[Л']убить

Блейз сидит, а он мечется. Говорит что-то совершенно неинтересное быстро-быстро, заворачивает слова на пять слогов одно в другое, но — ни разу не сбивается. Блейзу смешно. Белые руки резко заламываются в локтях, будто Малфой больше не в силах это терпеть, а тонкие губы вытягиваются в линию. Драко бесится. — Чш-ш-ш, — усмехается Блейз, с силой дёргая за запястья. Малфой падает на него и захлёбывается шипением. — Да как ты!.. — Твой отец об этом узнает? — хохочет Блейз и с удовольствием кусает мраморно-белую шею так, чтобы остался след. Ой, кому-то придётся носить воротник повыше. За окном цветёт поздняя весна, за окном пышет сухой жар, и кто его только не спросит «не жарко тебе, Драко?», а Драко будет поджимать и без того тонкие губы, резко дёргать головой и беситься, беситься, беситься... Пальцы у Малфоя длинные, всегда холодные, укалывают в самых странных местах, и всё не в тех, что нужно. Блейз нетерпеливо притыкает узкие ладони к ремню, но они тотчас исчезают, перебегают куда-то на шею. На секунду ему думается, что вот сейчас-то Малфой его и придушит за все прегрешения, но ладони опускаются на плечи. Драко сидит у него на коленях, истерзывает взглядом из-под сведённых белёсых бровей. Блейз снова смеётся, приближает своё лицо к его лицу. — Ну хочешь, я убью его для тебя, — усмехается полушепотом ему почти в самые губы, — любовь моя... — Иди к Мордреду, — цедит сквозь зубы, выворачивается, встаёт, отряхивается от прикосновений его рук и поворачивается спиной, — ненавижу. — Врёшь, — лениво хмыкает Блейз, следя за ним из-за прищуренных глаз. Малфой отходит к окну, до того выпрямляется, будто ему в позвоночник вставили спицу, и силой опускает расслабленные плечи. И только костяшки, вцепившиеся в подоконник, белее белого: они у него никогда не врут. Быстро и слаженно, как часовой механизм, от двенадцати — к часу ночи, от жгуче-холодной, малфоевской злобы — к загнанному ступору. Драко страшно. Не сегодня ночью страшно, не сейчас конкретно, а константно, тупо, безжалостно, так, что уже даже во снах — глухая чернота без кошмаров. Все кошмары ждут его наяву. Но он же Малфой, правда? Наследный принц маленького семейного королевства — с дворцом, со слугами, с королевским садом, по которому ходят павлины: принцу многое дано, но ещё столько же — не положено. Драко знает об этом. На протяжении всей жизни его учили этому сотни молниеносно брошенных неодобрительных взглядов — отца, матери, давно ушедших Малфоев на портретах в поместье. Ему, конечно, и этой дрессировки было мало, он до сих пор срывается — чего только стоит то, как полыхают его глаза, когда мимо по коридору проносится Поттер. Но вот так, с головой, он выдаёт себя только сильно после полуночи, в пустом классе, за укутанной в дюжину заклинаний дверью, после того, как перебесится, переломится, перегорит. И человеком он Блейзу кажется только тогда, только таким — без оглядки испуганным. Блейз закрывает глаза и обнажает клыки. Только так, только таким — Драко нравится ему больше всего; и потому он бесит, ломает, поджигает, снова, и снова, и снова. Драко устал бояться. Ещё бы: монстры ждут его за стенами замка, бродят во тьме его мыслей и оставляют метки на шее так, чтобы ему пришлось носить воротник повыше. Блейз мечтает однажды настолько перестать быть человеком, чтобы развернуть его, уже сдавшегося, нефарворово-податливого, к себе, — и поцеловать, медленно, в губы, в первый раз. Они никогда. Никогда раньше. Оставляли отметины, кусались, дрочили друг другу в туалете на шестом, быстро, рвано, иногда почти больно. Если Блейз однажды настолько перестанет быть человеком, Драко просто перестанет быть. Он уже врёт, когда говорит, что ненавидит его, они оба это знают; только Малфой думает, что знает он один. Если это игра, то в неё Драко играет ещё хуже, чем в квиддич и шахматы. Малфой тихо фыркает, будто услышал про квиддич. — Тебе больше ничего не остаётся. Блейз не торопится. Челюсть оттягивает тяжёлая зевота, спина ноет, а в паху до сих пульсирует, и Драко за это хочется укусить ещё раз, но всё-таки игнорировать тело проще, чем помнить о том, что дыхание — необходимость, а не выбор. Кожаный диван, провокационно красный, трансфигурированный из последней парты, достаточно широкий, чтобы развалиться на нём, будто он — Дионис, утомлённый солнечным теплом и сладостью яств. Бог вина. Демиург пьяного мёда и праздности. Повелитель мёртвой воды. Ему вдруг становится ещё смешнее, невыносимо, он буквально трясётся, пытаясь сдержать щекочущую пыльцу в грудной