Год и один день

Астрологи пика Предсказателей назначают день приёмного испытания на самый конец сезона Белых Рос. Земля как раз сделается прохладной, влажной и мягкой, но уже не настолько рыхлой, чтобы усилие по её вскапыванию было ощутимым, но не чрезмерным. Простолюдинам незачем знать таких подробностей, достаточно лишь запомнить дату и подсчитать, через сколько дней она наступит. Если, конечно, эти простолюдины обучены счёту. На Цанцюне не очень-то будут рады совсем уж безграмотным. Всё это Юэ Ци терпеливо втолковывают часовые у главных ворот на первой вершине хребта Цанцюн, порядком подустав каждое утро встречать этого упрямца, из последних сил карабкающегося по лестнице изо дня в день аж с самого окончания сезона Зерновых Дождей, и всё лишь для того, чтобы узнать, когда состоится вступительное испытание. После душного жаркого лета Юэ Ци теперь отчаянно мёрзнет по ночам, всё так же засыпая на улице в одних своих обносках. Они с сяо Цзю ещё когда пытались вдвоём придумать техники внутреннего обогрева, но от голода управлять собственной ци получается из рук вон плохо. В самые туманные и холодные ночи Юэ Ци кажется, что он и вовсе не проснётся поутру. Но он обязан проснуться, он же обещал. Дни неумолимо холодают и укорачиваются, один за другим проходят в неистребимой тревоге за сяо Цзю, грызущей Юэ Ци в самое нутро, и попытках добыть себе хоть какое-то пропитание. Он уже несколько сезонов околачивается у подножия Цанцюна и оттого по собственному недогляду успел примелькаться в ближайшем к заклинательской школе городе, откуда его теперь часто гоняют местные хозяева улиц. Поэтому вместо попрошайничества приходится заново учиться воровать и тут же пожинать плоды неудачных разбоев. У Юэ Ци слишком злое, бешеное лицо — он видел себя в луже после летней грозы, убедился. Такому не подашь, даже будь у тебя сердце из самого чистого золота, — страшно: а ну как этот дикарь набросится, как укусит? Сяо Цзю непременно смог бы изобразить нужную степень пробивающего на сочувствие страдания, но если Юэ Ци подумает об этом ещё хоть самую малость… Нельзя. Нельзя, если он сам хочет выжить. Поэтому приходится добывать пропитание иными способами. В лучшем случае заканчивается побоями, в худшем… Всё это плохо, но далеко не так кошмарно, как то, что происходит с сяо Цзю, оставшимся в поместье Цю. Эта мысль разом придаёт и сил, и подстёгивает неизбывную злобу на самого себя. Ко дню испытания Юэ Ци едва держится на ногах от голода, холода и усталости, но драгоценное время и без того уходит сквозь пальцы — сколько он уже вот так потратил впустую, хотя мог бы давно постигать заклинательские науки и тренироваться, чтобы поскорее спасти сяо Цзю? Кажется, его поддерживает только слепая бессильная ярость, что свивается ядовитой змеёй под сердцем, вскармливает в нём разом ненависть и отчаяние. Как ему ласково сообщили день за днём выпроваживающие его с Цанцюна ученики на часовом дежурстве, это Юэ Ци ещё несказанно повезло — ведь приёмное испытание в школе проводится далеко не каждый год. Действительно, повезло. Юэ Ци тогда так сильно стискивает зубы, что они, наверное, крошатся. Возможно, это даже слышно со стороны. Юные заклинатели с их обострённым слухом смотрят на него как-то странно и поскорее отводят глаза. Среди разнеженных отпрысков из богатых семей и пришедших попытать счастья более бедных, но явно талантливых юношей и девушек Юэ Ци выглядит загнанным волком среди сытых овец. Глядит он на них точно так же — и вскоре рядом с ним как по волшебству никого не остаётся рядом. Не то чтобы Юэ Ци это задевало — не сильнее обычного. Высокий тощий оборванец с дрожащими от напряжения руками и воспалёнными от слёз бешеными глазами — и хорошо, и славно, что никто не захочет с ним связываться. Он здесь не ради полезных знакомств. Когда объявляют суть испытания, зеваки и многие из самих участников откровенно смеются. Это, должно быть, шутка какая-то, рассчитанная на совсем уж дурачков. Не может же серьёзная заклинательская школа позволить себе такое… Такое издевательство. У Юэ Ци и без того не осталось времени на праздные раздумья и страхи унизиться ещё сильнее, поэтому он бросается копать землю голыми руками так, словно от этого зависит его жизнь. От этого зависит его жизнь. Видимо, это в скорости делается до неловкого очевидным и хозяевам пиков, пришедшим отобрать себе новых учеников. Всё же далеко не во всякий отбор приходит тот, кто станет копать яму в земле до содранных в кровь