***
Весь последующий месяц Роллинс пребывает в необъяснимо приподнятом расположении духа, оставаясь начеку. Это как играть в прятки — ходить по дому, заглядывая в углы и шкафы, ожидая, что тот, кто спрятался, внезапно выскочит из-за занавески. Но четыре недели проходят — а Бреккер не выскакивает. Он не вмешивается в дела, не срывает Грошовым Львам сделки. И даже ограбление посольской выставки проходит без Отбросов. Что он задумал? Зачем упускает куш? Ожидаемо, вскоре после известия о его смерти, в городе начинается передел территорий. Портовые Лезвия и Чёрные Пики наглеют, пытаясь оттяпать себе клиентов, улицы и Пятую Гавань, но Роллинс только наблюдает, не вмешиваясь. Будет удобно, если в этой грызне мелкие крысы перебьют друг друга, — ему останется лишь прийти и забрать бесхозное. Странно другое: почему Каз вдруг бросил дело своей жизни на произвол судьбы? Это на него не похоже, и именно это — уловка, уверен Пекка. Тем не менее, он по-своему рад передышке — никто не взрывает его игорные дома, не ставит ему палки в колёса, и наконец-то дела идут так, как и должны: Отбросы заняли то место в пищевой цепочке, какое им и положено занимать. Всё почти хорошо. Так, как Пекка и хотел бы. Кроме одного: они уже месяц не были вместе. Уже месяц Пекка спит один в своей постели. Затем полтора. Затем два… Роллинс ловит себя на том, что, идя по улице, помимо воли вглядывается в силуэты в толпе, ищет знакомую вытянутую по струнке фигуру. Он должен быть где-то рядом, так ведь? Это проверка, и ничего более. И Роллинс не был бы негласным хозяином этого города, если бы его можно было так легко провести. Но уверенность постепенно сменяется недоумением. Затем — раздражением. После — смутной, тихо дребезжащей тревогой. Что-то не так. Слежка за Отбросами ничего не даёт, кроме подтверждения: они переживают утрату. Следить за Инеж, которая временно исполняет обязанности главаря, — всё равно что гоняться за дымом, бесполезно, и выяснить не удаётся ничего. — Где Бреккер? — наконец прямо спрашивает Пекка, снова заявившись в Клёпку. Можно подумать, так ему и скажут. Но попытаться всё-таки надо. Инеж смотрит устало. Она как будто повзрослела на несколько лет за эти несчастные пару месяцев. Взгляд её тяжёлый и холодный, поперёк лба залегла морщина. Роллинс думает вскользь, что за годы, проведённые бок о бок с Казом, она стала на него похожа. Он не знал её девочкой, но сейчас видит это неуловимое сходство. — Его сожгли, — после долгого молчания отвечает Инеж. Роллинс недовольно взмахивает рукой. — Упёртая девчонка. Такая же упрямая ослица, как и он. Передай, что у меня к нему дело. Что я жду его у себя во вторник в восемь. Инеж вздыхает и смотрит на него с тоской, как будто с сочувствием даже. — Прости, Роллинс. У меня нет на это времени. И тебе тоже пора смириться. Всю дорогу домой Пекка злится. Злится хуже, чем тогда, когда Каз взорвал Каэльского принца.***
Во вторник вечером он правда ждёт. Приказывает прислуге накрыть ужин на двоих. Принимает ванну и приводит себя в порядок — как готовятся к встрече дорогого гостя. Пекка следит за своими мыслями, отлавливает их, будто нарушителей на границе, и рассматривает каждую пристально и честно, признавая: он взволнован, он скучал. Он выскажет Казу всё, что думает о его методах, но позже, только после того, как сожмёт его в объятьях, после того, как успокоится, втянув его запах, после того, как почувствует биение его сердца и жар его тела. Всё потом. Потом… Может, у него даже не останется сил сердиться. Скорее всего. Чёрт возьми, у него никогда не остаётся сил сердиться на Бреккера, что бы тот ни вытворял. Но Каз не появляется. Ни в девять, ни в десять, ни в полночь. И Пекка, проходя мимо стола в последний раз, рывком переворачивает его, сбрасывая посуду на пол с грохотом и звоном. Он не привык терпеть отказов.***
