испуганно прижимая хвост к щекочущим таинствам, и озирается на притихших, приглядывающихся самцов. – Не бойся, они тебя не тронут, – вересковая сноволчица вспрыгивает на мшистый валун и озирает всех строгим взором. – Так, вы, кобла-шобла, а ну кыш отсюда! Волки покорно уходят, на ходу принюхиваясь, с их приоткрытых пастей капает слюна. Робин всей шкуркой ощущает их плотоядные глаза, чует в воздухе солоноватый мускус их возбуждения. – Что мне делать?! – вместе с новыми коликами в животе, на Робин неожиданно накатывает острая паника, и она плюхается на землю, пряча мордашку за лапы. – Да ничего такого, – в вечном легкомыслии отзывается Мэб, ласково касаясь носиком её прижатых ушей. – Надо просто потереться писей о мох… – Что ты несёшь?! – взвывает серая волчица, поскуливая и пряча взор. – Да просто пыталась тебя развеселить, горожаночка, – сноволчица фыркает и поддевает её лапу. – Мама тебе всё расскажет об этом. Но боись! – Хорошо, – хмыкает Робин, приобнимая подругу, и вересковое тепло её шёрстки успокаивает разбушевавшиеся чувства. У неё не было рядом женщины, чтобы рассказать о деликатной сложности этих дней, но появилась взрослая сноволчица. – Течка немного сложнее, чем лунные дни, – Молл улыбается, перебирая склянки в своём латунном сундучке. – Для начала надо притупить боль. Думаю, тут нам помогут хворая жижица и сребролист, – она берёт маленькую толстую чашу, и растирает ступицей растения, пока они не обращаются в густую кашу, затем разбавляет их родниковой водой. – Выпей это. Девочка послушно глотает горьковатый раствор, мотает личиком и утирает потемневшие губы. В окошко их пёстрой повозки лучится полуденное солнце, подсвечивая пучки трав, вязаные покрывала и меч отца в кожаных ножнах. – Горько, да? – женщина с необъятной копной бронзовых волос подмигивает и берётся за стручок лакрицы. – Вся наша жизнь – горькая. К этому просто нужно привыкнуть. – Да уж, – хмыкает Робин, возвращая ей опустошенную глиняную чашу. – Всегда будет больно? – Всегда, – вздыхает Молл, с материнской нежностью приложив тёплую ладонь к её щеке. – Но ты теперь не только девочка, ты ещё и сноволчица. Или снодевочка? – она ехидно улыбается, совсем как дочь. – Нет уж, я теперь волчица! – гордо молвит Робин, выпячивая плоскую грудку под льняной рубахой. – Что ж, – голос рыжеволосой богини становится глубже и мягче. – Тогда всё куда интереснее и… сложнее. Но сложности добавляют жизни вкуса. Как пряности. Вы ведь добавляете пряности в еду? – она с искренним интересом демонстрирует ей душистый перец и кориандр. – Конечно, – с превосходством улыбается Робин, невольно прильнув к её полноватому боку, и тут же стыдливо отодвигается. – У нас пряности даже в хлеб добавляют. – Хорошо, – откликается Молл, ласково огладив светлые локоны девочки. – Значит, ты понимаешь, как это работает. Робин лишь выдыхает, подтянув ножки в сапогах, и глядит снизу вверх, как сверкают в столпе света бронзовые полукруглые серьги в ушах сноволчицы. Та несколько мгновений наблюдает в тишине, как за окном спиралью кружится листва, опадая на пологие камни. – Приходи завтра в потаённую рощу, куда ходим только мы с твоим отцом, и вы с Мэб, – в голосе её слышатся интересные, интригующие нотки, а в глазах читается бег вдумчивых мыслей. – Там ты найдёшь… ответ. Ветер дышит в высоких кронах над головой, и они мерно раскачиваются, касаясь друг друга игольчатыми верхушками. Издали доносится ритмичный бой дятла. Робин бесшумно ступает лапами по бурому пружинистому мху. Впереди мирно журчит ручеёк, спадая