***
Мари Сирасс и Жанна Д’Арк были лучшими подружками с тех пор, как (пяти лет от роду) повстречались впервые. С десяти лет они отвечали за семейные стада; то есть попросту проводили много времени вместе в полях, присматривая за овцами и болтая. По мнению Мари, Жанна была славная и хорошенькая: с заплетенными в косу темными волосами, мешковатой одеждой и неугасающей добротой. Единственное, что нехорошо было в Жанне (как решила Мари в солидном возрасте одиннадцати лет), так это ее набожность. Само собой, это был не тот сорт нехорошего, но Мари всегда забавляло, как заметно по Жанне, если вдруг та подумает о чем-то греховном: у нее чуть ли не дрожали колени от мысли, что из-за овец она не сможет исповедаться побыстрее. Не то чтобы сама Мари была еретичкой, Боже упаси; она просто не видела необходимости исповедоваться во всех грехах сразу после их совершения. Не то чтобы Мари была неверующей; просто не питала такой уж склонности к Богу, даже если это было по-еретически. Но это ничего особенного не значило; она любила Жанну, ее доброту и набожность. Вот почему, когда им было двенадцать и они вдвоем лежали на затененном клочке травы, она поцеловала Жанну. Ни Мари, ни Жанна не понимали, в чем дело, но им обеим стало от этого хорошо — даже несмотря на то, что Жанна поначалу была шокирована. — Нам нельзя! — она села резко, почти что с воплем, и Мари наклонила голову, тоже садясь; кончик ее собственной темной косы щекотал ей спину. — Это неправильно, и, кроме того, Бог же смотрит! — Думаю, у Бога есть дела поважнее, чем смотреть, как мы пасем овец, Жанна, — тихо отвечала Мари, и Жанна прикусила нижнюю губу. Она колебалась, как и Мари. — Но если ты не хочешь, я не против. Просто притворись, что этого никогда не было. Мари легла и закрыла глаза, заложив руки за голову, задаваясь вопросом, сможет ли немного вздремнуть. Она чувствовала, что Жанна рядом с ней застыла в неуверенности, но если ее лучшая подруга не хотела целовать ее, то и прекрасно, и Мари это вовсе не задело, хотя она понимала, что если священник узнает, ее, наверное, сожгут на костре, и Жанну тоже. Мари не возражала сгореть, но Жанна? Нет, Жанна не заслуживала такой жестокой участи. (Ирония останется незамеченной до самого последнего мига.) — Ты можешь... — начала Жанна, и Мари открыла глаза, глядя на Жанну, которая залилась слишком уж прелестным румянцем. — Ты можешь поцеловать меня снова, но только в поле, хорошо? И не говори священнику. Мари села, улыбнулась и еще раз нежно поцеловала Жанну.***
Когда Жанна впервые видит святую Маргариту, то принимает ее за Мари, только старше: потому что она такая красавица, одетая во всё белое, у нее длинные распущенные темные волосы, такая же улыбка и такой же взгляд. Но вот как Жанна понимает, что это — не ее Мари: она старше, ее голова увенчана сияющим нимбом, и она держит меч, перемазанный кровью. Теперь-то Жанне несложно узнать: это святая Маргарита, убившая дракона, который искушал ее. И потом, ее сопровождают еще две прекрасные фигуры в белом, их головы также венчают нимбы, и этим фигурам Жанна тоже может дать имена: святой Михаил со своим мечом, святая Екатерина с мечом ее палача. Она хотела что-то сказать, но слова не шли у нее с языка. Вместо этого она просто, по наитию, опустилась на колени. — Жанна д'Арк, — произнес голос святого Михаила, и она подняла глаза. — Мы явились во имя Бога, чтобы поручить тебе миссию. Пауза. Был ее черед говорить? Похоже на то. (По крайней мере, Бог, похоже, не возражал против того, что она любила Мари, если Он доверил ей миссию. Поблажка, подумалось ей.) — Что бы ни возложили на меня, я это принимаю, — тихо сказала она, и свет, который исходил от святых, согрел ее до глубины души, наполнив блаженством и умиротворением. — Бог ниспослал тебе миссию спасти Францию, Жанна. Хотелось улыбнуться от того, что ей доверили такую честь, но это было бы неуважительно, и она подняла глаза. — Если на то воля Божья, да будет так. Троица святых улыбается ей, тихо истаивая под лучами полуденного солнца, а она плачет без всякой видимой причины.***
