Жизнь на троих

ИМ было хорошо вместе. Они долго метались в осуждениях, что это все…неправильно. Долго шло время, пока они не приняли решение назвать свою семью полиаморией. На деле это было не твк. На самом деле их семья была не полиаморной, а из трех кусочков души. Ни один целый, ни две половинки, а три четверти. Три такие разные-разные части влились в одно целое. Уничтожили индивидуальность ради этих отношений, пожертвовали репутацией в многих кругах ради того, чтобы все трое уместились в этом маленьком уютном мирке, такой комфортной небольшой квартире. Им было даже удобно. Гиперактивный и эксцентричный экстраверт, Италия, был заводником всей компании. Он был самым ярким и громким, носил не стесняясь шлепанцы с разными ядреного цвета носками и гавайские рубашки, отвечал все визитной карточкой в виде улыбки и смеялся он гогоча и закидывая голову назад. Он ходил по улице без рюкзаков, он свистел громко в транспорте песню, танцевал под музыку уличных артистов и кидал им завалявшиеся евро. Его работа единственного была оффлайн, ведь в коллективе он был вечным заводилой и для него было наказанием 24/7 сидеть дома, даже с любимыми людьми. Маурицио Манчини, по прозвищу Марципан, был владельцем по документам такого себе мира, где расположилась такая уютная любовь. Ольберих Хонеккер, самый хрупкий в компании, что физически, что морально. Зато его мозгам мог бы позавидовать Энштейн или Ломоносов. Неприметный, тихий, слегка пошуганный жизнью, зато раскрываясь в любви он становился теплым, пушистым, милым и таким котенком, что еле удержишься от нежных потискиваний за щечки. Но ему требовалось больше всего времени принятия, больше всего времени на то, чтобы решиться наконец на отношения и вообще все. Зато расчетливый, умный, логики хоть отбавляй. Образование логиста далось в простых онлайн-встречах и работе за любимым ноутом. За ним был не такого высокого роста парень с твердым именем Роман Александрович, единственный имевший отчество и заодно сразу обоих своих любимых. Роман был мягким, не особо вливающимся в мир человеком, ведь по сравнению с серой толпой его мнение было для него неприклонно и твердо, и будь он еще немного поагрессивнее: Рома бы провел лишние сутки за решеткой. Рома был иницатором примирения в ссорах, экой разгрузкой для активного характера Марци и при этом для поддержки общительности и желания в Ольберихе. Проводник между плюсом и минусом, тем самым третим, который был смешан будто белая краска для разбавления токсичного или черного цвета. В нем сошлась вся любовь и забота мира. Ольберих крыл ее в себе, в душе и сердце, хранил весь поток. Маур отдавал любовь безвозмездно всему этому прекрасному миру. Рома отдавал самые сильные потоки и тратил ее лишь на своих родных, близких сердцу людей. Он занимался хозяйством, готовил отменно, убирался тщательно, а еще он больше всего умел держать семью. Правда в обществе делать было мало что, поэтому его работа заключалась в онлайн-репетиторстве. Жизнь на троих, одна единственная жизнь, которую они проживали вместе. «Это ненормально», «это против природы», «мало того, что гомосеки, так еще и втроем!» уже привычный девиз их жизни. Хорошей и любимой жизни. Ноты льются из-под пальцев будто сами по себе. Музыка ласкает уши и вместе с тем сердце, которое наполняется определенными эмоциями от игры. Такие ласковые звучания, будто пианист не играл на клавишах, а гладил самого пушистого в мире кота, при этом с довольно пугливым характером. Клавиши под умелыми пальцами всегда смогут постучать о натянутые струны с таким волшебным отголоском, что даже самый невнимательный слушатель затянется. Ольберих был очень хорош в музыке. Неудивительно, в его семье нельзя было без культурного развития. Может, это