ногтей, и, кажется, вовсе того не замечать. Вокруг Юэ Ци — горы липкой глинистой земли, и, если присмотреться, на некоторых комках видны кровавые следы. Глина плохо впитывает кровь. Владыка Цюндина не вмешивается в оживлённый спор хозяев Ваньцзяня и Байчжаня, просто встаёт между ними, едва кивнув головой обоим, — и, словно зачарованные замедляющей печатью, могучий кузнец и прославленный воин мгновенно умолкают, покорно склонив головы. Им обоим пригодился бы настолько неутомимый и безжалостный к самому себе ученик. Из него вышел бы кузнец, чьё духовное оружие превзошло бы многие поколения мастеров Ваньцзяня. Из него вышел бы воитель, при котором весь Цанцюн забыл бы про войны совсем, вступив в десятилетия мирного процветания под надёжной защитой. Поэтому из него выйдет неплохой помощник для самого главы школы. Лишь хозяин Цинцзина смотрит на эту затею с плохо скрытым сомнением — впрочем, сомнение и недоверие положены ему по статусу и следуют за ним неотрывно, как дополнительные слои тончайших шёлковых одеяний. Владыка Цюндина устало прикрывает глаза. Парня давно пора вытаскивать из той могилы, что он успел вырыть, — туда запросто можно уместить всех глав пиков вместе взятых, и ещё место останется. Кажется, он и сам вот-вот свалится, вон как дрожит, да и дышит явно только из последнего упрямства. Забрать нового ученика поручено сразу на Цяньцао — ещё не хватало главе школы самому возиться с настолько истощённым и окровавленным новоявленным помощником. На пике Тысячи Трав старший ученик Му ещё не достаточно хорошо владеет лицом, чтобы в тот же миг скрыть смесь крайнего отвращения и восхищения, когда ему приходится обрабатывать раны на руках Юэ Ци. Ногти содраны до самого мяса, вырваны с корнем, местами вместе с кожей, а пальцы — да и весь он сам — густо перемазаны в глине. На неописуемо грязном лице чёрными углями пылают глаза — большего всего Юэ Ци похож на демона, а вовсе не на человека, чудом удерживающегося на истёртой грани между жизнью и смертью. И теперь из этого едва стоящего на ногах неведомого чудовища ученику Му предстоит сотворить того, кто однажды станет его шисюном. Нельзя сказать, что ученик Му не заинтересован таким шансом опробовать свои лекарские способности. Несмотря на крайнюю измождённость и готовое в любой миг отказать тело, Юэ Ци не даётся ему в руки, шипит на все целительские отвары и порывается уйти сразу же, как только их оставляют одних остальные ученики. Ученик Му — тогда ещё не Цинфан — смутно догадывается, что эта порывистость останется с Юэ Ци навсегда и принесёт ученику Му ещё преизрядно головной боли. Ему бы на пик Предсказателей с такими точными предвосхищениями будущего. Ученик Му не успевает зазеваться, как Юэ Ци уже выламывается из павильона целителей, невзирая на жалобный треск запирающих печатей. Кажется, те были слишком слабы. Печальный недосмотр ученика Му и повод впредь постараться уделять печатям больше внимания. Об этом преодолении преград тоже имеет смысл доложить главе ордена. Глава школы Цанцюн изумлён во второй раз за день — что превышает его обычную годовую норму удивления уже в два раза. Одно хорошо — на начищенных до блеска тёмных дубовых полах приёмных покоев не видно пятен крови, если не приглядываться. Что такое произошло на пике Цяньцао и отчего там не смогли подлатать новообретённого брата в боевом совершенствовании, чтобы хотя бы не кровоточил на пол, владыке Цюндина пока не хочется даже задумываться. Новый ученик и не даёт ему времени отвлечься: вначале цветасто, витиевато, но всё же несколько вульгарно благодарит его за оказанную честь оказаться учеником школы Цанцюн — сам едва держится на ногах, язык заплетается, говор явно и неприятно простонароден, а выбор слов — местами сильно устарел и потребует большого усердия в исправлении. А потом — и куда только мигом девалась вся эта тщательно заученная вежливость? — вдруг сходу просит себе меч. Вот так запросто, замызганный окровавленный оборванец падает ниц перед главой прославленной заклинательской школы и… Воистину, этот знаменательный день глава Цанцюна запомнит, как преисполненный удивлениями. — Какой тебе меч, пока не обучишься манерам в достаточной мере, чтобы разговаривать с собратьями по школе и не позорить меня, — обманчиво ласково молвит учитель своему новому ученику и прогоняет с глаз долой. Слишком много нервных потрясений за раз, а мальчишке придётся уяснить, и лучше бы рано, нежели поздно, что меч на пике Цюндин — далеко не