В тринадцать лет Жанна начинает видеть святого Михаила, святую Екатерину и святую Маргариту. Мари довольно быстро привыкла к этим видениям и понимала теперь: когда Жанна задремывала в полях, глядя на стадо, но на самом деле его не видя, и что-то тихо бормоча на непонятных Мари наречиях, это означало — Жанна видит святых, и те раскрывают ей тайны места, которое Мари сможет увидеть только после смерти. Проблема — по скромному, но на грани ереси мнению Мари, — была в том, что говорили эти праведные голоса. Раньше они являлись раз или два в неделю, самое большее, а теперь… — Они сказали мне, всем святым клянусь, они правда это сказали, Мари, — сказали идти к дофину, клянусь же! — говорила Жанна, мятущаяся, как неприрученный зверь, пока Мари заплетала ей волосы. — Да, да, ты вчера это уже говорила. Ты точно уверена, что дофин станет слушать крестьянку? — отвечала Мари; она мурлыкала себе под нос, переходя от прядки к прядке. — Особенно такую, которая говорит, что видит святых. Скажут, что ты сошла с ума! — Может, и так, но я чувствую, что просто обязана ему рассказать, — настаивала Жанна; ее голос был тихим и нежным, как будто она делилась какой-то тайной, и она наклонила голову: ее темные глаза встретились с такими же темными глазами Мари. — Это способно переломить ход войны, Мари. — Ну ладно, может, ты и права. Может, дофин и вправду поверит, что крестьянская девчонка способна выиграть бой против англичан, а ведь мы проигрываем им дольше, чем живем на свете! — Возможно, Мари была слишком язвительна, но Жанна, вот честно, не могла серьезно относиться к этой своей затее. С чего бы дофину прислушиваться к Жанне? С каких это пор короли делали что-то хорошее для простого народа?***
Жанны не было целый день, и следующий тоже (и были слухи, но сплетничать — грех, и пусть Мари не была такой набожной, как Жанна, она старалась всё-таки не грешить больше обыкновенного), и, наконец, с овцами объявилась Катрин — старшая сестра Жанны. Мари предоставила стадо самому себе — это же овцы, что вообще с ними может случиться? — и поспешила к Катрин, которая выглядела осунувшейся и слегка сонной: будто подавляла зевок. — Катрин, Катрин! — позвала она на бегу, и девушка, так похожая на Жанну — хотя волосы у нее были покрыты, и глаза не были настолько темными, как у Жанны, — обернулась к ней. — Катрин, с Жанной всё хорошо? Она заболела? “Это что, чума”, хотела спросить Мари, но одного упоминания, казалось, было довольно, чтобы привлечь в деревню беду, а Мари не хотела никого терять из-за чумы. — Ты разве не слышала? — спросила Катрин, еще раз зевнув. — Жанна наконец убедила дядю Дюрана снова отвезти ее в Вокулер. Мари застыла, услышав это. Жанна уже отправлялась в Вокулер как-то раз, в июле, чтобы поговорить с начальником гарнизона, но тот едва ли не рассмеялся ей в лицо. Жанна, само собой, была подавлена тем, что никто не принимал ее видения всерьез, и Мари целовала ее веснушки одну за другой, пока она не улыбнулась снова. Казалось, мысль об этом отказе отвратит Жанну от дальнейших попыток, но… — Почему? — Мари не собиралась спрашивать, но слово сорвалось с ее губ прежде, чем она успела спохватиться. — Почему она всё это делает? Мари знала, почему. Из-за