клетке, и недоумение на лице Драко его только подстёгивает. Дионис — двурогий, как дьявол, и тоже много смеётся; белладонна сладкая, и не портит вина. Блейз пытается унять себя, пытается сказать, что сейчас объяснится, но вместо этого только развязно машет на Малфоя рукой. — Что смешного? — брезгливо морщится тот. — Ничего, — с трудом выдавливает Блейз, икая от сдерживаемого хохота, — представил себя с бычьими рогами. — Тебе больше подойдут бараньи, — может, это самовнушение, но он отчётливо слышит в голосе Драко и злую насмешку превосходства, и забитую неуверенность. — Что ты несёшь? — Размышляю вслух. Ты уже два раза вводил лишние переменные, и с тишиной у тебя не сложилось. Пришло время брать топор в руки. Если ты ещё раз пошлёшь его по почте, отправителя точно отследят. Драко теперь тоже трясётся, но он — болезненно, исступленно, обхватив себя руками, — и подскакивает к нему, но перед самым диваном из дикого зверя вытягивается обратно в принца: осанка, поджатые губы, белое от злости лицо. Изысканная вульгарность устаревшего архетипа. — Да что ты знаешь? Небольшая услуга не даёт тебе права раздавать мне советы. — Небольшая услуга, Драко? — Блейза снова выгибает, ломает от смеха, — а мне кажется, что как раз я в твоих небольших приключениях принял слишком непосредственное участие. Любовь моя, твой яд был фамильный — не купленный. Я ещё три недели потом пах белладонной — Снейпу понравилось. Он даже приглашал зайти поболтать после уроков. Словами можно бить наотмашь. Драко покачивается на месте, будто повешенный, подвешенный за невидимые ниточки, ест его глазами, акварельно-прозрачными, нечеловечески светлыми, красиво безумными. Драко боится смерти, но даже больше неё он боится убийц. Блейз скалится дальше. Что такое, любовь моя? Достал яд для тебя, сварил сам — есть ли разница? Детали не стоят уточнения. Подлить яд или произнести смертельное проклятие — тоже, в сущности, одно и то же, вот только когда убиваешь громко, приходится видеть. Драко закрывает глаза. Он больше не хочет видеть. Он никогда не хотел. — Предположим, что он действительно до сих пор не догадался, кому на самом деле предназначались твои милые подарки, — безжалостно продолжает Блейз, чувствуя звонкий голод на кончиках своих пальцев, чувствуя жажду то ли проклясть, то ли утешить, чувствуя, наконец, что он ничего не чувствует по-настоящему. — Но и тогда у тебя остался только один шанс, не больше. Самое время идти напролом. Он, конечно, нажил себе именную карточку в шоколадных лягушках, я знаю, это нервирует, но и ты знаешь, что он из верующих. Он никогда не подумал бы, что ты сможешь, и потому не ждёт, что попытаешься. — Я смогу, — глухо отзывается он невпопад. Драко плохо врёт, но хорошо верит. Не в чужой свет, как старик-директор (Блейз давно не называет его по имени — это очеловечивает), а в свою тьму, как ревностно хрупкий персонаж откуда-то из эпохи сентиментализма. Вчера он пробовал Аваду на сбежавшей из кабинета Трансфигурации крысе. Пытался пробовать. Крыса искусала ему все руки до крови, вырвалась, а он подавился воздухом, запустив зелёную вспышку ей вслед — ему показалось, что попал. Блейз кусает губы и не говорит, что видел. Не припоминает ему ни отсутствующего выражения лица, ни дрожащих пальцев, ни мокрых рукавов мантии, почти незаметно порхающих к уголкам глаз. Он молчит ещё немного, а потом пожимает плечами, легко роняет смертельно тяжелые слова ему на плечи: — Вдохновить, любовь моя? Сможешь — поцелую. Можно смеяться дальше: Дионис теперь громовержец, кажется, потому что Драко будто ударило молнией. У него подкашиваются ноги, но он хватается за Блейза взглядом. Может быть, он надеется найти в его глазах хоть какое-то оправдание, но вместо этого находит что-то хтонически ужасное и отшатывается, пятится, вылетает из кабинета, разом срывая защитные заклинания на двери — она захлопывается с грохотом. Блейз остаётся один и слушает эхо грозы. Блейз слушает тишину. Блейз слушает то, что тише тишины — гул в своей голове. Время ночи тянется, как шелковая, ласкающая шею лента, напоминая о прикосновениях тонких холодных пальцев, и в конце концов он понимает, что не может больше; хватается за голову, сползая с дивана, падая на колени, и воет, как раненый зверь, не понимающий, за что хозяин делает ему больно. Он не помнит себя долгих четыре минуты на сыром каменном полу. А потом — встаёт на ноги и уходит, аккуратно сняв трансфигурацию и подвинув парту на место. Уже утром он снова будет думать, что это Драко плохо играет в квиддич.