самое главное оружие, чтобы добиваться своего. Владыка Цюндина признаётся в этом только в приватных разговорах с хозяином Цинцзина — но глаза Юэ Ци его пугают. Все проверки на демоническую кровь и прочие одержания он успешно прошёл, все защиты его пропускают и признают за своего, плоть от плоти Цанцюна, но главе школы всё равно не спокойно. Не бывает у людей такой нездоровой одержимости в глазах. Не должно быть такого безудержного упрямства — оно куда больше свойственно демонам, нежели людям. Чего уж там, Юэ Ци только к следующему весеннему равноденствию удаётся отучить испрашивать право получить себе меч при каждой встрече с учителем. Учение это не является лёгким ни для кого — слов Юэ Ци будто нарочно не понимает, обычные наказания за провинности учеников воспринимает, как само собой разумеющийся ход вещей, никогда не возмущается и принимает всё с каким-то нечеловеческим смирением. Сдержать же его ограничениями и без того скудной еды или свободы — пустое дело, поскольку голодное уличное прошлое так и лезет наружу, неизменно даёт о себе знать, обязательно в пору важных встреч и переговоров, что служит поводом для далеко не единственного дипломатического казуса. Это прошлое не выводится никакими посулами, сидит клеймом на высоком светлом лбу, просачивается в осанку и манеру держаться, заставляет главу Цанцюна внутренне ёжиться от позора. Эту его неловкость не замечает никто, кроме слишком наблюдательного владыки Цинцзина. Для всех остальных глав пиков Юэ Ци — небесное благословение школы Цанцюн и её лучший ученик самое малое за прошедшую дюжину поколений. Он совершенствуется не по дням, а по часам. Порывистый, напрочь безжалостный к самому себе — а в бою особенно великолепный. До жути. Владыка Цюндина даже не отправляется на пик Предсказателей, чтобы заранее знать — стоит Юэ Ци получить меч, как что-то да произойдёт. Он, конечно, мог бы попросить предсказателей вычислить по звёздным картам, что именно случится, но на всякий случай держит в режиме самой высокой боеготовности все пики. Возражений не принимает. Хозяева пиков ропщут, но не идут против воли главного среди них. Повышенная боеготовность оказывается уместной, как никогда, когда Юэ Ци всё же приходит на пик Десяти Тысяч Мечей, — владыка Цюндина исчерпал все отговорки, чтобы не подпускать его туда. С учётом поистине божественной дипломатической изворотливости главы школы, отговорок тех тоже вышло преизрядно. Юэ Ци выучил и обошёл их все. А потом случается Сюаньсу, дремавший до того несколько столетий, и защитные печати всех пиков затем днём и ночью неустанно латают аж до следующего солнцеворота. Те, кто остался в живых. Сюаньсу вообще-то не был демоническим мечом, а Юэ Ци — теперь уже Юэ Цинъюань, официально названный старшим учеником пика Цюндин как раз накануне своего похода на Ваньцзянь, — всё-таки не был демоном. Но даже после демонических набегов школа Цанцюн не несла таких потерь. Если бы не пещеры Линси, то и сама школа, возможно, перестала бы существовать. Глава Цанцюна закрывает на свою кровь последнюю из сдерживающих пещеры печатей, а мог бы даже и не рассекать ладонь для ритуала — кровь сама идёт горлом от крайнего переутомления. Мало сдержать чужое искажение ци — надо ещё выжить самому и спасти остальных глав пиков. В самом деле, школа Цанцюн не видала подобного кровавого месива самое малое последнюю дюжину поколений.

***

Не то чтобы кто-то ожидал увидеть Юэ Цинъюаня живым. Невозможность использовать пещеры Линси для духовного исцеления стала большим ударом для пострадавших в его деле обретения Сюаньсу, но безрассудных храбрецов, желающих проверить, что происходит внутри тех пещер, тоже не отыскалось. Между главами пиков было молча порешено, что по прошествии достаточного времени Линси распечатают, чтобы отнести Сюаньсу обратно на Ваньцзянь. Если меч, конечно, дастся в руки ещё хоть кому-то. Что такое это «достаточное время» — никто не уточняет. Могут пройти годы, а то и десятилетия. Но проходит год и один день, и защитные печати на входе в пещеры оказываются разрушены ударом изнутри. Оглушительная давящая лавина чистой духовной энергии размазывает часовых по земле так, что они не в силах даже послать сигнальный фейерверк. Юэ Цинъюань почти слепнет от солнечного света. Склоняется рядом с хрипло дышащими часовыми, не смеющими подняться. Не помогает им. Хочет что-то сказать — но не помнит толком, как говорить. Задвигает Сюаньсу в ножны, а потом отправляется к владыке Цюндина.