видений святых, которые велели ей отправляться на поиски дофина и сразиться в проигранной войне. — Я спрашиваю у себя то же самое, Мари. — Катрин выразительно на нее посмотрела, и Мари стиснула в кулаках подол платья, чтобы не закричать. — Разве тебе не нужно приглядывать за своими овцами? Мари сильно захотелось сказать Катрин кое-что, не слишком одобряемое Церковью. — Да, спасибо, что напомнила. Благослови Бог твой день, Катрин, — совладала с собой Мари, стиснув зубы, и повернулась к старшей сестре Жанны спиной, прежде чем та успела бы сказать еще что-нибудь.***
Мари каждый день до смерти волновалась из-за Жанны; пыталась выудить сплетни у всех подряд, подслушивала разговоры, пробовала разузнать о Жанне хоть что-нибудь — но каждый день ее ждала неудача: ни весточки от Жанны, ни весточки с полей битвы, никакой вообще весточки, ни от кого. Это удручало ее, и зубы сжимались сами собой. Присматривать за овцами стало еще хуже: каждая тень напоминала о Жанне, и при каждом шорохе травы думалось, что это вернулась Жанна. В конце марта Мари услышала, что дофин в далеком Шиноне безуспешно пытался обхитрить крестьянскую девушку, благословенную Богом, и в глубине души поняла, что Жанне удалось встретиться с ним, как она и хотела. От этого сердце у Мари воспарило, а несколько мгновений спустя рухнуло вниз: Жанне назначено было отправиться в Орлеан, чтобы попытаться снять с города осаду. Она слышала об осаде — а кто не слышал? — и всё у нее внутри сжалось: как будто сам Господь Бог вложил Свою руку ей между ребер и надавил. Мари боялась, что Жанна погибнет, Мари боялась, что Жанне будет больно, Мари боялась, что Жанна ведь точно погибнет!.. Мари боялась слишком сильно, а потому поступила так, как поступила бы на ее месте всякая здравомыслящая девушка, влюбленная в кого-то, кого любить нельзя: она поволновалась за Жанну вслух и вернулась к своим обязанностям. Жизнь — не возвышенная баллада, где рыцарь спасает девицу, попавшую в беду, и дальше всё замечательно. Жизнь — не баллада, и всё тут. Мари — такая, какая есть — не умела бы высказать ничего больше, не могла вскочить на коня и ускакать к Орлеану, чтобы присоединиться к Жанне на поле боя — для начала, она вообще не умела пользоваться мечом! — и она не могла стать для Жанны никаким рыцарем. Это не значило, впрочем, что она не может молиться; так что Мари отправилась в церковь, склонилась на одной из старых потертых скамей, сложив перед собой руки, и молилась Богу — тому самому, который послал Жанне видения, приведшие ее под Орлеан.***
Жанна была ранена в битве — так сказала ей святая Екатерина (голосом Мари, едва ли не упрекающим за беспечность, словно они по-прежнему были просто две девочки, которые пасли стадо; и Жанна изо всех сил старалась не улыбнуться при мысли о своей Мари…), но она не дрогнула, ибо это ее не удивило. Святой Михаил говорил ей, что так и будет, и она это принимала. Ее вывели из гущи сражения и свернули все военные действия; сумерки скрадывали беспокойство о том, как быть дальше без нее. Жанна позволила отвести себя в палатку, где сняла доспехи и осмотрела рану. — Она будет не последней, Жанна, — проговорила у нее над плечом святая Екатерина, невесомо скользя пальцами по ране. На ощупь они были теплыми, как у Мари. — Первая из многих, выходит, — сказала Жанна святой, и та улыбнулась. — Могу я спросить? У Жанны хватало вопросов. Ей хотелось спросить, получится ли освободить Орлеан. Хотелось спросить, получится ли отвоевать Францию у англичан. Хотелось спросить, всё ли хорошо у Мари. Нет, не сейчас. Только не о Мари. Жанна не запятнает Мари тенью войны; не станет задавать святым дурацких