Впервые Роллинс поддаётся тревоге, когда Отбросы не пытаются вперёд Грошовых Львов перехватить партию оружия, следующую через Кеттердам в Равку. Пекка отправляется на дело вместе со своими людьми, уверенный, что Бреккер выскочит как чёрт из табакерки, считая, что усыпил его бдительность. Там, где план кажется обманчиво простым, нужен пристальный контроль. Но всё проходит без сучка и задоринки — слишком гладко и легко, и Пекка не чувствует ни азарта соревнования, ни привычного раздражения по поводу вездесущей банды малолеток, ни даже удовлетворения. Только разрастающееся беспокойство и непонимание. Непонимание — а он не привык не понимать. Вопросы роятся в его голове, не находя ответов, и в эту благодатную почву впервые падает мысль: а что, если… Роллинс хмурится и резко выдыхает носом, отгоняя от себя подобную чушь. Отбросы больше не путаются под ногами. Они сидят, крепко держась за то, что имеют, но не претендуют на большее, на дерзкое, на невозможное, как было при Казе. У Грошовых Львов не осталось реальных конкурентов — этому стоит порадоваться, но почему-то не выходит. Бизнес есть бизнес, в нём нет места эмоциям. Каз оставил Пекку Роллинса в покое — без объяснения причин, и если раньше Роллинс был уверен, что раскусил его план, то теперь все догадки летят к чертям. Проходит четыре месяца, и Роллинс вспоминает ночами его беззащитные гладкие руки без перчаток, и ангельски, почти по-женски, красивые пальцы. И — не может не вспоминать — его горячие выдохи и рывки навстречу, и то, как научил его обниматься. Дубового, деревянного Каза Бреккера Пекка Роллинс научил быть мягким и податливым. И сердце Пекки ноет, отчаянно желая ощутить эту податливость рядом. И мечется в бессильном гневе, не зная, кому его адресовать. Как долго Каз намерен выжидать? Как долго он способен выжидать? Пекка Роллинс, оказывается, вовсе не настолько терпелив. А что, если… это не было представлением? Что, если там, на той кровати в Клёпке лежал… он. Вопрос, который Пекка не впускал всё это время, но который сам прокрался в уставший от неизвестности разум. Кто-то древний, злой и безжалостный растёт внутри него в ответ на это, желая крушить и убивать. Кто-то, напоминающий Пекке о том, какой он на самом деле. «Ты размяк, Роллинс,» — рычит оно. «Ты позволил себе слабость». «Ты привязался». И Пекка вспоминает, как купил Казу сахарную вату в парке развлечений — неосознанно пытаясь подарить малышу Ритвельду минуты того, что когда-то давно украл у него безвозвратно, — ничтожный кусочек детства. Что ещё он мог сделать для него? Как ещё можно показать чистоту намерений человеку, который ни во что не верит? Пекка думает о том усталом взгляде Инеж и о её глухих словах. «Тебе тоже пора смириться». Он швыряет ни в чём не повинный хрустальный графин в стену и, гневно дыша, смотрит, как вода стекает по обоям на пол, усыпанный осколками. Чёртов Бреккер. Чёртов, чёртов Бреккер.***
Пять месяцев — это слишком. Он мужчина, и он не собирается просто терпеть, пока этот щенок измывается над ним. Король Бочки никому не позволяет вить из себя верёвки, и потому Пекка Роллинс идёт в Сладкое ателье, проходит в свой личный кабинет и требует себе молодого, сухопарого парня. К чертям мораль, он не клялся в верности и не подписывался ждать у оконца. Он не заключает односторонних сделок, не страдает, как влюблённая девица, не намерен закрывать глаза на собственные потребности. Пекка садится в кресло и выдыхает в потолок, пытаясь расслабиться. Он ведь за этим