***

Слухи о чудесно спасшемся и выжившем старшем ученике пика Цюндин разносятся по Цанцюну подобно лесному пожару. Не сказать, чтобы новость эта хоть в ком-то вызывала восторг или пусть даже сдержанную радость от того, что такой талантливый совершенствующийся сумел преодолеть чудовищное искажение ци и выбраться. Юэ Цинъюаня теперь ожидают с настороженностью даже большей, наученные обретением его боевого меча. Сам Юэ Цинъюань едва ли похож на себя прежнего после выхода из затвора — все с упорством, достойным лучшего применения, называют его заключение «затвором», так по-заклинательски иносказательно, так лицемерно и лживо. Словно весь этот год в благословенных пещерах Линси, где самый воздух преисполнен благотворной ци, старший ученик провёл по собственной воле, неустанно и целенаправленно совершенствуясь. Юэ Цинъюань не разубеждает их. Не встревает в перепалки, вежливо улыбается и молчит на прямые вопросы. И вовсе незачем кому бы то ни было знать, насколько тяжело ему говорить. Слова ворочаются острыми камнями во рту, неловко вываливаются гнилостным хрипением, недостойным старшего ученика пика Цюндин. Его меридианы с горем пополам, но всё же восстановились первыми, а вот речь — много позже и едва ли до конца. Слишком сильно и долго он тогда кричал, когда Сюаньсу… Первое, что Юэ Цинъюань приучает себя изрекать — извинения. Он и впрямь не хотел, и в страшном сне помыслить не мог — того, что случилось. Он уходит в дальние сосновые рощи пика Цюндин, где тренируется перед деревьями — говорить и просить прощения. Поначалу сосны только неодобрительно шелестят колючими кронами да пощёлкивают шишками. После оглушающей тишины Линси их перещёлкивание похоже на сладостное пение небожителей. Юэ Цинъюань хорошо выучился прислушиваться. Позже на любые расспросы Юэ Цинъюань также научается извиняться с вежливостью столь изысканной, что собеседники чувствуют себя недостойными просителями на приёме у самого Нефритового Императора, которого они столь неосмотрительно потревожили своими бестактными приставаниями. Это настолько непохоже на прежнего Юэ Цинъюаня, отнюдь не умелого в искусстве дипломатической беседы и по-простецки неуклюжего в вопросах изысканности общения, что теперь всякий разговор с ним начинается с неизменной проверки на одержимость и сотворения нескольких защитных печатей. Над собеседниками. На всякий случай. Вскоре Юэ Цинъюань вообще почти перестаёт разговаривать, что для старшего ученика пика дипломатов — неслыханная, невозможная дерзость. Вопросы об учении он задаёт учителю лишь тогда, когда тот уже настоятельно требует нерадивого, совсем отбившегося от рук ученика на ковёр и немедленно. Юэ Цинъюань всегда неизменно почтителен, услужлив до зубовного скрежета, изрекает заученный набор дежурных фраз, кланяется с утроенным подобострастием — и всё. За внешними приличиями словно восстаёт каменная стена, и никому неведомо, что за нею. Юэ Цинъюаню нужно срочно уйти с Цанцюна, он и так потерял всё время мира. Чуть не умер, но, право, это такие мелочи. Разве сравнимо его заключение в пещерах Линси с тем, что переживает сяо Цзю? Однако после выхода из затвора Юэ Цинъюаню не спешат возвращать меч. Сюаньсу унесли на Ваньцзянь сразу же, стоило старшему ученику показаться на пороге рабочего павильона главы школы. По неведомой причине, Юэ Цинъюань тогда даже не сопротивлялся расставанию с мечом. Возможно, потому, что он потерял сознание в скорости после того, как завершил приличествующие своему статусу приветствия, предназначенные главе школы. Это потом уже Юэ Цинъюань приходит в себя и понимает, чего ему стоил тот обморок. Каким жалким делается старший ученик пика, оказавшись без своего духовного оружия. Словно он вновь штурмует врата Цанцюна и наивно жаждет узнать, когда же состоится долгожданный день приёмного испытания, и всякий вправе ему указать его место. Теперь он штурмует Ваньцзянь, но кузнецы насмешливы и непреклонны, неизменно выставляют его вон, не поглядев на его статус старшего ученика Цюндина, ещё и кидают защитными печатями вслед — отвести беду. Юэ Цинъюань принёс им достаточно бед, чтобы принимать этот обидный жест с каким-то несвойственным юности смиренным пониманием. Юэ Цинъюань не может больше ждать, он устал просить и ползать в ногах у учителя, умоляя вновь позволить ему воссоединиться с Сюаньсу, чего бы ему это ни стоило. Слова рассыпаются по натёртым до блеска тёмным полам со звоном, точно духовные камни кто-то оборонил; столько камней, сколько не найти на всех двенадцати пиках. Поэтому Юэ Цинъюань замолкает. Словами здесь ничего не удаётся решить. И это оказывается самым важным уроком, который он выносит с Цанцюна. Не слова возвращают ему Сюаньсу — и рука дрожит от одуряющей боли, стоит ему только потянуть меч из ножен. Но Сюаньсу всё равно с готовностью и даже какой-то радостью — насколько такое человеческое чувство вообще может быть свойственно мечу — принимает его в свои удушающие объятья, обхватывает и укрывает тяжёлым пологом гнетущей тишины его измученную душу. Юэ Цинъюань чувствует долгожданное отдохновение. Словно дышит полной грудью впервые с тех пор, как выбрался наружу. Пусть он и вышел из пещер Линси тогда, но навсегда унёс с собою их часть. В себе унёс.

