Сонное зелье

– Я... постараюсь... полюбить тебя, – через силу сказала Любаша, опустив голову. Даже в темноте было видно, как она побледнела. Редко когда Бомелию выпадала такая удача. Мог ли он ещё час назад подумать, что сумеет добиться этой величавой красавицы с пронзительным взглядом и мелодичным голосом? Похоже, Грязной не на шутку влюбился в свою новую девицу (интересно, которая из тех, чей смех донёсся сейчас из соседнего дома – Сабурова, Собакина?), раз Любаша отправилась за ядом. Облака в небе чуть расступились, и блёклый лунный луч упал на девушку. Тускло блеснули то самое жемчужное ожерелье, которое она пыталась ему дать в обмен на порошок, и золотые серьги с жёлтыми жемчужинами в изящных маленьких ушках. Серьги... это же те самые, припомнил Бомелий, которые ей вчера подарил Малюта Скуратов, когда они собирались в доме у Грязного. Жёлтые каплевидные жемчужины, такие сложно с чем-то спутать. Его прошиб холодный пот. Малюта Скуратов! Бомелий же видел, как ласково грозный воевода опричников смотрел на Любашу, как подарил ей те же серьги – не за одну же маленькую песенку (хотя пела она, конечно, точно прелестная ундина). Может, с ним она тоже спит? Да нет, непохоже – наоборот, Скуратов единственный из гостей глядел на Любашу будто бы с отцовской гордостью, а при прощании поцеловал её только в лоб, точно ребёнка. – Ну так что, будешь готовить порошок? – резко спросила Любаша. Голос её дрожал: она, видимо, из последних сил старалась не заплакать. Гордая... – Да, скоро принесу, – поспешно сказал Бомелий и направился к собственным дверям. Как же он мог забыть о Скуратове? Охваченный желанием (нежданный приход Любаши выдернул его из сладких грёз о ней же), он помнил только о том, что Грязному явно надоела любовница, вот и посчитал, что, что бы он сам теперь с ней ни сделал, ему это сойдёт с рук. Глупость несусветная – Любаша наверняка завтра же бросится к Малюте жаловаться... ну и кого сочтёт невиновным косматый опричник – едва знакомого лекаря, которого и видит только при дворе, или свою любимицу, для которой ему не жаль редкого жемчуга? Бомелий представил, что именно с ним сделает Малюта за насилие над Любашей, и всю бурлившую в крови страсть как ветром сдуло. «Всё, выйду и скажу, что согласен на ожерелье...» Но в тот же миг он понял, что и это его не спасёт. Если Любаша попадётся с этим ядом... сейчас она говорит, что и на пытке его не выдаст, но мало ли храбрецов разом теряли всю отвагу, будучи растянутыми на дыбе? За Любашу ещё вступится Малюта, а его, Бомелия, кто выручит? «Отказаться работать совсем? Тогда она пойдёт к кому-то другому... но потом, если будут её допрашивать, обязательно скажет и обо мне. И Скуратов всё равно выбьет из меня потроха, за то, что не удержал его драгоценную крестницу от убийства». Удержать... да, надо было удержать её, но как? Она же вне себя от ревности, любые попытки переубедить разозлят её только сильнее... Бомелий лихорадочно распахнул