здесь, в конце концов. Парень входит бесшумно. На вид ему лет двадцать, но он гораздо мягче и плавнее Каза, и оттого кажется моложе. Пекка едва не встряхивает головой в попытке избавиться от ненужных сравнений. Ну что за бред. Он подзывает парня жестом, хлопает себя по колену, призывая сесть. Подлокотники кресла немного мешают, но всё же юнец, раздвинув ноги, устраивается у Пекки на бёдрах. Смотрит прямо, не наигранно, надо будет потом сказать управляющей, что это слишком дерзко и так с клиентами нельзя. Его волосы светлые, чистые, слегка вьющиеся. Взгляд серых, совсем не детских глаз выдаёт обширный жизненный опыт. Пекка осматривает его, поглаживая бедро. Красивый парень. Не отдёргивается, не напрягается, когда Роллинс касается пальцами его рта. Молча дышит и начинает ласкать языком, когда пальцы оказываются внутри. Пекка убирает руку. Не то. Потом, закрыв глаза, ведёт ладонями по его бокам, по спине, по плечам. Шире, чем у Каза. Потирает промежность сквозь ткань брюк, и парень не вздрагивает, как от ожога, а лишь уверенным, отработанным движением подаётся навстречу. Роллинс тянется, чтобы понюхать его шею. Благовония, масла. Не то, не то, не то. Берёт его ладонь, красивую, широкую, мужскую ладонь, хоть и достаточно молодую. Смелую ладонь. Ту, которая касалась множества, множества клиентов в самых разных местах. Пекка думает о том чувстве собственной уникальности, которое Каз подарил ему, позволив впервые стянуть с него перчатки; он почти смеётся в отчаянии и подталкивает парня, чтобы тот слезал. Достаёт кошелёк, отсчитывает полную стоимость и протягивает несостоявшемуся любовнику. — Если Вы скажете, что Вам нравится, я всё сделаю… — непонимающе предлагает тот. — Иди уже, — отмахивается Пекка и устало трёт лоб. Впервые в жизни он не знает, как быть.***
А после начинается ноябрь. Сырой и зяблый, со всепроникающим ледяным ветром, забирающимся в воротники, под полы пальто, в рукава, под шляпы. Ноябрь, будто солью, посыпает обитателей Кеттердама белой крупкой первого снега, швыряя её, жёсткую и колючую, прямо в лица — напоминанием о том, какое им досталось неподходящее для жизни место. Всё становится чёрно-серым. Пекка знает, что зимой Каза гораздо чаще тревожит нога, отзываясь на стужу и сквозняки мучительной ноющей болью, о которой тот никому не говорит. Пекка думает: в городе он сейчас? Где он? Где он? И, главное, зачем? Ни разу за всё это время Роллинс не позволил себе думать о нём в прошедшем времени: не потому, что боялся, а потому что так и не согласился с этой мыслью всерьёз. Но сегодня, почти полгода спустя, стоя в доках и глядя на стальную рябь моря, он задаёт себе вопрос: что будет делать Пекка Роллинс, если Каз Бреккер не объявится уже никогда? Закономерно, пожалуй, что со временем весь город перейдёт ему. Роллинс подомнёт под себя Отбросов, потому что эта девчонка, безусловно, не сможет и дальше держать дела в порядке — у неё нет бреккерской хватки. Лезвиям и Пикам, ослабленным враждой, не останется ничего, кроме как сотрудничать. Дела захватят с головой — Пекка всегда умел отдаваться задачам полностью. Невозможно достичь высот, если не вкладывать всю душу и внимание в то, чем занимаешься, а Пекка Роллинс вкладывает. Душу, деньги, время — всё, что у него есть. Во всяком случае, так было до того, как его начали отвлекать… Он знает, что рано или поздно этот неуместный для его возраста и положения огонь в недрах сердца угаснет, и образ Каза Бреккера поблёкнет, оставив бесцветные воспоминания. Целый ворох воспоминаний, мёртвым грузом похороненных внутри. Вот он вытаскивает Каза из воды без сознания. Вот они изображают отца и сына, дурача публику. Вот он впервые