ikandaide

      Лисьи медовые глаза глядели с прищуром настороженно. Листва опала, открыв наготу кровавых цветов, вьющихся на пустой поляне. Осаму и лиса, глядящая в пучины души, медленно моргающая вслед. Лепестки кучерявые и тонкие выжигали на бледной коже следы, такие же алые, как сам ликорис. В горле першило от удушающего аромата, пристальный взгляд хищника пугал. Скорее собрать букет, невзирая на тяжесть в груди, устало слипающихся глазах.       Алым цветом укрывало небо и османтусы. Киноварь ли закатная иль жестокая иллюзия, взращивающая образ лисы перед глазами. Страшный лик девятихвостого зверя, пугающе большой, глумящийся над его маленькой фигурой. Пламя горело синее, холодное. Оскал насмешливый, издевательский. Впервые испытанное чувство неминуемой смерти, десерт на обеденном столе демона.       — Осаму! — звал голос женский, знакомый и родной. Лиса подняла свой лик выше и мирно ушла, разметая вспушившимися хвостами. Ушла.       Ликорисы и яд остались. Вырванные под корню цветы, кровавые потеки — он бежал обратно к храму, роняя лепестки. Он счастья полные улыбкой преподнёс букет своей матери, своей судьбе.       В глазах жёлтых исказилось волнение, сложно уловить эмоции тигрицы, сложно услышать мысль Ацуши. И в чем дело, раз он расстроен? С вдруг он взбудоражен подношением.       Изящные человеческие пальцы обхватили букет цветов, освобождая израненные детские ладошки. Раздался первый звук негодования. Осаму не понимал, почему? Он ведь нарвал красивых цветов для своей любви.       — Еще бы олеандры, растущие за храмом, сорвал, — пробубнил Ацуши, проводя осторожно по ладони.       — Они ядовиты, — невдомек было возмущение тигрицы.       — Ликорисы тоже, — ответил Ацуши, тяжело вздохнув.       — Я опять что-то не так сделал?! — детское отчаяние и непонимание своих проступков. Безумный страх вновь остаться одному, вновь быть брошенным. — Поэтому Ацуши-сама меня тоже оставит?       — Обещаю, что не брошу, — протянул мизинец Ацуши.       — Обещаете? — страх и волнение сменились радостью детской. — Правда-правда?       — Да, — скрепил он обещание детским уговором и тёплой улыбкой.       Но…       Но почему в глазах смотрящих лучезарных разлилась досада и отторжения? На пепелищах утомительно колыхались языки пламени, стихая к ночи. Осаму смотрел на горящих храм под вратами тори. Ни радости, ни печали в этом — лишь тишина тлеющего костра.       Ацуши-сама ушел: куда-то дальше, куда-то на дольше привычного. Его не было от рассвета до заката. На зареве же вспыхнул огонь. Кто поджёг? Да и чем тушить его ребенку?       Его печалила не мысль о утраченном доме, а о том, что во всем вина его. Осаму вновь бросят, как и прежде, если того уже не случилось. Никакому обещанию не удержаться на шатком мосте обиды и злобы.       Почему это случилось?       Он случился.       Кто это сделал?       Он сделал.       Акума чернокрылая не способно на добро. Разжигать пожары ненастий, топить в нечистотах человеческие судьбы — таково предназначение, таковым исписаны страницы жизни.       Но не хотел! Дом, семья, любовь. Лучше на свете место, тянущее ладаном и мандаринами. Теплый кров и мягкие объятия.       Случайно должно быть наслал проклятие на храм и Ацуши. Это бесконечный порочный круг повторения событий. В жаре огня мерещатся лисьи глаза. В жаре огня мерещатся горящие дома поселения. Он тень нависшая под вратами тори, демоническая и густая.       Осаму не знал почему катились слезы по щекам, не знал, что умел плакать и принимать последствия содеянного. Но то однако не он сотворил. Лиса, повстречавшаяся на ликорисов поле, разозлилась на него, приняла тот взгляд за угрозы. Может быть, жар сегодняшний был слишком жесток, подпалил сухую траву за святилищем.       Вода в тэмудзи мелко дрожала, качаясь от стенки к стенке, отражая бледный огонь. Ковш валялся под ним, на дощечке. Он вытирал слезы, лившиеся градом по щекам, размазывал разлетевшую сажу. Едкий аромат гари душил, жар палил лицо. Осаму не сумел сдвинуться от бегущему к нему пламени.       Порывом холодного ветра стих пожар, спрятался под обвалившимися балками, оставив после себя лишь чёрное пятно, темное болото из таких же тростников. Огонь ушёл так, как и пришёл. Над юношеской фигурой нависла белая тигрица. Вернулся.       — Ацуши-сама, — проглоченное обращения к тигрица, напоминало писк котенка. Всё тело болело и тряслось, но он сумел встать. — Ацуши-сама.       — Откуда? — вопросила тигрица, оглядывая и обхаживая храм. Нервной, быстрой походкой. Осаму опустил голову. Нет другой причины, кроме него. Он остался в храме, его вина, что не углядел.       — Не я, — пытался оправдаться Осаму, сминая траву под ногами.       Ацуши не ответил, уставившись на святилище. Юноша поднял взгляд на него: желтые глаза смотрели на него с пустотой и досадой. Неужели разочарован? Нет же, так не должно быть, не должно. Он ведь обещал.       Тигрице хотелось сказать многое, но она держала это в себе. Нахмурившись она потупила взгляд куда-то вниз.       — Конечно, — наконец тигрица подошла и лизнула его по щеке. — Ты бы не стал уничтожать наш дом.       Она покрутилась вокруг него и легла на траву, Осаму сел рядом. Ацуши принялся вылизывать его, путаясь языком в кучерявых тёмных волосах. Юноша не смог спросить, куда он уходил. Он не сумел выдавить ни слова из себя.       Молоко тигрицы сладкое, усыпляющие и наполняющее сытостью. Она несколько проурчала и откинула голову на холодный камень. Он вырос, только кормится молоком не перестал. В дни особенно голодные это было амброзией Однако сегодня оно горчило. И было ясно: силы уходили вместе с разрушенным храмом…       На снежной поляне коричневые, словно пятна крови, редкие цветы ликориса выглядывали из-под сугробов. Выпало всего ничего снега, что едва укрывал землю. Сосны грустно возвышались в чаще. Каждый день Осаму собирал хворост рядом с храмом. Каждый день убирал дорожку, следил за территорией. Иногда бывало встречал путешественников.       — Должно быть ваш отец жрец храма, — сказал мужчина, с коим он встретил у каменной статуи Досодзин. Он сложил пирамиду из камней и направился к остаткам храма.       — Да.       Холодный воздух свежий, лёгкий. Снега тёплые и мягкие. Он валялся в сугробах часами, в надежде замёрзнуть насмерть. Но лишь стоило покраснеть рукам его звал Ацуши. Затем следовала тишина.       Разучился говорить. Он не обращался в человека, редко издавал какие-то слова. Одно лишь: «Осаму». Храм уничтожен, божество повержено. Наступит день, когда он истощится окончательно и исчезнет.       Осаму не заходил к нему с десятого месяца. Ночевал на энгаве, укрывшись какими-то остатками вещей после пожара. Ночью было ужасно холодно и страшно. Рядом с тигрицей было тепло, но не смел тревожить её. Он пытался ее и задобрить дичью, пытался сделать подношение ему. Но все бестолку.       Осаму ему не нужен. Осаму его груз на плечах. Осаму должен уйти.       И была мысль навязаться к кому-то бродячему монаху в пути и уйти дальше, попрощавшись с местом и краями. Но, повязанный красной нить, он не сумел уйти дальше, чем в лес. И так продолжалось долго: хворост, двор, Досодзин, имя, бессонная ночь. Хворост, двор, Досодзин, имя…       — Что за божество у вас? — спросил путник, вставший под воротами тори с путницей помладше, возможно, дочери.       — Инари-ками-сама, — неуверенно ответил Осаму.       — Ну-с, а где ваш жрец? — продолжал путник.       — Он болеет.       — Вот, как. Я путешествующий лекарь и могу чем-то ему помочь, — улыбнулся мужчина.       — Он болен болезнью божества, — ответил Осаму, откладывая в сторону метлу.       — Я и такое лечить могу, — все улыбался мужчина. — Мори Огай, а это моя ученица Акико.       — Осаму, — поклонился он, сложив руки на бедре.       — Итак, можно поподробнее о болезни вашего жреца, — он присел, снял соломенную шляпу, выставил перед собой рюкзак.       — Он Бьякко.       — А вот оно что. Храм уничтожен, сил нет?       — Да, — удивился Осаму.       — С таким не работаю. Здесь лекарством не вылечить, — вздохнул Мори.       — Тогда чем?       — Лисьем методом. Но божество-хранитель поедающих людей, что-то невозможное, — он вытащил из своего рюкзака рисовые шари и оставил подношение. — К сожалению, мы помочь не сумеем. Как правило, такие божества вымирают.       — Но… — и дыхание перехватило. Осаму стало дурно, он свалился на ворота. Он убил Ацуши. Он виноват в этом всем. — Я опять это сделал. Опять все испортил.       Он качнулся вперед, перед глазами потемнело. Последний миг это мягкие одеяла снега…

Дорога, ночь следы укрытые снегом