было на пользу, но сейчас Ольбери был благодарен только за уроки музыки. Может не стоило, конечно, убыстрять процесс учебы через то, как агрессивно его хлестали по рукам линейкой за провалы, но вот сейчас у него за спиной, на теплом уютном диване, два любимых внимательных слушателя. На журнальном столике три чашки теплого чая, что ждут, когда же пьеса будет сыграна и музыкант приссоединится к теплым обьятиям. Но Ольбери сосредотачивался на деле очень серьезно, и даже заманчивый запах мяты не прерывал его от игры. Он чуть согнулся к фортепиано, выдавливая из того последние аккорды. Квинсест-аккорд, доминант-септ-аккорд… Все отскакивало от знающих и наученных пальцев, все ноты анализировались не столько памятью, сколько логическим мышлением. Казалось, сейчас он как бабахнет по клавишам, и весь инструмент переломается. Зато какие чувства, какие эмоции… –…Ольбери, ты уже пол часа ломаешь себе пальцы. Может, пора передохнуть? Мы с удовольствием послушаем тебя и после того, как наш великий музыкант выпьет чаю и посидит с нами.–нет, есть в мире то, что может отвлечь Хонеккера от даже самого важного занятия. Это то, когда Рома своими теплыми руками обвивает его пояс, нежно прижимает к себе и тепло дышит в шею. Это когда его теплый голос говорит просящие о чем-то слова, когда его мягкие губы довершают любую просьбу нежными поцелуями в щеку или нежным покусыванием уха. Ольбери только дергает плечами, глубоко вдыхая и фактически сходя с ума. Это прекрасное ощущение. А Рома на такое лишь радостно улыбается. Пианист медленно встает со своего стула, после чего его подхватывают в мягкие обьятия. Ольбери даже едва успевает обхватить Рому пальцами, прежде чем его подхватывают под пояс и уносят на диван. Маурицио уже двигается к краю дивана, выпрямляя ноги. Ольбери не понимает, почему, пока его вдруг не опускают головой прямо в лежачее положение на бедра Манчини. Хонеккер едва дрогает, но после сразу успокаивается, смотря с такого ракурса на совершенно довольного итальянца. Рома же устраивается в ногах. Точнее, закидывает чужие ноги уже к себе, нежно поглаживает колени под идеально выглаженными брюками. Ольбери имеет право лишь молча расслабиться, пока активные пальцы итальянца уже расправили ему волосы и прочесывали. Убаюкивающе, даже очень. Немец закрывает глаза, довольно выдыхая воздух и позволяя обоим как следует позаботится о состоянни его тела после долгого сидения. –помню, как мы так сделали в первый раз, а черныш испугался. Сидели, успокаивали! –громкий Ита довольно улыбнулся, не умея долго сидеть без дела и от того его пальцы скорее полезли уже плести мини-косички из черных волос. –ну, я его понимаю, мы и сделали слишком резко…зато сейчас Ольбери же это нравится…–Рома спокойно пожимал плечами. Его устраивал вид, как две совершенных противоположности сейчас отдыхали вместе, даже если учитывать разную активность и разное желание отдыха. Заставляло улыбнуться. Романов нежно тянет чужую ногу к себе, вдруг мягко зацеловывая открывшийся участок кожи на щиколотке, довольно слушая, как Ольбери смущенно пискнул, откидывая голову больше назад. Не смотря на все, времени прошло уже столько, что комфорт всех выстроен максимально близко. Только вот Хонеккер не мог привыкнуть к тому, как очень часто итальянец мог зажать его в углу и атаковать нежностью. На прошлой неделе Марципан вдруг застал так его на кухне. Ита коварно улыбался, заставляя Ольбери только неловко забраться на стол. Манчини не сдерживался в плане потоков энергии, он выплескивал всю активность сразу. И пассивному по жизни Хонеккеру было тяжеловато справится с натиском такого разгоряченного итальянца. Он зацеловал его буквально везде, он будто облепил все его щеки, веки, голову, он не