***

Естественно, к своему сяо Цзю он опаздывает. Он ещё в пещерах понял, когда наконец-то оклемался достаточно, чтобы что-то соображать и не терять сознание от накатывающей волнами боли в разодранных духовных меридианах, — уже тогда самой кожей, самым мозгом костным почуял, узнал — опоздает. Руки себе сгрызал, рвал ногтями каменные стены, пока совсем не остался без ногтей; бил безразличную гору обнажённым лезвием Сюаньсу — когда набирался сил настолько, чтобы вытащить меч из ножен; тут же терял эти силы вновь, валился на окровавленный пол и только одно понимал: опоздал. На пепелище некогда роскошной усадьбы Цю льёт щедрый дождь и чёрными потоками жирной золы замывает следы пожара. Двор за двором взору Юэ Цинъюаня открываются остовы когда-то ярко раскрашенных построек с грудами провалившейся внутрь битой черепицы, а среди них тут и там торчат едва узнаваемые обугленные тела — должно быть, прислуга. Сяо Цзю среди нет. Юэ Цинъюань проверяет каждый труп, упокаивает отозвавшиеся души, после первого же покойника его руки по локоть в липком вонючем месиве, но он не отступается до тех пор, пока не отыскивает всех. Сяо Цзю здесь нет. Юэ Цинъюаню не нужны никакие слова, чтобы в сердце своём оплакивать его каждый день. Он и так стал молчать почти всегда, но теперь… Теперь даже отзывающееся в самых костях низкое гудение расстроенного Сюаньсу кажется лёгкой птичьей песней в преддверии свежего весеннего утра — потому что гнёт собственной вины ложится на плечи куда тяжелее. Невыносимее. На Цанцюн он возвращается за казнью. Отступник, пошедший против священной воли собственного учителя; похититель духовного оружия, опозоривший разом и пик Цюндин, и всю школу. Никто не ждал, что Юэ Цинъюань вернётся добровольно, и уже собирали совет по поводу того, как бы с наименьшими потерями изъять у него Сюаньсу. Но Юэ Цинъюань сам снимает с Сюаньсу защитную сеть и отдаёт его наставнику, покорно склоняя голову. Сюаньсу предупреждающе гудит, и главе Цюндин думается, что, возможно, для наказания следует выбрать иной меч. А потом с пика Цинцзин приходит срочное предложение немного повременить с казнью ввиду грядущего нападения демонов. После произошедшего больше двух лет назад на Ваньцзяне кошмара нынешнее известие о каких-то там демонах воспринимается среди глав пиков Цанцюна едва ли не с ощутимым облегчением. Какие-то там демоны оказываются ведомы своим владыкой — самопровозглашённым императором, последним чистокровным потомком небесных демонов. Он ослеплён желанием мести и не планирует оставлять живых. Его армия голодна и воодушевлена. Юэ Цинъюань не встречает их во главе войска — в любых иных обстоятельствах его бы и вовсе заточили обратно в Линси до окончания битвы, но сейчас Цанцюн нуждается во всех своих воинах. Поэтому Юэ Цинъюаня допускают на поле боя наравне с остальными. Так на Цанцюне впервые среди ныне живущих видят мощь Сюаньсу, когда она не обращена против них самих. Так на Цанцюне узнают, что за год и один день в Линси Юэ Цинъюань непостижимым образом научился управлять этой мощью. Так Юэ Цинъюань первым добирается до императора демонической армии, не зная устали прорубая себе дорогу сквозь кишащие демонические орды. Монахи спешно раскидывают над полем их схватки сети сдерживающих печатей, бормочут ограничительные сутры и подпитывают знаки выстроенной заклинателями ловушки. Юэ Цинъюаню остаётся последнее — загнать жертву. Мало убить небесного демона, нужно ещё и не допустить его перерождения, поэтому ловушку спешно настраивают на заточение. Тяньлан-цзюнь