по маленьким порожкам в прозрачный, полный мелких пугливых рыбок водоём. Серая сноволчица глядит на своё бегущее кругами отражение и фыркает. – Ответ, ответ, – фыркает она, заваливаясь на мягкий мох, и вытягивает худые лапки. – Как я могу найти ответ, если даже не знаю вопрос. В последние дни боль отступила, но осталось странное тянущее ощущение внизу брюшка, то похожее на щекотку, то на ненавязчивое жжение, будто её укусила крапива. Все эти новые метаморфозы и пугают и завораживают юную сноволчицу – мысли порой приобретают странное и даже стыдливое направление. Она стала обращать внимание на самцов – точнее на те их места, к которым раньше воспитанно не приглядывалась. И эти новые наблюдения распаляли любопытство не меньше, чем давние походы в лес. Ей всё чаще хотелось прикоснуться – не ясно зачем, к их плотным бугоркам в межлапье, или шутливо шлёпнуть хвостом округлые пушистые мешочки. Интересно было бы узнать какие они наощупь. Она стала замечать запахи – но не как раньше, когда они делились лишь на добычу, хищников и людей. Зелёные и жёлтые неосязаемые ленты стайных волков приобрели контраст и глубину, её стало проще отличать их, и вместе с тем появились необъяснимые чувства – одних она предпочитала держать на расстоянии, другие вызывали ознобистое желание коснуться или лизнуть в ухо. И почти во всех ощущались волнение и желание. И это явно было желание чего-то более амфорного, чем еда и вода. Она вновь ощущает томительную щекотку и всерьёз задумывается над словами Мэб. Как бы смешно они не звучали, но в самой идее потереться таинствами о мягкий пружинистый мох есть что-то… волнительное. Робин с горящими от смущения ушками перекатывается на живот и шире расставляет лапы. Студеный ветер, спиралью завихряясь, хладным языком остужает бесшерстые секреты под хвостом волчицы. Она вздрагивает, и мурашки мелкой волною бегут от светло-серого загривка к поджавшимся щуплым бёдрам. Бурые мхи приятно и легко ласкают горящую плоть. – Какой позор, – хихикает она, совершая похабные движения взад-вперёд. На ум сразу приходят многочисленные шутки городских мальчишек, и, кажется, она начинает понимать, что те имели в виду, изображая всякие непотребности, чтобы её раззадорить. – Я сошла с ума, – тихонько молвит она самой себе, начиная скрести мох коготками в такт движениям. – Нет, твой ум на месте, – доносится из-за спины бархатно-басистый голос. – ПАПА?! – волчица в ужасе подпрыгивает на месте, испуганно поскуливая. – Что ты… что ты здесь делаешь? – Это хороший вопрос, – крепкий серо-бурый волк пробирается сквозь колючий кустарник, и подходит с нежной улыбкой. – Скажем так, стараюсь быть там, где должен. Робин в растерянности глядит на его широкую грубоватую мордаху, ощущая густой стыд, от которого прижимаются ушки и хвост. – Я просто делала зарядку, – тявкает она, горделиво отворачиваясь, и начинает лакать стылую водицу, лишь бы остудить нахлынувший жар. – Да, я так и подумал, – безмятежно молвит отец, усаживаясь рядом, и пьёт следом, роняя лучистые брызги. – Как ты себя чувствуешь, милая моя? – Хорошо, – с готовностью фыркает юная волчица, для убедительности шлёпнув его хвостом по мясистому крупу, и тут же виновато прячет глазки. – Рад слышать, – Билл щурится, когда в рощицу просачивается северный ветер, щекоча их шкуры и шелестя в листве. – Признаюсь, я даже не знаю, как начать… – Что начать? Волк отступает на шаг и плюхается на хвост, в растерянности почёсывает себя задней лапой за ухом, вызывая смешок у дочери. – Молл попросила меня сделать кое-что