вопросов. Разумеется, у Мари всё было хорошо; та была в безопасности, у себя дома, и — стоило надеяться — позабыла о Жанне. От этой картины что-то у нее внутри дрогнуло (самую малость), так что Жанна снова обратилась мыслями к военным делам. — Не понимаю, почему нет, — сказала святая Маргарита, нежно целуя ее в лоб. Жанна почувствовала, как — благодаря ли колдовству? святым тайнам? — с легким покалыванием исцеляется рана. — Спрашивай, о Орлеанская дева. Орлеанская дева. Слова кажутся насмешкой. Кажутся почестью. Она встретилась взглядом с глазами Мари на чужом лице и напомнила себе о цели. Всё, чтобы спасти Францию. Чтобы смочь вернуться к Мари. — Откуда будет сподручнее напасть на врага? Святые улыбались.***
Новости доходили медленно, сочились струйкой. Мари вызнала, что двум престарелым вдовам, жившим неподалеку от главной площади — Катрин и Маргарите, — часто бывает известно о сражениях лучше и точнее всего. Как-то так само выходило. Мари не совала нос в чужие дела, а сами они не рассказывали. Но именно благодаря им Мари удавалось не терять следа Жанны. Мари наладилась отдавать им немного лишней шерсти на пряжу — и слушала, как те, по обыкновению, судачат о войне. В конце апреля Жанна добралась до Орлеана. В первую неделю мая Жанна предприняла атаку на осажденный город и отогнала англичан. На вторую неделю Жанна освободила город целиком; и тут Мари с сомнением уставилась на старых вдовушек. — Жанна… освободила Орлеан? — медленно повторила она, и одна из женщин кивнула. — Так это правда? — Выходит, что да, Мари. Мари готова была прыгать от счастья, но взяла себя в руки и продолжила мило болтать со старушками, а потом пошла в церковь поблагодарить Бога за то, что направил руку Жанны: с улыбкой, закрыв глаза, молитвенно склонив голову. Прошел май месяц, и мелкие новости о мелких битвах, выигранных Жанной, приходили на обрывках бумаги, покрытых буквами, которые Мари даже и не пыталась разгадать — но которые несли добрые знамения. Мари никогда еще не посещала церковь так часто. Само собой, она ходила туда вполне постоянно, но совсем не как Жанна, что исповедовалась в каждом своем грехе. Жанна, должно быть, знала церковное убранство лучше, чем сам священник, и… И думать о Жанне — милой Жанне, о ее темных волосах, и доброй улыбке, и искренней набожности — было больно. Само имя Жанны было словно укус осы: острая боль там, где кожа помнила касание Жанны. Каждая ее мысль, каждый час бодрствования полнились Жанной; и сквозь каждую трещинку сочилась тревога. Мари едва обращала внимание на всё остальное — только пыталась ухватиться за Жанну, но ее пальцы, казалось, никогда не могли по-настоящему прикоснуться к ней, словно Жанна была слишком далеко для утешения. Настал июнь; Жанна отправилась еще на одно сражение и к исходу месяца освободила от англичан другие три города. К июлю Жанна взяла штурмом Реймс, и ее пригласили на коронацию дофина — теперь уже, должно быть, короля, — занять там почетное место. Мари никогда еще не гордилась Жанной сильнее; и (как вся Франция) она ждала, что будет дальше. Дальше не было ничего, и к исходу августа Мари начала склоняться к цинизму, так и не получив ни словечка от Жанны, ни каких-то известий о городах, отвоеванных у англичан. И в самом деле: зачем королю другие города, когда он уже коронован? Для чего суетиться, если он уже получил положение, которого так хотел, и прочно занял свое место? Если бы только было другое решение королевским дрязгам, Мари бы с радостью его приняла. К середине сентября ее молчаливые жалобы на отсутствие известий о Жанне словно бы достигли ушей Бога, и Бог ответил той же монетой, обрушив