останавливался на тихих причитаниях, когда надо было целовать шею. Любимые водолазки у немца сразу принимали образ задернутых наверх оков. Они сковывали руки, и Ольбери мог только беспомощно махать ими наверху, пока Манчини целовал выпирающие ключицы, грудную клетку и выступающие ребра. В общем после стычек с любвеобильностью итальянца Ольбери еще пару часов лежал полностью ошарашенный, приходя в себя от таких активных горячностей. Пожалуй, напоры любвеобильности от Марципана мог выдержать только Рома, спокойно принимающий любые резкие зажатия где-то у стены и делящийся теплом в ответ на чужое. –ну, знаешь ли, ему очень даже нравится и то, как я кусаюсь.–в особо гордой манере высказался итальянец, закатывая свои такие глубокие зеленые глаза, и тут же те заблестели игривым оттенком, с хитростью оглядывая Рому.–хотя ничто не сравнится с твоими теплыми губами, il mio sole… –ты мне льстишь, Марци…–смущенно отворачивает голову Рома, но его настигло то, как крепко за такие слова его руку сжали уже немецкие ладони. –не говори ерунды, Ром, и себя не принижай…–тихо протянул Ольберих, уже приоткрытыми глазами смотря на одного из своих бойфрендов.–мне…вот очень нравятся твои поцелуи. –…–стоило Роме вообще услышать подобные слова, он улыбнулся, без отворачиваний принимая свое смущение, уже не скрывая того, как краснеет. Вытягивается, нежно склоняясь к Ольбери, горячо целуя его щеки. Марци наверху почти обиженно фыркает, что поцеловали не его, но берет дело в свои руки, после осторожно поднимая лицо Ромки к себе, на что русский инициативно жмется сначал к рукам Марци, после к его губам. Могло конечно пройти больше двух секунд, но внизу Ольбери тихо что-то заскулил от того, как на его ноги теперь давили и положение сменилось на не особо комфортное. Всем троим пришлось устроится назад, чтобы вернуть удобство. –…ну, я думаю, Ольбери нравились немного не эти горячие поцелуи…–все так же весело улыбается Манчини, зарываясь после обоими руками в черные волосы Ольбери. А сам немец более густо стыдится, повертев головой. Но к сожалению или счастью, воспоминания никуда далеко не денутся. Тяжелое дыхание из губ в губы придавало, казалось, больше опьянения, чем алкоголь. Затуманенное сознание тогда выдавало только сигнал расслабиться, но почему-то в груди зрело сжимающее чувство. Почему и как не ясно. А может с непривычки, как в четыре руки его тело трогали, раздевали и осторожно лапали? Ольбери был довольно легким, поэтому его могли очень просто поднимать, немного вертеть и вообще он ощущал себя каким-то акробатом в воздухе. В комнате жарко, поэтому отсутствие теплой одежды проявилось не сразу. Немец не хотел много думать и логически мыслить, но это уже выходило автоматически. Он провел по плечам руками, уже осознавая, что остался минимум без рубашки. А, нет, он без всего, стоило знакомому вечно активному даже в разговоре языку заскользить по бедру. Если Марци хотел именно того, чтобы Ольберих засмущался, то он выполнил свою задачу. Даже перевыполнил, с уст невольно сорвался неприличный стон, и Ольберих аж напрягся, как так вышло. Но это быстро закончилось, ведь четыре опытных ладони заскользили вновь по телу. Теперь открыто щупали, не слыша возвражений, где-то ласкали чувствительные соски, где-то эти ладони нежно проходились по члену, холодные пальцы после дразняще проходились по всей длине ложбинки между ягодиц. Горячо. И Ольбери отчетливо запомнил то, как родные губы разгоряченно касались его век и щек, россыпью оставались где-то на шее и плечах. Он помнил, как в один момент Рома на просьбу мог спокойно улыбнуться и сказать, что «поцелуешь каждую мою веснушку–тогда подумаю». Конечно никогда не отказывал, но иногда было так приятно пытаться до одури целовать