дикое… Нечто, о чём я бы никогда не подумал раньше, когда мы были просто людьми. Робин слушает его с гулко колотящимся сердцем, и её мордочка не находит покоя, то склоняясь, чтобы лучше видеть глаза отца, то вздрагивая. – Она сказала, что лучше получить первый опыт в форме волчицы, а не человека, – слова даются Биллу с трудом, и он от волнения рисует когтём на влажной земле узоры. – Но деликатность ситуации в том, что на всю округу есть лишь один сноволк. А остальные… ну, они славные ребята, но… как наши городские собаки… Не со зла, а нечаянно могут что-нибудь повредить. – Опыт? – Робин моргает голубыми глазками, ощущая всё нарастающее любопытство и сквознячок робкого страха. – Что ты имеешь в виду? – Вот это, – мягко молвит волк, поступая, и медленно проводит языком по её шее. Робин вздрагивает от неожиданной ласки, и невольно тянется в ответ, касаясь носиком серого меха его груди. Билл покрывает тёплыми волчьими поцелуями её ушки и скулы. Кондитерская сладость её тёплого светлого подшёрстка вызывает в нём оторопь и предвкушение. Робин поддаётся, ничуть не желая сопротивляться щемящим ухаживаниям, лишь глубоко выдыхает, изредка одаривая ответной лаской. Её юное тело совсем сдаётся, и спину пронзают колкие мурашки. Недавно успокоившийся жар вновь нарастает внутри, а вместе с ним просыпается ненавязчивая щекотка внизу брюшка. Крамольные мысли ползут в голову, вытесняя стыд и стеснение. Она ни за что не хочет признаваться самой себе в том, какое всеобъемлющее удовольствие получает от этих трепетных мгновений. Тёплый язык отца медленно касается губ, и по спине Робин бегут искорки радостного предчувствия, густо переплетённого со страхом неизвестности. – Ох, пап, – будто очнувшись от зыбкого сна, тихо скулит волчица, приникая к его надёжной груди. Лонгфелло ощущает сквозь густую шерсть дрожь её поджарого тельца и глубоко выдыхает. – Нет уж, я так не могу. Ты ещё не готова. – Что? – удивлённо вскидывает треугольные ушки Робин, и тут же игриво кусает его за подбородок. – К чему это я не готова?! Забавный стыд терзает только что распалившуюся плоть, хочется продолжения, но не хочется в этом признаться. – Всему своё время, дочь, – молвит отец, отступая, и волчица едва сдерживается, чтобы не вцепиться в его лодыжку клыками. – Ты ещё такая юная… – Ррр! Ещё слово, и я тебя загрызу! – золотистые спирали азарта и предвкушения завихряются от её слов, когда она решительно подпрыгивают к отцу, и тянет его за хвост. – Неужели? – тон его меняется, в нём сквозят игривые нотки. – Ах, Робин, мне виднее… – Ррр! – Погляди, как разрычалась, – отец с хохотом уклоняется от её прыжка, и пригибается к земле, заманчиво виляя в воздухе пушистым крупом. – Что такое, малышка, хочешь меня укусить? – Так нечестно! Я стала сноволчицей раньше тебя, – в пылу игривости Робин наскакивает на него, но вновь промахивается, и рьяно мотает мордахой, отряхиваясь от прелых листьев. – На целую неделю, – с ухмылкой откликается отец, вновь ловко уклоняясь, чтобы она не смогла уцепиться за его шкуру. – Я смотрю, ты успела преисполниться уверенности. – Попадись мне, и я тебе покажу… Буйный поток новых чувств захлёстывает её с головой при виде шутливо драпающего вокруг водоёма отца. Она мчится следом, ведомая одним желанием – поймать его, повалить на землю. А там… там будет виднее. Мягкий мох пружинит под лапками, пока она гонится за волком, клацая клыками в дюйме от его хвоста, прыгает сверху, когда он на миг замирает, притворно расслабленный, но готовый увернуться от удара. Его бурый