касается его там, где тот совсем не ждёт — без мыслей о далеко идущих последствиях, просто чтобы позлить, раздразнить, поставить на место этого зазнавшегося щёголя. Не понимая пока, что обоюдоострый нож режет в обе стороны… Не признавая, что вместе с Бреккером Пекка Роллинс обводит вокруг пальца сам себя. Глупо. Слишком много этих картинок скопилось в закромах. Их ужины и завтраки на двоих, потом на троих, с Алби. И то, как на залитой солнцем кухне Роллинс смеётся до слёз, а Каз лишь выдаёт кривую усмешку, опустив глаза, — уже достижение для такого упрямца, как он. Их игры в шахматы, прогулки плечом к плечу и странные разговоры, ни один из которых не закончился ясностью. Так много, чтобы просто выкинуть из головы. Так по-человечески ценно — не измеренное выгодой в крюге или других материальных благах. Выраженное в слезах, катившихся из глаз неуязвимого Каза Бреккера, когда Пекка звал его настоящим именем. Малыш Ритвельд… Тот, кому Король Бочки Пекка Роллинс очень сильно задолжал. За этими мыслями Роллинс не сразу замечает чужое присутствие. Ну, конечно. Призрак. Его и не положено замечать. — Чем обязан? — искоса взглянув на неё, Пекка возвращается к созерцанию моря. Инеж молча садится на ящик. Поднимает ворот пальто, натягивает перчатки потуже. — Всё вынюхиваешь… — отвечает Пекка сам себе. — И что ты делаешь с информацией? Продаёшь? Теперь, когда ваш великий стратег вас бросил? Пекка многое бы отдал, чтобы в словах его звучала голая насмешка, а не обида. Он сам не знает, откуда что берётся. Сам не знает, почему так хочется выплеснуть на несчастную девчонку весь свой гнев. Потому что уверен, что она с Бреккером заодно? Потому что он, чёрт возьми, ревнует? Он мог бы взять её в плен и пытать, пока та не расколется. Это выглядит так соблазнительно — получить ответы быстрым, привычным способом. Но Каз не простил бы ему подобного отношения к обожаемой Инеж. — Он бросил не только нас, правда? — тихо замечает она. Пекка фыркает. — Когда вернётся, получит сполна. — Он не вернётся, Роллинс. — Только не говори мне, что веришь в собственный бред, — закатывает глаза Пекка. — Бреккер считал тебя умной девицей. Считает, — вдруг, спохватившись, поправляется он. — Считал. — Хватит, — обрывает Пекка и разворачивается к ней, вытянув указательный палец. — Хватит. Ваши игры меня утомили. Где он? Где он всё это время, чёрт тебя дери?! И не смей мне опять втирать ваши байки! Если бы он… — Пекка запинается, не желая произносить вслух слова, которые прежде никогда его не пугали. — Я бы знал. Я бы знал! Пусть выдвигает условия. Что ему нужно? Можешь передать, что я сдаюсь, что я, мать его, хочу, чтобы он вернулся. Не желаешь им делиться, я это прекрасно вижу, — думаешь, ты одна такая, для кого он что-то значит. Думаешь, знаешь, что для него лучше. Не передашь ни слова. Кулаки сжимаются сами собой; он бы схватил, вытряс из неё душу, свернул бы хрупкую шею, но Пекка больше не хочет отбирать у Каза близких. Инеж молчит. Смотрит ему куда-то сквозь грудь, не желая встречаться взглядом, и в глазах её стоят тяжёлые слёзы. — Что он мог значить для такого, как ты? — почти неслышно произносит она, и ветер, сорвав слова с её губ, уносит их в море. Пекка устало обмякает. Он не обязан отвечать. Вообще не обязан вести подобные разговоры с этой упёртой сулийкой, но почему-то вдруг пропадает в ощущении, что только она и может понять. Только она и знает, каково это — любить Каза Бреккера. — Больше, чем я хотел бы… Больше, чем я могу себе позволить, — отвечает Роллинс, опуская взгляд на дощатый помост. — Зачем ты пришла? Зачем следишь за мной? Инеж молчит, то ли поражённая ответом, то ли давно его