на Мари скверные новости: Жанна пыталась отвоевать Париж, потерпела неудачу и была ранена, а к Мари посватался юноша. И то, и другое ее глубоко встревожило: судьба Жанны — сильнее, чем предложение брака. — Ты уже взрослая девушка, Мари, — сказал отец, когда она выгоняла овец на пастбище. — Тебе стоило бы думать о свадьбе. Большинство твоих сверстниц уже замужем. — Я выйду замуж, когда кончится война, батюшка, — отвечала Мари так холодно, как только могла, стараясь не воротить нос от самой мысли. Выйти за какого-то там юношу, когда ее милая Жанна рискует жизнью ради страны? Нет. Невозможно. Когда Жанна вернется невредимой с этой войны и освободит Францию, вот тогда Мари, может, и подумает о замужестве. Ха. Как будто у нее вообще могли появиться мысли о браке. Ей хотелось бы выйти за Жанну, но они обе были девушки, так что, может, Мари удалось бы настоять, чтобы они с Жанной вместе ушли в монастырь или что-нибудь в таком роде, стали бы Христовыми невестами и весь остаток жизни прожили бы рядом. Разве не было бы это чудесно? Отец ничего не ответил ей, а Мари не удостоила его дальнейшими объяснениями. Он, наверняка, списал всё на то, что дочери не хочется, чтобы Жанна пропустила ее свадьбу (или что-то в этом же роде), и Мари не стала мешать отцу думать так. Но Жанна! Жанна была важнее. Жанна была ранена — в бедро, арбалетным болтом, по рассказу двух вдов; Мари готова была украсть соседскую лошадь и ехать на ней к самому Парижу: сказать Жанне, чтобы прекращала даже пытаться всё это делать, прекращала слушаться видений святых, но разве у нее получилось бы? Жанна ни за что на свете не стала бы ее слушать. А потому Мари сидела тихо, проклиная жителей Парижа, англичан и даже самого Бога.***
Если Жанна будет честна с собой, то рана в бедро уязвляет больше ее гордость, чем плоть. Она еще способна была сражаться, еще могла взять Париж, но мужчины — мужчины, которые думают, будто им всё известно, — вынесли ее с поля. Жанна не пошла с ними мирно, как агнец на заклание; ее утащили с ревом и криками, что она еще может биться, хотя теплая кровь заливала ее ногу и туманила зрение. Когда ее отнесли в палатку, чтобы оказать медицинскую помощь — кто-то должен был промыть и зашить ей рану — еще двоим приходилось держать ее, потому что она по-прежнему порывалась вернуться. После неудачи с Парижем святые больше не приходили. Жанна умоляла их вернуться, но в пустой комнате, которую она называла своей, ее ждала только тишина, и она снова затосковала о том, чтобы увидеть Мари.***
Жанна схвачена бургундцами, и новости иссякают; две вдовы ничем не могут помочь. Мари улыбнулась им и отправилась на поиски еще кого-нибудь, с кем можно поговорить, чтобы разузнать о Жанне. Увы, этому не суждено было сбыться. Мари не слышала ничего, кроме слухов о попытках Жанны сбежать из плена, и понимала, какой из них правда, а какой — нет, просто зная, какова Жанна. К сожалению, большинство было правдой, потому что когда у Жанны была миссия, которую (по ее мнению) ей нужно исполнить, она не останавливалась ни перед чем. (Когда Мари слышит, что Жанна спрыгнула с башни и осталась цела, ей вновь страшно хочется украсть лошадь. Она поскачет в Боревуар и скажет Жанне прекращать, скажет, что поможет ей сбежать, скажет…) Шли месяцы, началось и кончилось лето, и в сердце Мари не было ничего, кроме тревоги и сомнения в Боге, пока однажды в январе не пришли люди с вопросами о Жанне. Мари искоса следила за ними, пока те пытались вызнать о Жанне что угодно плохое. Она чуяла в них дьявольщину, змеей проникшую в сердце, и позаботилась о том, чтобы говорить о Жанне только хорошее, когда ее спрашивали, и