двери всех шкафчиков, где он хранил настойки и порошки. Ромашка, лаванда... всё вроде есть... Он принялся за приготовление – однако не того яда, о котором просила Любаша, а снотворного, причём в самом большом количестве, которое только могло усыпить человека, но при этом не убить. Хотя руки его, несмотря на волнение, работали быстро и ловко – навык! – он нарочно подождал ещё полчаса после того, как настой был готов – ведь мало было сделать его, надо было ещё как-то заставить Любашу его выпить! Наконец он приоткрыл дверь. – Принёс ли зелье? – встрепенулась Любаша, стоявшая прямо за порогом – он даже вздрогнул, застигнутый врасплох. Даже сейчас – пусть и дрожащая, бледная как снег, с тёмными кругами под глазами – она была безумно хороша собой. Не то что его тощая долговязая Джейн, которую, впрочем, он и без того уже почти год не видел – какая-то купчиха из Костромы, собирательница всего иноземного, взяла её в няньки к своим дочкам. Да, если бы не Малюта Скуратов... – Любаша, я передумал: уступлю тебе это зелье без всякой платы, – быстро сказал Бомелий. Как он и рассчитывал, от новой, хотя и приятной, неожиданности Любаша окончательно потеряла самообладание. Пролепетав что-то невнятное – слова то ли недоверия, то ли благодарности, было не разобрать, – она горько разрыдалась, привалившись к дверному косяку. – Не плачь, Любашенька, не плачь, – и Бомелий приложил к её губам стоявший рядом наготове кувшин с холодной водой, в которой было растворено сонное зелье. В исступлении не понимая толком, что происходит, Любаша сразу же не задумываясь отпила несколько больших глотков. Зелье было настолько действенным, что она начала оседать без сил почти сразу, и Бомелию пришлось вливать ей в горло остаток, придерживая ей голову – количество он рассчитал точно, и ему нужно было, чтобы проспала она как можно дольше. Он перенёс спящую девушку в комнату Джейн – это было самое тихое место во всём доме, не считая погреба: Джейн не выносила уличного шума и потому потребовала обустроить себе спальню, выходившую окнами в сад. Завтра был последний день царских смотрин – Бомелий должен был вставать на заре, в его обязанности входило проверять здоровье девиц. Любаша должна была спать до следующей ночи, но кто её знает – всё равно действие таких зелий не предугадаешь заранее... Бомелий подозвал своего слугу: Йохан служил ему ещё в родном Везеле, поэтому, хотя всецело доверять кому бы то ни было Бомелий не собирался, с Йоханом можно было быть почти уверенным, что тот не выдаст его маленькие тайны опричнине или царю. – Если эта девушка проснётся до моего возвращения, обращайся с ней учтиво, – сказал Бомелий. – Захочет уйти – не удерживай её, остаться и ждать моего прихода – пусть остаётся... одно только: не подпускай её к моим снадобьям. Если начнёт расспрашивать, скажи: господин не захотел пособлять чёрному делу. Йохан спокойно поклонился. Он давно уже приучился не удивляться даже самым странным приказам.