просчитавшая, и Роллинс неожиданно предлагает в порыве необъяснимой щедрости: — У Отбросов тяжёлые времена, я готов рассмотреть варианты сотрудничества. — Зачем тебе это? — Не хочу, чтобы ты развалила то, что Бреккер выстраивал ценой всей своей жизни. Инеж усмехается и, развернувшись, идёт прочь. — Я подумаю, — доносит ветер, и Роллинс смотрит ей вслед, отмечая строгую осанку и то, как церемонно девчонка вышагивает. Понабралась повадок и стала удивительно на Каза похожа — осознанно или нет — с той лишь разницей, что Инеж не хромает. Едва Роллинс успевает подумать об этом, как Инеж, будто исправляя досадное недоразумение, спотыкается, но, тут же выровнявшись, идёт дальше, словно ничего не произошло, и исчезает за грузовыми контейнерами. Пекка ещё долго стоит на мостках, бессмысленно глядя в серые волны, испытывая странное облегчение после встречи с ней.***
Кеттердам живёт своей жизнью, не особенно горюя о гибели Каза Бреккера. Может, город хотел избавиться от него ещё много лет назад, и то, что мальчишка выжил, стало не чудом, а досадным недоразумением. Может, город не желал, чтобы, охваченный жаром мести, Бреккер кроил его дела на собственный лад. Может, неуловимый вор и обманщик Каз Грязные Руки — вовсе не неотъемлемая деталь портрета керчийской столицы, а лишь одна из множества фигур — появившихся и канувших в небытие за короткий срок. Кеттердам переживал многих, переживёт и его. И Роллинс понимает это, знает, что когда-то — совсем скоро — он и сам станет историей. Не слишком великой, не слишком долговечной. Что имя его значит что-то, пока живёт он сам, а после — обернётся не более чем страшилкой для непослушных детей. «Будешь плохо себя вести — придёт Пекка Роллинс и унесёт тебя в Бочку!». Он усмехается. Может, это и не худший вариант. По крайней мере, дети верят в злодеев с гораздо большей самоотдачей, чем взрослые. Пекка не верит в злодеев. Он верит в людей со всем их дерьмом и странным светом, с их горестями и радостями, в до смешного хрупких и необъяснимо сильных людей. Он давно понял, что в мире не существует чёрного и белого, давно бросил попытки рассортировать явления по категориям. Пекка Роллинс — бизнесмен, и единственная константа в его жизни — выгода. Или отсутствие таковой, что является поводом вернуться на предыдущую стадию и сделать полезные выводы. Но Каз — явление, из которого Роллинс выводов сделать не может. Как нельзя сделать выводов из нежности и смеха Алби, как нельзя сделать выводов из лучей рассветного солнца, из пропитанного дымом и солью кеттердамского ветра или из тусклого света луны. Каз — это что-то, что случилось с ним, хотел он этого или нет, как случается дождь, или туман, или болезнь, или выздоровление. И пусть Пекка для этого много сделал своими руками — о, как много он сделал с Казом своими руками — он не может не признать, что есть что-то, над чем он не властен. То, что скручивает его тоской. То, что он прячет внутри, как прячет Бреккер от других боль в хромой ноге. Роллинс думает о нём — думает так часто, как не хотел бы думать ни о ком и никогда. Зная, что всему в мире приходит конец. Чувствуя, что не хочет, чтобы это кончалось. А потом Кеттердам сотрясает скандал. Два новёхоньких трёхмачтовых судна, построенных по заказу Торгового совета, исчезли с верфи за три дня до официального спуска на воду. Пропали. Испарились, словно мятные леденцы из маминого буфета. Газеты разрываются возмущением и теориями, трубят о нарушении нейтралитета и международных договорённостей, подозревая всех подряд. Торговый совет в бешенстве. Преступный мир гадает, как можно было провернуть подобную кражу. Как похитить два огромных корабля с охраняемой верфи, сколько денег надо, чтобы подкупить столько стражи, где набрать хотя бы сто человек команды, готовой держать рот на замке — непосильная задача в Бочке, — дабы не сорвать дело. Кто и зачем вообще взялся за такое? В Кеттердаме нет безумцев, способных воровать корабли из кармана Торгового совета. Невозможно. И, слушая всё это, Пекка откидывается в кресле и смеётся в потолок кабинета — радостно и с невероятной лёгкостью на сердце.***