тихонько подкалывала их собственными вопросами обо всем этом деле, притворяясь наивной и простодушной пастушкой, которая просто водила дружбу с Жанной. Кто вообще мог рассказывать плохое о славной, доброй, благочестивой Жанне? По крайней мере, так она понимает, что с Жанной что-то происходит. Мари хочется сбежать за ними следом, прокрасться в их тени — пусть приведут ее к Жанне, дадут ей шанс освободить милую Жанну, но нет, Жанна ведь невиновна, а помощь в побеге — не совсем то, что делают для невиновных. Это не значит, будто Мари не держит ухо востро, ожидая, прислушиваясь, тихо надеясь на какие-нибудь еще вести о Жанне. После ухода мужчин, в начале февраля, повсюду царит только тишина.***
— Лежит ли на тебе благодать господня? — спрашивает ее судья, и это насмешка, понимает Жанна. Весь этот судебный балаган — просто насмешка. Англичане считали ее ведьмой, а французы — ради кого она проливала кровь, — считали ее пропащей. Жанна не была ни той, ни другой; она была просто кем-то, кому Господь дал миссию. Пребывала ли она в благодати божьей? Жанна не могла сказать. Всё, что ей нужно было знать, ей рассказывали — до того, как покинуть ее, — святые. — Если на мне нет благодати, то пусть Бог ниспошлет ее мне. Если же есть, то пусть Бог не лишит меня ее. — Так она отвечала, высоко подняв голову; стриженые волосы щекотали ей уши. Среди негодования судей ей почти слышен был смех Мари.***
О Жанне, так или иначе, ничего не слышно до самого мая. Когда май почти уже превратился в июнь, Мари слышит: Жанну признали виновной и приговорили к сожжению на костре по обвинениям, совершенно для Мари непонятным; так что Мари (так уж вышло) больше не может совладать с собой. Бормоча молитву (“Отче наш, сущий на небесах…”), она крадет припасы у своей семьи и самую быструю соседскую лошадь и скачет в Руан. На полпути ей приходится сторговаться о другой лошади (под “сторговаться” Мари подразумевает “украсть”; это еще одна молитва на ее устах, но когда речь о Жанне, Мари не возражает оказаться у дьявола), но уже слишком поздно; она прибывает в Руан за день до назначенной казни Жанны. Она въезжает в город верхом, смешавшись с повозками торговцев, и оказывается на площади, где сооружается костер. Она морщится от этого и начинает прислушиваться к разговорам и пересудам, пытаясь разыскать Жанну. (Нищий попрошайка говорит ей, где держат Жанну, после того, как Мари добыла ему немного еды и ночлега — краденая лошадь, невелика цена. Он говорит, что его имя Мишель и что Жанну можно найти в Руанском замке, и даже рассказывает, когда сменяется стража, чтобы она могла помочь Жанне в побеге.) (Мари не склонна к суеверию, но вздрагивает на том, как его зовут. Катрин, Маргарита, и теперь Мишель. Каковы шансы на совпадение?..)***
— Жанна! — окликнула Мари, открыв дверь в тюрьму Жанны украденными ключами (радуйся, Мария, благодати полная…), и Жанна, коротко стриженная и слишком худая, посмотрела на нее спокойными, ясными темными глазами. Мари откинула капюшон, открывая лицо. — Мари. — И Жанна улыбнулась, такая светлая, и кроткая, и прекрасная, пока Мари закрывала за собой дверь. — Бог ответил на мои молитвы и послал мне видение о тебе перед моей смертью. — Что? — Мари нахмурилась, подходя к Жанне. Коснулась ее руки. Под ее пальцами был шрам: Мари чувствовала его даже сквозь тонкую мужскую одежду, которую носила Жанна. — Я не видение. Я здесь, и я заберу тебя отсюда. Жанна изумленно моргнула, затем еще раз, и третий. А следом качнула головой. — Нет. — Извини?.. — Я сказала — нет, — произнесла Жанна, не поднимаясь со своей неудобной на вид кучи сена. — Такова моя доля. — Доля сгореть на