хвост то и дело задирается, обнажая внушительное естество, и она уже без стеснения разглядывает его при каждом удобном мгновении. – Думаешь поймать истребителя лордов-протекторов? – гордо смеётся он, огибая два валуна, разворачивается, хитро подмигивает. – Люблю когда ты такая боевитая… Он не успевает договорить – Робин срывается в прыжок, и валит его на землю, после чего они скатываются серо-бурым клубком по пологому холму в цветастый кустарник, и сорванные лозы вздрагивают, мягко стегая их по бокам. Лишь пригвоздив отца лапами к земле, она испытывает небольшое удовлетворение, приглядывается к хищной угловатой мордахе с незабвенной улыбкой. Его брюхо вздымается меж её задних лап, так что она ощущает трение твёрдого самцового бугорка о своё нагое межлапье. Разглядывая родную мордаху, она вдруг преисполняется нежностью, и медленно целует шрам на его правой глазнице. – Вот я и попался, – фыркает Билл, оплетая лапами её талию, и лижет в ответ. Их языки впервые встречаются, и невидимые нити желания, наконец, связываются в серебристый канат долгожданной страсти. Она чует лёгкий аромат его нетерпения – солоноватый мускус и терпкий шлейф диких трав щекочет носик, но теперь не вызывает оторопи, а напротив – хочется осязать его ближе, и яснее. Билл осторожно переворачивается так, чтобы она оказалась снизу, и приглядывается к потешной улыбке на мордочке серой волчицы. – Видимо, ты уже не боишься, – молвит он, невольно приникая широким носом к светлому подшёрстку её брюшка, и сползает вниз, туда, где плоть оголена, и источает сладкий дух предвкушения. – Не боюсь, – Робин жмурится, вместе с тем приподняв заднюю лапку, и ощущает её подушечками твёрдое естество отца в ворсистых ножнах, а затем и его тяжёленькие камушки в пушистом мешочке. Жар приливает к щекам, но она не может остановиться, слишком уж приятно осязать лапой его забавное взрослое убранство, такое упругое и дебелое, что даже странно, как самец, носящий меж лап нечто подобное, может быть ласковым и нежным. – Вот какую целомудренную девочку я воспитал, – лукаво молвит Билл, глядя из арки её худых лап, безвольно задранных в воздух. Робин лишь стыдливо фыркает в ответ, не убирая лапу с его сакральных реликвий. Но когда она ощущает его язык там, где никого никогда не было, весь стыд уносит голубой волной чуждых щекочущих колючек. Она на миг приоткрывает глаза, лишь бы удостовериться, что всё это не сон, и воочию видит, как отец вновь касается ранимых бутонов её таинства языком. Противоречивые чувства клубятся в груди, разлетаясь на мелкие брызги при каждой новой ласке. Билл погружается щербатым носом в беззащитные таинства дочери, вбирая пёстрый аромат её желания и стеснения. Он воочию слышит, как колотится сердце в украшенной шрамами груди, и жар наполняет лёгкие, клубясь в горле. Его язык вновь и вновь касается трепетной плоти, будоража и расслабляя её, погружается внутрь, выискивая новые очертания и осязания. Непривычное убранство волчьего лона поначалу вызывает оторопь, но инстинкты нового облика так сильно впечатываются в разум, что он, не задумываясь, продолжает изучать податливую упругость её недр, млея и робея от манящих приливов, отдающихся по всему телу, как колокольный звон. Робин дрожит и поскуливает, целиком отдаваясь неизведанному, мордочка её окаймлена опавшей листвой, как лесной короной. Бирюзовые спирали удовольствия невесомыми лентами разлетаются в стороны он неторопливых, умудрённых прикосновений его языка. Тело Гудфеллоу горит нетерпеливым огнём, гораздо более горячим, чем