взбешён происходящим, но даже его ярость перекрывает — чистым, беспримесным удивлением. В самый центр ловушки проходит один человек, заклинатель, явно отнюдь не главный среди них; с мечом, отчего-то спрятанным в ножны. Он смотрит на Тяньлан-цзюня неотрывно, и что-то в этом взоре такое невыразимо больное и жуткое — дёргает Тяньлан-цзюня узнаванием. Словно этот заклинатель готов оказаться в ловушке вместо него. Словно — хочет оказаться в этой ловушке. Тяньлан-цзюнь должен с ним сразиться, повергнуть наглеца, показать этим человечишкам, чего они на самом деле стоят, но нечто уже во всей фигуре одиноко стоящего в самом центре сияющей печати человека — останавливает его. Юэ Цинъюаня окликают из-за пределов ловушки, и так Тяньлан-цзюнь узнаёт его имя. Юэ Цинъюаня призывают не медлить, или он, трус такой, не желает поторопиться на свою собственную казнь? Что-то во взгляде Юэ Цинъюаня вдруг делается Таньлан-цзюню странно понятным. Юэ Цинъюань выбирает это самое время, чтобы поклониться ему — так кланяются друг другу соученики перед дружеским боем, а не враги в смертельной схватке. Это тоже застаёт Тяньлан-цзюня врасплох. Он всё ещё может разорвать никудышные сети человеческой ловушки одним движением когтя, но почему эти люди потом намерены казнить своего самого сильного воина? Тяньлан-цзюнь не любит гадать, когда можно спросить прямо. К преумножению его удивления, Юэ Цинъюань смиренно ему отвечает, что нарушил все возможные правила своей школы и должен понести наказание. Выслушав такую потрясающую глупость — люди всё-таки невероятно изобретательны по части ограничений для себе подобных! — Тяньлан-цзюнь запросто предлагает Юэ Цинъюаню объединить силы и показать всё ж таки этим жалким людишкам, чего стоят их правила. Кажется, его проникновенная речь воздействует на публику самым оскорбительным образом, и вот уже из толпы несутся клятвенные заверения в том, что никакой казни не состоится. Кажется, Юэ Цинъюань отменой казни глубоко и не на шутку расстроен. Он разговаривает с какой-то болезненной вежливостью и приносит свои самые искренние извинения за то, что не может принять щедрое предложение господина императора демонов. Кажется, будто он одновременно и в самом центре ловушки, и далеко-далеко отсюда. В одном Тяньлан-цзюнь уверен во всю мощь своей демонической интуиции — этот человек, обладающий непредсказуемым мечом и по-настоящему опасный в своей не до конца проявленной силе, действительно не желает ему никакого зла. Это неправильно, и так быть не должно. Они здесь, чтобы сразиться, а не… Тяньлан-цзюнь подходит ближе, Юэ Цинъюань глядит на него скорбно и обнажает меч. Тяньлан-цзюнь как наяву видит в его глазах своё предстоящее заточение, что прорывается сквозь марево и пелену Сюаньсу, которые меч беспощадно набрасывает на мир. Юэ Цинъюань в своём безмолвии точно передаёт ему на глазах у всех тайный дар, сокровище молчания и одиночества, и Тяньлан-цзюнь почти готов его принять. Юэ Цинъюань внешне будто бы совсем невредим, и непонятная вера вдруг поселяется в Тяньлан-цзюне: словно и его заточение однажды тоже — закончится. Но тому только предстоит случиться, а пока Тяньлан-цзюня изумляет другое: Юэ Цинъюань стоит перед ним, такой юный и такой невозможно, невообразимо сильный для человеческого заклинателя — и, кажется, будто и вовсе не видит перед собою поверженного императора демонического царства. Юэ Цинъюань словно смотрит сквозь Тяньлан-цзюня, а через него самого проглядывает что-то гнетущее и чуть ли не вечное. Камни, горы, навсегда уснувшие