***

Ну что ж, уже не приходилось гадать, кому из тех двух подружек Грязной подсыпал своё любовное зелье. У Марфы Собакиной, новоизбранной невесты царя, пылали щёки, дрожали колени, когда она кланялась Ивану Васильевичу и царевичу, а в глазах читалась такая мука, будто её не в государыни выбрали, а на дыбу отправили. И что-то Бомелий сомневался, что вызвано это любовью к её прежнему жениху Лыкову: тогда бы она, может, плакала и горевала, а сейчас смотрелась так, будто шла на заслуженное наказание. Для самого Бомелия это, конечно, сулило новые невзгоды. Почему так совпало, что и Грязной, и государь положили глаз на Собакину? Ничего, кстати, в девице особенного нет – ну, красивая, ничего не скажешь, но на смотринах и другие не хуже были, а уж с Любашей она вообще не сравнится... А ему сейчас оставалось только надеяться, что, если Грязной и потеряет рассудок настолько, что подтолкнёт Марфу к измене, его, Бомелия, он не выдаст: любовное-то зелье – это ещё худшее преступление, чем сама по себе загоревшаяся страсть! Возвращаясь домой, Бомелий напряжённо думал. Может, всё же попробовать уехать, пока не поздно? В Англию возвращаться опасно, но с его знаниями можно удобно устроиться в любой европейской земле... Вещей у него немного: один возок вместит. Прежде чем царь спохватится, Бомелий уже будет в Литовском княжестве. Джейн только бросать неудобно. Хоть и некрасивая, и дура, а всё-таки вместе из Англии бежали, вместе здесь обустраивались, он от неё не слышал ни слова в упрёк... Вот так взять и оставить её насовсем? Да и англичане могут потом заново на него обозлиться, она из хорошей семьи... Но пока он будет вызывать её из Костромы или сам поедет туда за нею, его точно перехватят. «Пока что останусь, поглядим, что будет с новой царской невестой... Царь меня сейчас жалует: если что, буду отпираться, скажу, что знать не знаю о любовном зелье – может, и поверит...» – Девица ещё не просыпалась, – доложил Йохан, приняв у него плащ и трость. Бомелий даже испугался: вдруг он накануне ночью всё же перепутал что-то в снадобье и случайно отравил Любашу? Он раскашлялся, словно ручищи Скуратова уже пережимали ему горло. Но Любаша спала мирно, даже улыбалась чему-то во сне, ничто в её облике не говорило об отравлении. Успокоившись, Бомелий ушёл в кладовку и так увлёкся приготовлением новых лекарств для царского двора, что почти забыл обо всём случившемся и пару мгновений не мог понять, в чём дело, когда услышал возмущённый девичий голос. – Проклятый немец! – влетела Любаша в кладовку. – Что ты сделал? Бомелий поспешно преградил ей путь: многие его лекарства хранились в хрупких стеклянных или даже хрустальных пузырьках, и разъярённую Любашу подпускать к ним не стоило. – Я спас тебя от казни, вот что я сделал! – отрезал он. – Иван Васильевич выбрал Марфу Собакину в жёны! А если бы ты её отравила, да прознали бы об этом? – Царь? Марфу? – Любаша замерла на месте и вдруг рассмеялась: – Да, Григорий, вот это тебе наказание, такого бы и я не придумала! Ну, любитесь теперь со своей царевной... пока из вас дух не выбьют! Она чуть пошатнулась. Ещё бы – сутки не ела и не пила. – У меня есть недурной мёд, не хуже, чем у Грязного, – предложил Бомелий. – Ну нет! Больше я в твоём доме ни капли не выпью! Чем ты меня одурманил? – Сонным зельем, Любаша, сонным, и только. Спроси у моих слуг – со вчерашней ночи ты всё время проспала в дальней комнате. – Со вчерашней ночи... Господи! Целые сутки! – прошептала Любаша. – Почему вдруг ты решился на такие заботы? Наивную девчонку вроде той же Собакиной ещё можно было бы закормить баснями о раскаянии и совести, но с Любашей этого бы не вышло. – Понял, что не хочу злить твоего «крёстного», – ответил Бомелий. Любаша улыбнулась: – Да, Малюта... С чего он ко мне так прикипел – уж не знаю, но всегда, как придёт, и поговорит по-доброму, и за меня перед Григорием заступится... А кто знает – может, раз Марфа выйдет за царя, Григорий и вернётся ко мне? Пускай он Марфу издали любит, лишь бы не бросал меня... «Так он тебя и не бросит! Да ему до тебя давно дела нет! И почему самые преданные, любящие девицы достаются таким, как этот Грязной?» Но вслух Бомелий, само собой, этого не произнёс. – Может быть, – расплывчато сказал он вместо этого. – А то гляди, Любаша, опостылеет тебе Грязной – приходи ко мне, славно заживём с тобой, под замком держать не стану. – Вот уж ни за что! – твёрдо заявила она. – Прощай. Благодарности от неё он, конечно, не дождался, но хотя бы убивать Собакину она, кажется, передумала. Бомелий знал, что многие люди совсем не так стремятся травить и резать других, как сами сперва считают: к нему не раз уже приходили покупатели, в ужасе возвращая ещё недавно купленные ими же отравы.