лицо и шею любимому человеку, что таким еще надо было, как Рома, уметь пользоваться. А теперь он видно отрабатывал все тогдашние поцелуи, оставляя следы и на спине. После внимание заострилось уже на Манчини, пока он резковато и в темпе впивался зубами в бледную кожу ног. После него следы всегда проходили долго, приятно тянуло болью после каждого укуса и засоса, никогда на шее, но часто на руках, ногах или если повезет на теле. Гавайская рубашка на нем сейчас так красиво и одновременно по-дурацки сидела. Хотелось стянуть ту и чтобы больше никогда в жизни Манчини не прятал своего тела от глаз. Горячо. Страстно. Ольбери даже не помнит, взвывал он от того, что чувствовал в себе чужие пальцы, или это выл ветер за окном. Тяжко дышал, вертелся, но его удерживали как могли на месте, и ему безумно нравилось то, какое жжение приносят ему эти движения пальцев изнутри. Тепло. Его так старательно жмут к груди и целуют, его так заботливо придерживают и Ольберих буквально нутром чувствует, как пальцами его гладят изнутри. Хотелось просто орать от восторга эмоций, но именно в такой момент отстраняются. Черт. Крик все же сорвался вживую, стоило в него зайти двумя членами. Черт, черт, черт, как хорошо. Чуть не плавится в чужих руках, за которые держат. Ужасно хорошо. Завыть как раненый зверь тоже очень хотелось, особенно когда активный характер Иты выдавал себя в нетерпеливых толчках дальше внутрь. Рома же спокойно держал себя на месте, ведь к порывистым и рваным толчкам от Манчини надо было еще привыкнуть. Он так же ярко сверкал глазами, его каштановые волосы прилипали к лицу, но какой он был очаровательно-красивый. На него можно было любоваться просто вечность. Впринципе так и делал и Ольберих, и Рома, что своими спокойными голубо-зелеными глазами смотрел на любовников и улыбался. Даже в страстно сексе он найдет уют, спокойствие и домашнюю атмосферу, а может и такую любовь. Любовь. Любовь. Ольберих не замечал криков о том, как сильно любит этих двоих. Как обожает обоих. Он делал это, чтобы не заговариваться, если он захочет сказать неприличное. Например то, что у Ромы очень горячий и большой член, и что хотелось хныкать от заботливо-медленного темпа его толчков. Что Маурицио трахает до дрожащих ног своими быстрыми и четкими толчками и что его фиолетовые следы красивы до бескрайности. Как же до ужаса было приятно внимание обоих. И лучше, чем втроем, им не было точно, даже сейчас. –…та ну вам…вспоминать…рано или поздно это все случается со всеми парами вне платонических отношений.–поправляя очки, Ольбери глубоко вдохнул, прежде чем его скорее приподняли и Марципан скорее прикусил загривок, вызывая сдавленный писк. Ольберих уже знал, что это начало нового знака, но впервые так близко к видной шее. –Мар, ну не переусердствуй ты так…–Рома обеспокоенно заглядывает на итальянца, что так рвано впился в чужой затылок. Облеченно выдохнул только тогда, когда Марци отцепился и нежно поцеловал своего хорошего немца в новый засос. –да все хорошо, Ром, просто помеченный будет. Все равно дома сидит, а тут будет краси-ивый… –дурак.–завершил ритуал «метки» Ольберих, скрещивая руки и падая обратно лежать на итальянце, на этот раз закрывая глаза.–больше играть тебе не буду. –не переживай, нас трое на небольшую площадь. Прямо жизнь на троих…ты не сможешь исключить один о-очень важный кусочек, mio caro.–хихикая в ладонь, итальянец все же сонно откидывается на мягкую спинку дивана. –…ох, оба дурашки, малыши.–качает головой Рома, после поднимаясь, вытягиваясь в спине.–пойду-ка я расстелю вам постель, а то уснете сейчас… –оу, как мило… –…или все же нам троим.–выдыхает Рома и быстро уходит от своих таких противоположных но любимых парней. Жалко только то, что чай все же остыл.