костре за ересь? — возразила Мари, садясь рядом с Жанной, и Жанна прикусила нижнюю губу. Она была слишком бледной, и Мари самой захотелось взяться за меч, чтобы изрубить всех тех людей, из-за которых она оказалась в таком жалком состоянии. — Нет. Нет, нет, нет! Я не согласна, Жанна. Твоя доля в том, чтобы спасти Францию. Жанна выглядела слишком печальной, и, честно говоря, Мари сама не верила в то, что она сказала, но ей казалось — именно что-то такое хочет услышать Жанна. Казалось зря. — Похоже, я в этом не преуспела. — Она рассмеялась — слишком сухо и на себя не похоже, и Мари взяла изможденное лицо Жанны в ладони, нежно целуя, и Жанна покорно подалась ей навстречу. Когда они оторвались друг от друга, по лицу Жанны текли слезы, и Мари чувствовала, что у нее в глазах тоже печет. — Мари… — Жанна, прошу, ну пожалуйста, пойдем же! Мы можем уйти в монастырь, можем… — начала Мари; отчаяние разлилось по ее жилам, когда она поняла — их время почти на исходе. — Мы можем быть вместе. — Не можем. Я должна умереть, — настаивала Жанна, и Мари прикусила нижнюю губу. В ее голове зародилась опасная идея. — Ради Франции я должна умереть. Жанна д'Арк должна умереть, верно. Но кто такая сейчас Орлеанская Дева, как не образ из легенды? У Мари не было ни военной смекалки Жанны, ни ее видений, но Жанна всё еще способна была помочь людям, даже если из тыла. — Тогда давай я умру вместо тебя, — предложила Мари. и Жанна ошеломленно уставилась на нее. — Ты еще можешь кого-то спасти, Жанна. Я не могу, но ты можешь. — Мари. — Жанна вздрогнула и накрыла ладонью руку Мари. — Мари, я не могу… Видения, они... — У меня нет видений, Жанна. У тебя есть. Спаси Францию. И помни меня. Это все, о чем я прошу. — Мари расстегнула накидку и встала, позволив той упасть на пол. Взяла нож, который держала при себе. Жанна спокойно наблюдала за ней. — Давай переоденемся. Сними свою, я остригу свои волосы. — Мари… — снова начала Жанна. Мари покачала головой. Нет, она больше ничего не хотела слышать об этом. Она приняла решение. Они переоделись: Жанна помогла Мари, которая никогда так не одевалась, с мужским нарядом, и Мари подстриглась, как Жанна. Они были до того похожи, вот только глаза — у Мари не было такого благочестивого взгляда. — Поцелуй меня на прощание, — попросила Мари так тихо, что ей показалось — ее не было слышно; но Жанна именно это и сделала.***
Мари Сирасс шла к костру, который складывали не для нее, держа в руках распятие, а английский солдат подал ей небольшой деревянный крест, который тоже предназначался не ей. Тем не менее она приняла его, поблагодарив Господа Христа, и пошла навстречу своей смерти. Она оглядывала толпу, пока не нашла темные глаза Жанны (Жанна, Жанна, Жанна, которая была такой набожной, доброй и милой и которая не заслуживала смерти на костре), и присоединилась к Жанне в молитве, которую та, казалось, шептала. У нее забрали распятие, когда привязывали к деревянному столбу; англичане говорили что-то на своем родном наречии, которого она не могла понять, но ничего страшного. Важно было то, что Жанна была в безопасности, и она молилась всё громче: всё, чтобы Жанна услышала ее в последний раз. Палач запалил костер. (Жанна стояла и смотрела, пока последний уголек не догорел полностью, пока от тела Мари не осталось ничего, кроме горстки пепла в Сене, и только тогда она ушла.)***
Во Франции, спустя несколько лет после гибели Жанны Д'Арк, жил один странствующий священник. Говорят, он был набожен и добр, и обладал самым приятным, самым нежным голосом, и что он стал священником, потому что его любимая умерла из-за англичан, и еще говорят: он называл себя Жан Сирасс.