вулканы, самое чрево которых разбито и разрушено так, что больше никогда им не изойти растопленным смертным огнём. Горы глядят на Тяньлан-цзюня из вечности, в них нет ни гнева, ни страсти, ни радости победы: вообще нет ни единого описуемого чувства. Тяньлан-цзюнь приглядывается к юноше с мечом, слишком тяжёлым даже для взрослого заклинателя, — его меч своеволен и гасит пространство вокруг себя целиком, и только его владелец — добровольный ли? — остаётся не затронут боевым полем меча. Потому что внутри владельца — горы, что им этот клич боевой, который обычные камни превращает в тонкое крошево? Зов меча слаб и с шипением испаряется, будто первые несмелые капли дождя на раскалённой земле. Горы жадно впитывают эту влагу, меч гудит и самого Тяньлан-цзюня повергает на колени, потому что и у небесного демона есть предел сил к сопротивлению, но Юэ Цинъюань всё ещё не видит его. Эта загадка премного занимает Тяньлан-цзюня всё время их молчаливого противостояния, так не похожего на настоящий бой. Самый мир словно замирает вокруг, вымаранный из памяти и из ощущений усилиями чудовищного меча, и они остаются вдвоём: поверженный небесный демон и ученик заклинателя, должно быть, самого сильного в их поколении. Знает ли тот заклинатель, что ученик уже давно превзошёл его? А разгадка приходит как-то внезапно, словно сама собой, лёгким дуновением ветра, складывается вежливой улыбкой Юэ Цинъюаня: ему бы искренне не хотелось подвергать Тяньлан-цзюня грядущей каре, но таков порядок сосуществования миров, где он, Юэ Цинъюань, лишь неостановимое орудие поддержания этого порядка. Ничего личного, сухие, звенящие пустотой слова — и Тяньлан-цзюню наконец-то открывается то, что за ними. Бездна. О, совсем не чета Бесконечной Бездне: из неё отнюдь не лезут обезумевшие от боли чудовища, потерявшие всякий узнаваемый демонический облик. Демонам вовсе неведомы чувства столь ядовитые, столь всепоглощающие — если это не страсть. А это совершенно точно не страсть, но она поглощает, душит всё, до чего дотягивается. И за нею не видно самого Юэ Цинъюаня, но она исторгается из него, обхватывает целиком, держит в объятьях столь крепких, что даже его меч не может прорваться сквозь эту пелену. От этой-то бездны бежит Юэ Цинъюань, и не может нигде найти пристанища. Ни в ловушке, ни даже в смерти не отыскать ему свободы от своей бездны. Горы глядят на Тяньлан-цзюня молча и безжалостно, беззлобно и безнадёжно. Какой занятный, удивительный, невиданный случай. В своём заключении под горой Тяньлан-цзюнь всё обдумывает, что же могло привести обычного человека — а и так ли уж тот обычен? — к тому, чтобы породить внутри себя такую бездну. Достигается ли это методами людского совершенствования? Связано ли это с его мечом? Тяньлан-цзюнь чувствует ещё не сложившийся во внятное переживание восторг исследователя, остро пронизывающий его аж до кончиков когтей. Вместе с восторгом, однако, приходит и печаль — вряд ли ему доведётся встретить этого юношу снова. А вот что тогда станет с его бездной — Тяньлан-цзюнь раздумывает с большим естествоиспытательским интересом. Отверзнется ли она в человеческом мире сгустком неукротимой энергии, изничтожающей всё на своём пути, на манер демонической бездны? Или найдётся кто-то, способный эту энергию укротить? Заточение под горою вообще очень способствует неторопливым умственным упражнениям и развитию воображения. Порою Тяньлан-цзюню хочется записывать получающиеся сюжеты, но все силы уходят на сопротивление удерживающей ловушке. Постепенно он теряет счёт времени.