Страсти утихают примерно через месяц. Ни одно издание не способно дольше поддерживать интерес общественности к делу, не имеющему продолжения. Расследование заходит в тупик, и, поскрежетав зубами, Совет размещает новые заказы. Роллинс пытается добиться встречи с Инеж, чтобы взглянуть ей в глаза, но безуспешно. Она знает, что он знает. И не желает сознаваться. Но Пекка чувствует Каза в воздухе. В мостовых, в каналах, в стенах игорных домов. Он вернулся, и он невыносимо близко, так, словно можно услышать стук его трости, словно можно почувствовать уличный запах на его пальто, словно можно подступить ближе и коснуться его щеки, гадая, бухнется он в обморок от этого или нет. «Ну где же ты, Бреккер?» — думает Пекка и ждёт, ждёт его каждый день. Но Каз приходит ночью. Уже в глубоком сне Роллинс слышит, как орудует в двери его спальни отмычка. Тихо, деликатно, почти ласково. Он просыпается моментально — как и положено боссу преступного мира, и берёт с тумбочки заряженный револьвер — как и положено боссу преступного мира. Садится на кровати, опустив босые ноги на ковёр. Жмурится и несколько раз моргает, чтобы сонные глаза привыкли видеть в темноте. Пекка Роллинс не волнуется. Ну, почти. Наконец возня в замке затихает, и бесшумно открывается дверь. Каз проскальзывает в комнату чёрной тенью, и Пекка обрушивается внутри — бессилием, тоской, многомесячной разлукой. На Казе пальто и шляпа — далеко не лучшие манеры, когда перед тобой на кровати человек в пижаме, и он, понимая это, снимает пальто и вешает его на спинку стула. Кладёт шляпу на сидение. Разувается и ставит ботинки рядом. Там же оставляет трость. Роллинс следит за ритуалом, будто заколдованный, так, словно мог бы сомневаться в том, что происходящее — не сон. Каз остаётся стоять возле стула, скрытый темнотой, и молчит бесконечные минуты, пока Пекка просто смотрит в его сторону, пытаясь разглядеть лицо. — Ты позволишь? — наконец спрашивает Каз, и Пекка убирает револьвер в тумбочку. Как будто бы он мог не позволить. Каз подходит, становится напротив, между разведённых ног, и Пекка, притянув его к себе, обхватывает и вжимается лицом ему в живот. Трётся щекой об жилетку — такую привычную преграду между ними, но сейчас ему некуда спешить. Он чувствует, как Каз запускает ему пальцы в волосы, ворошит их и гладит, как второй рукой сжимает его плечо, и Пекка улавливает привычный запах кожаных перчаток. Интересно, насколько он отвык. — Нам придётся проходить всё заново? — Я не знаю, — шепчет Каз. И Пекка был прав, конечно, думая, что для ярости не останется места. Думая, что простил вздорному Бреккеру все выходки наперёд. Он мягчеет внутри, становясь просто человеком с самыми что ни на есть человеческими потребностями. Потребностями в касании, в тепле, в контакте. — Больше никогда так не делай, — говорит Пекка. — Никогда так не делай. Никогда. И Каз отвечает после долгой паузы: — Да. А потом Пекка ложится в постель, утягивая Каза за собой прямо так, в одежде. И он бы хотел сделать всё по-взрослому и по-мужски, со всем бешеным желанием, переполняющим его тело, но Каз — сложным механизмом, минным полем, тонким льдом — требует особенного обращения. Молит о нём беззвучно, держа рот на замке. Закрыв глаза. И