***

Каждый раз, когда его звал царь, Бомелий отправлялся в хоромы через силу, опасаясь, что Грязного и Марфу вот-вот поймают на прелюбодействе и что откроется его собственное участие в этом деле. Но шли дни, дни переходили в недели, а Марфа, хотя и краснела, и опускала взгляд при появлении опричника, по-прежнему ничем не вызывала гнева Ивана Васильевича. Даже те, кому был не по вкусу выбор царя – в основном родичи остальных девиц со смотрин, – не могли придраться к добродетели царицы. Однажды Грязной попытался призвать к ответу Бомелия: перехватив его на улице вдали от царского терема, он схватил его за шиворот: – Ты обещал, поганец, что порошок подействует! – сказал он – тихо (кто же станет кричать о том, что хотел приворожить царицу?), но прямо источая ярость. – Я обещал, что девушка полюбит! – столь же тихо ответил Бомелий. – А уж сохранит ли верность законному наречённому – этого я знать не мог! – Да я тебя... – начал было Грязной, но тут же бессильно опустил руки. Похоже, понял, что, стоит ему только попытаться убить Бомелия, как тот немедленно выдаст всем, что Грязной влюблён в царицу Марфу. Продавая дураку-опричнику порошок, Бомелий умолчал ещё кое о чём: действие его длилось месяц, от силы два-три. Если царица удержится за это время от прелюбодейства, потом страсть пройдёт сама. Не было, да и быть не могло, такого приворота, чтобы вызывал настоящую любовь (а то Бомелий не снотворного бы настоя дал Любаше...). Через несколько недель он убедился, что всё произошло, как он и ожидал. Марфа совершенно охладела к Грязному, ничем не отличая его от прочих опричников – зато нередко тоскливо смотрела в сторону дома Лыковых. Вот тут-то Грязной и сошёл с ума окончательно. Ранним утром на Святках по всей слободе разнеслась новость: Григория Грязного поймали при попытке отравить царские кушанья. Понятно – раздобыл новое приворотное зелье у кого-то из жалких московских неумех... На допросах он, надо отдать ему должное, о привороте молчал – не хотел впутывать во всё это царицу, ведь Иван Васильевич может и её заподозрить, если узнает, что она хоть как-то замешана. Грязной твердил только, что хотел отравить царскую семью в приступе гнева, но что за странный приступ и чем он был вызван, не удалось выпытать даже Малюте. Малюта же тогда и сказал царю – прилюдно! – что головой ручается за полную невиновность Любаши, и добился того, чтобы государь позволил ему взять её воспитанницей. Бомелий ревниво покосился на него. Что за несправедливость – одним ничего, а другим всё! Даже сама Любаша, которая вся почернела и упала в обморок, когда казнили Грязного, чуточку, но улыбнулась, когда услышала о заступничестве Малюты и о своей дальнейшей судьбе. Небось станет и у него любовницей, никуда не денется!.. Будто этого было мало, на масленой неделе к дверям Бомелия подкатила небольшая телега, в которой он с отвращением увидел ещё более тощую, нескладную и уродливую, чем прежде, Джейн. – Миссис Парфьонова умерла, а её муж не любит иностранцев и отослал всех нерусских слуг, – смущённо объяснила она. Русские фамилии она всё ещё произносила с сильным английским выговором – за столько времени могла бы и научиться! – Ну заходи, – мрачно сказал Бомелий. Если бы не вьющиеся постоянно при дворе английские послы, он бы вовсе построил для Джейн отдельный дом и отправил бы её туда, но ведь не получится: скажет она послам, те сразу поднимут крик, что англичан на Руси не любят. К счастью, вскоре у него появился неплохой предлог проводить с женой поменьше времени: Марфа... царица Марфа Васильевна, всё не привыкнуть было... понесла, и царь, боясь сглаза, отрав и невесть чего ещё, приказал Бомелию наблюдать её едва ли не круглые сутки.