***

Им доводится встретиться снова в обстоятельствах таких, о каких не писали даже самые отъявленные выдумщики в тех человеческих книгах, к которым Тяньлан-цзюнь когда-то испытывал живейший интерес. Слияние миров для него — отличное зрелище, и Тяньлан-цзюнь чуть ни присвистывает от удовольствия, когда оно дополняется появлением уже знакомого юноши с необычайно могучим мечом и неизменной бездной в глазах. Со времени их последней встречи Юэ Цинъюань возмужал и раздался в плечах, его осанка сделалась поистине царственной, сравнимой с умением самого Тяньлан-цзюня держать себя без видимых усилий и какого бы то ни было напряжения. Тяньлан-цзюнь с хищной радостью отмечает, что бездна в глазах Юэ Цинъюаня никуда не девалась, более того — тоже разрослась. Возможно, теперь-то у него появится шанс узнать, что её породило и каким совершенствованием Юэ Цинъюань поддерживает её в состоянии столь безупречном. А главное — для чего. Мечтам Тяньлан-цзюня не суждено сбыться из-за гораздо менее внушительного, но очень злого человеческого лекаря, который пытается откачать Юэ Цинъюаня после всех их злоключений, — а Тяньлан-цзюнь только было настроился на приятную беседу. Му Цинфан выглядит обманчиво безобидным, но делается хуже иного демона, когда дело доходит до вмешательства в его целительство. Тяньлан-цзюнь с любопытством наблюдает за его умением и решает пока не мешать, а заодно сыто раздумывает, что так, должно быть, и выглядит человеческая дружба — при виде Юэ Цинъюаня ему отчего-то не хочется немедленно его убить. Вероятно, это связано с тем, что Юэ Цинъюань очевидно при смерти и почти напрочь лишён сил, а Тяньлан-цзюню не интересен слабый противник. Кажется, Юэ Цинъюань и в живых-то остаётся лишь благодаря бездне внутри него. Тяньлан-цзюнь решает навестить его попозже, когда тот хоть немного оправится. Внезапно Юэ Цинъюань привечает нежданного гостя, безукоризненно вежливый что с людьми, что с демонами, одинаково готовый выслушать всех, сам всё больше молчащий. Побывав в заточении под горой, Тяньлан-цзюнь начинает узнавать этот ненарочно каменный взгляд, пронизывающий собеседника насквозь, и чувствует необычное душевное родство, предвечный зов глубокой горы, отзывающийся в нём самом чем-то гулким и неописуемым. Им двоим больше нечего делить, и никто в целом мире не сумеет заставить их вновь сражаться, а потому у них и впрямь завязывается что-то вроде дружбы. Ни по демоническим, ни по человеческим меркам их общение на неё не похоже ни разу, но главного Тяньлан-цзюнь всё же добивается — узнаёт секрет бездны. Бездну зовут сяо Цзю, точнее, Шэнь Цинцю; точнее — звали. Юэ Цинъюань даже тела его не смог спасти от нового повелителя демонов — здесь Тяньлан-цзюнь прерывает его и без того немногословный рассказ и заливисто хохочет. Для его собеседника-человека этот смех, пожалуй, выходит обидным, но до чего же отличные шутки умеет преподносить судьба, это ж надо — так! При упоминании нового повелителя демонического царства Тяньлан-цзюнь только что не фыркает. Но стоит ли так уж жалеть тело? О, Тяньлан-цзюнь может много чего рассказать о тщетности подобных устремлений. И когда уважаемый глава Цанцюна понял, что это тело окончательно разлучилось с душой? Тут Юэ Цинъюань замолкает, словно прислушиваясь к своим внутренним горам. Отвечает: давно. Слишком давно. В день поминовения усопших они пьют чай в средней руки чайной в каком-то захолустном городишке. Тяньлан-цзюнь не слишком впечатлён мастерством здешних умельцев — и чай-то у них откровенно дрянной, и музыканты постыдно неумелые, только раздражают утончённый слух своим надсадным треньканьем, да и сами интерьеры навевают уныние, под горою и то было уютней. Юэ Цинъюань показывает ему густой и шумный молодой лес в развалинах некогда обширного поместья — на пепелище всё отлично растёт, и скоро тут и вовсе не останется следов людского жилья. На простой поминальной табличке нет имени, только один-единственный знак — «девять». Юэ Цинъюань ставит палочки благовоний прямо в мокрый песок. Ветер задувает дождевые капли в лицо, но над палочками раскинут крошечный мерцающий купол защиты, и ароматный дым привольно струится, белыми змеями ласково обвивая табличку. Тяньлан-цзюнь внимательно наблюдает за ритуалом. Молчит. — Его душу не призвал в тело даже ваш Священный Мавзолей, — Тяньлан-цзюнь всегда удивляется этой его странной и такой неподходящей Юэ Цинъюаню манере объяснять то, что объяснений не требует вовсе; но молчать там, где действительно стоило бы что-то сказать. А потому он смотрит на Юэ Цинъюаня и улыбается. Тот нехотя отводит взгляд от таблички, всматривается в демона, узнаёт: когда-то в своё самое первое лето — ещё не на Цанцюне даже, а у его подножия — он глядел в лужу и сам себе улыбнулся — точно так же. Широкая, злая, нечеловеческая улыбка. Тогда за ней не стояло ничего, кроме отчаяния. Теперь — теперь Тяньлан-цзюню явно делается весело от неизбежной человеческой ограниченности. Юэ Цинъюань так устал быть всезнающим, да и толку от этого всезнания, если самого главного он не может ни сказать, ни сделать? Неожиданно так приятно в этот миг снова оказаться ничего не ведающим неучем. Учеником демона. Был на Цанцюне демон — ученик человека, так почему бы не случиться и обратному.