пламя инквизиции – естество в тесных ножнах бунтует, расступаясь, и могучий волчий жезл уже выглядывает наружу, требовательно блестя слюдой предвкушения. – Ты готова? – Билл боится любого ответа, но всё же находит силы произнести вопрос, когда волчица глухо выдыхает от его ласки. Робин выныривает из сладкого полусна, медленно моргает голубыми глазками, но затем с неожиданной резвостью переворачивается на брюшко, припадая передними лапками к земле. Она глядит из-за плеча с неизбывной просьбой, и Билл, инстинктивно ощущая этот зов, поддаётся ему, не имея даже малейшего желания воспротивиться. О боги, – внутренне содрогается Робин, когда он наседает сверху, крепко обхватив лапами её тонкую талию. Нахлынувшие сомнение и страх сгорают в пламени предвкушения – её блестящая млечной влагой нутро требует внимания, пусть сердце и мысли не хотят в этом признаваться. – Не бойся, – шепчет он, прильнув к её серому ушку. Миг первой встречи отдаётся колким ознобом по всему тельцу – когда его естество слегка проникает в невинный бутон, подготавливая и раздвигая сводчатые врата. Затем следует новый толчок, и ещё один – более крепкие и уверенные, сплетающие их вместе. Плоть юной волчицы бунтует, тесно облегая могучего гостя, лапки её крепко цепляются когтями за мягкий пружинистый мох. Билл осторожно двигает крупом, уложив мордаху на загривок дочери, и даже сквозь пелену желания прислушивается к её выдохам и стонам. Узкий лаз её лона непроизвольно сжимается, замедляя его аккуратно продвижение, но с каждым новым толчком он познаёт новые сакральные глубины её ранимых недр. Их запахи сливаются в узел страсти и нетерпения, нежности и дикого рвения. Над головами гулко завывает северный ветер, раскачивая игольчатые верхушки. Моя хорошая, моя любимая, – хочет прошептать Билл, но вместо этого мягко вгрызается клыками в её пряный, кондитерски-сладкий загривок, не прекращая осторожного, плавного продвижения. Робин легонько раскачивается, поскуливая и вздрагивая хвостом, её лоно то расслабляется, помогая ему достигнуть новых глубин, то от страха сужается, пленяя и даря больше вожделения. Она зачаровано разглядывает мелкий голубой цветочек у передних лап, и после сильного отцовского погружения почти прикасается к нему носиком. Плоть горит и жаждет, но вместе с тем боится каждого пройденного шага. Билл замедляет толчки, когда кончик его естества упирается в робкую невидимую стену, и глубоко выдыхает, с огромным трудом подавляя звериную сущность нового облика. – Будет немного больно, – шепчет он, щекоча горячим дыханием поникшее ушко дочери. – Ну и пусть, – хмыкает она, одарив его из-за плеча сверкающим взором небесных глаз. – Урф, – волк крепко жмурится, и резко вспархивает в тесной клети её лона, пробивая тонкую стену невинности. Утробный стон сноволчицы перетекает в визг и плач, но тут же затихает, когда он инстинктивно вонзается клыками в её загривок, мягко, чтобы не поранить, но достаточно ощутимо, чтобы отвлечь от сиюминутной боли. Она чувствует, как что-то внутри лопается, и горячая влага наполняет нутро, обагряя древко отца, проникающее глубже и стремительнее. Острый страх уступает жарким дуновениям внутри изогнутого дугой тельца, и даже северный ветер не остужает, а овевает её мордашку теплом. Волк продолжает насаживать её на себя, плотно и осязаемо, и его тяжелая мошонка гулко шлёпается по низу её брюшка, давая понять, что он уже весь внутри, и весь в нетерпении. Кончик его копья достигает совсем сокровенных глубин, убираясь во что-то невидимое, но ощутимое, и