***

– У вас товар, у нас купец, – шутливо сказал татарин – из богатой семьи, какие-то двоюродные братья последних астраханских ханов, но крещёные и давно живущие среди русских (потому и присказки русские знали хорошо). Бомелий насторожился. Татарин обращался к Малюте, а все родные дочери Малюты были давно уже пристроены замуж, и это могло значить только одно... – Не отдадите за меня Любовь Ондреевну? – подтвердил астраханец его худшие опасения. Если бы они сидели не на пиру у царя, Бомелий бы поскорее ушёл, будучи не в силах это слышать. Любашу он теперь видел редко: при дворе она нечасто бывала (да и кому захочется?), в дом Малюты Бомелия почти не приглашали – но, избавившись от Григория, она хорошела ещё больше с каждым днём. Малюта, говорили все в один голос, обращался с ней как с дочкой, берёг как зеницу ока. Из-за взрыва хохота среди опричников, сидевших между Бомелием и Малютой, ответа последнего тот почти не расслышал. Донеслось только: – ...тогда да. Бомелий стиснул зубы. Если бы не он, Любашу бы давно казнили за убийство, но Скуратов почему-то согласен отдать её этому ханычу, который палец о палец ради неё не ударил! Боже, как бы хотелось избавиться от постылой Джейн! Может, отравить её по-тихому? Даже английские послы не так пристально за ней присматривают, чтобы что-то заподозрить. Помрёт она, и можно будет самому попытать счастья. Чем он хуже татарина? Вернулся он с пира в отвратительном настроении, которое не улучшила даже тяжёлая золотая гривна – подарок царя за то, что сумел выходить царицу Марфу в её беременности: родила она близнецов, и вынашивала, и рожала очень тяжело. – Устал, милый? – сочувственно спросила Джейн. Он с раздражением посмотрел на неё. Что его в Англии потянуло на ней жениться? На приданое польстился, теперь вот с этим грузилом сколько лет живёт. А она, напомнил предательский внутренний голос, отчего-то за него цепляется. Когда его в Англии обвинили в зловредном колдовстве, заступалась за него перед каждым встречным и поперечным. Даже в Костроме – он не удержался, из любопытства разузнал, – честную жизнь вела, хотя купчиха та совсем за слугами не следила. Бомелий снова глянул на Джейн, похожую на посинелого ощипанного цыплёнка. Ну как такое жалкое создание отравишь? Рука же не поднимется. Он вспомнил сверкающие глаза и тёмную, цвета бронзы, косу Любаши, и ему стало ещё тоскливее.

***

Венчали Любашу с её татарином в тот же год, осенью, перед началом адвента. Некогда бледные и впалые щёки невесты теперь цвели румянцем, поступь стала уверенной, и даже издали было видно, с какой любовью она смотрит на жениха. Тот был вдовцом, старше её лет на десять – всё-таки Любаша уже считалась перестарком, неженатые парни редко таких берут, – но за что-то она его полюбила... может, после Грязного хотела поскорее кого-то нового найти. Молодожёны вскоре после свадьбы уехали в Астрахань – а всего через пару месяцев, зимой, пришла весть о том, что убили на войне Малюту Скуратова. Бомелий пожалел было о том, что не могли убить его пораньше – ведь это из-за него, проклятого, он тогда отказался от Любаши! – но потом вдруг подумал, что, может, и к лучшему, что тот прожил так долго. Отравила бы Любаша царицу, кто знает, до каких бы причуд додумался царь, лишившись третьей жены. А так Марфа Васильевна, слава Богу, двоих сыновей сразу родила и снова уже в тягости – Иван Васильевич доволен, стал помягче нравом. Царица вот только невесёлая, всё своего Лыкова забыть не может, но тут уж что поделаешь – если повенчаны, будьте добры не роптать. Лыков, кстати, сразу после царской свадьбы попросился снова в Нарву. Там и жил, после смерти дядьки стал воеводой. Верно сделал – когда двое живут далеко друг от друга, никакая любовь не сохранится. Бомелий вот после того, как Любаша уехала в свою Астрахань, с облегчением заметил, что её прелестное личико понемногу стирается из памяти. А вскоре он понял, что окончательно перестал сравнивать с ней каждую встречную девицу – ну и отлично, не хватало ещё тосковать непонятно зачем всю оставшуюся жизнь. А Джейн пока больше никто в служанки не взял. Вот с ней, прямо как сказано в брачных обетах, ему, похоже, было суждено жить, пока смерть не разлучит их.