Пекка касается его лица губами — аккуратно, невесомо почти. Бровей, лба, век. Скулы, щеки. Поглаживая спину, чтобы успокоить бесов, роящихся внутри. — Как ты мог быть таким жестоким? — шёпотом спрашивает Каз, и глаза его по-прежнему закрыты. — Как может кто-то настолько нежный быть таким жестоким? Мы были детьми… И Пекка Роллинс совсем не удивлён, что Бреккер опять мучается этими мыслями. И Пекка Роллинс, кладезь мудрости и остроумных ответов, не находится что сказать. Просить прощения глупо. Нагло даже. Обещать что-то — ещё глупее. Давать гарантии… — Я отнял много жизней, Каз, — отвечает он, готовый к тому, что Бреккер отстранится и снова наденет свою броню, но Каз вдруг совершенно беспомощно шмыгает носом. Роллинс замирает, чувствуя странный спазм в солнечном сплетении, и внезапно всё понимает. Понимает, кто перед ним. Что просить прощения и давать гарантии Казу Бреккеру — действительно глупо и бессмысленно. Но просить прощения у малыша Каза Ритвельда — необходимо как воздух. И обещать. И исполнять обещания. Снова и снова. И гладить, убаюкивая. И любить. Пекка уже умеет это — Алби его научил. И поэтому он так и поступает — просит прощения и обещает, зная, что Бреккер сопротивляется каждому слову, зная, что мальчишка Ритвельд — каждому слову жадно верит. И прижимает его к груди, и гладит, гладит, гладит по голове. Он так скучал. — У тебя кто-то был за это время? — спрашивает Каз, и Пекка едва сдерживает улыбку, настолько забавна эта напускная строгость. — Твой Призрак следил за мной повсюду. Ты должен знать. — Я хочу услышать от тебя. — У меня никого не было. И, к слову, это было чертовски долго. — Да, — соглашается Каз. — Ты плакал по мне? — Плакал бы, если бы поверил хоть на минуту. Пекка слышит, как Каз усмехается ему в грудь. — Но я очень скучал, — добавляет Роллинс. — Очень сильно по тебе скучал. Каз молчит некоторое время, прежде чем произнести: — Я видел. Роллинс отстраняется, с недоверием заглядывая ему в глаза. — Когда это? — В доках. — Следил? — хмурится Роллинс. — У тебя есть такая привычка, — усмехается Бреккер. — Не узнавать меня. Пекка смотрит на него пристально ещё несколько мгновений, пытаясь вникнуть в то, что Каз ему говорит, и вдруг все мелкие детали яркой вспышкой складываются воедино. Шёпот Инеж, такой знакомый холодный взгляд, морщина на лбу, слёзы в её глазах, строгая походка и то, как она спотыкается, уходя. То, как она ведёт дела Отбросов, не позволяя никому покуситься ни на сантиметр их собственности. То, как она наблюдает за Пеккой Роллинсом без веской на то причины. Всё это время Инеж не была похожа на Каза. Всё это время это и был Каз. — Ах ты засранец! — вспыхивает Пекка всей навалившейся несправедливостью ситуации. Его одурачили. Провели, как младенца. Бреккер был у него под самым носом, а он не видел этого в упор. — Неужели твоя Нина способна на такое? — Нина бы ни за что не согласилась, — качает головой Каз. — Но в мире много талантливых гришей. И тогда Пекка улыбается. Понимая, что не ошибся — представление было для него одного. И это до невозможного льстит. — И как ты объяснишь миру своё появление после того, как умер? — Я не был мёртв, — пожимает плечами Каз. — Просто тяжело болен. — Бедный маленький Ван Эк… Он-то был уверен, что взорвал тебя. — Джаспер помог ему пережить. На какое-то время в комнате повисает удовлетворённая тишина. Лунная полоса пересекает кровать, высвечивая белизну простыней, блеск шёлковой пижамы Роллинса и чёрную, как воронье крыло, жилетку Каза. — Я раздену тебя? — Пекка осторожно ведёт ладонью по его груди. — И займёмся тем, что у нас так хорошо получалось. Каз сглатывает и торопливо кивает в ответ.