Робин в страхе цепляется когтями за податливый мох, всклокочивая его бурыми дорожками, слёзы застывают в глазах ледяными каплями. Из её приоткрытой пастьки доносится утробный рык, а щуплые светло-серые бёдра начинают двигаться навстречу, в невыносимом желании унять жжение и щекотку, раскатывающуюся по всему тельцу. Логфелло решительно взрыкивает и наваливается с новой силой – полдюжины крепких, увесистых шлепков, и дыхание его сбивается, а лапы тесно прижимают дочь к пояснице. Она завывает вместе с отцом, поддаваясь навстречу его алчущему естеству, уже бесцельно царапая и разрывая мох перед мордахой. Два волчьих тела, стянувшиеся в страсти, несколько мгновений ёрзают и вздымаются в кульминации, вплетаясь стонами и полурыками в мерный шелест листвы и тихий шум ручейка. Робин бессильно опускается на мшистую землю, поскуливая и ощущая лёгкую щекотку бьющих внутри струек волчьей влаги, отец несколько мгновений нависает сверху, не выпуская её из лапищ, клыки его до скрипа сжаты, глаза закрыты. Затем он тихонько взвизгивает, совсем как она, и падает рядом, расцепив хватку. Шум воды и песнь леса становятся более осязаемы – они наполняют уши устало выдыхающих сноволков. Прелые листья, завихряясь на ветру, усыпают их шкуры, а затем лодочками опадают в плавный поток ручья. – Урф, – толи выдыхает, толи произносит, Билл, оплетая дочь лапами, но уже без распаляющего желания, а лишь для того, чтобы обнять. Робин до их пор ощущает его внутри, и это очень странное чувство – навязчивый жар спадает, но уступает лёгкой щекотке чужого присутствия. Плоть её недовольно стонет, осязая внутри разбухшее отцовское древко, но избавляться от него не то, чтобы очень хочется, скорее дело принципа. – Вынь себя из меня, – хихикает она, стыдливо пряча изящную мордочку за лапой. – Если б я мог, – Билл трётся щербатым носом о её мягкий загривок, виновато фыркает в ухо. – Волки так устроены… узел… – Всё, не продолжай! – взбрыкивает Робин, ласково кусая его крепкое плечо, и выдыхает от распирающего чувства наполненности. – В следующий раз я буду тебя там изучать, – мстительно добавляет она. – Что ж, милая, мой… меч… в твоём распоряжении. Как и я сам, – терпеливо молвит отец, щекоча тёплым дыханием её ушки, и прячет от ветра в объятиях. Шелест листвы убаюкивает, мягко прокатываясь по их разогретым шкуркам. Робин мирно фыркает, уложив мордочку на лапу отца, и хвост её оседает, сдавшись плену золотистого узелка их страсти, ещё не готового высвободиться из лона. – Ты так похожа на маму, – с нежностью выдыхает Билл, приткнувшись широким носом в её млечный загривок. – Я ведь никогда про неё не рассказывал… – Урф? – в полусне хмыкает Робин, теснее приникая спиной к его крепкой бурой груди. – Лианна. Её звали Лианна, – с лёгким серебряным блеском в глазах шепчет отец, но юная волчица уже тихонько сопит, сдавшись сну. Когда хватка узла спадает, Билл осторожно высвобождает естество из тесного плена дочери, и на негнущихся лапах подходит к водоёму, полакать воды. Из отражения смотрит грубоватая бурая морда с длинными клыками и тёмным шрамом на правой глазнице, ворсистая и дикая. Он возвращается к Робин, свернувшейся клубком на мшистой земле. С уст волчицы срываются тихие выдохи, тельце робко дрожит от дуновений северного ветра. Густой светлый мех ниже хвоста обагрён первой кровью и блестит общей влагой их страсти. – Спи сладко, дочь моя, – с любовью молвит Гудфелло, укладываясь рядом, и утепляя её своим боком. – Я всегда хотел, чтобы ты стала достойной леди. А ты стала… волчицей.