The smile that you gave me
Even when you felt like dying
We fall apart as it gets dark
I'm in your arms in central park
There's nothing you could do or say
I can’t escape the way I love you
I don’t want to, but I love you
***
— Это было не так уж и плохо, верно? Он сидит на деревянной, уже потрепанной временем, скамейке. Вокруг — кромешная тьма, лишь под собой он может разглядеть хоть что-то: мелкую гальку вперемешку с песком. Набережная? Он слышит еле различимый шум — кажется, ветер требещет ветки деревьев, донося до него плач молодых стволов. Вихрь задевает и его белёсые волосы. Пару прядок ощутимо касаются лба, а после снова возвращаются в естественное состояние. Вместе с новым потоком до его нутра достигает шлейф металлического запаха. Такого знакомого. Почти родного. А вместе с тем пред голубыми глазами возникает парк. Он оборачивается — как и предполагалось, позади целая гуща далеко посаженных друг от друга деревьев, усыпанных осенними листьями. Сначала слышится шум прибоя, а после, возвратив взгляд перед собой, он видит немного неспокойное море, что нещадно из раза в раз выбрасывает волны о берег. Скамейка, что неудивительно, оказывается пуста. — Ты про что? Голос звучит несколько... отстраненно. Почти также, как и во время последних встреч. Гето садится рядом, по излюбленной привычке расставляет широко ноги и прячет ладони в карманы. Они подрагивают. Улыбка несколько натянута, скорее нарисована на заказ; а заказчик, вот тут, совсем рядом, только руку протяни в сторону, начинает смеяться. — Перестань, Сугуру. Ты знаешь, про что я, — смотрит на того Годжо, — Я про Сукуну. Неплохо я его, да? — Ты хорошо постарался, — закрывает глаза Гето. Челка спадает к уголку губ, когда пучок все больше и больше начинает подрагивать на усилившемся потоке ветра. Он нещадно теребит уставшие ветки деревьев позади, срывает с тех листья и гонит их в бешеный танец по мокрому песку. Сам Годжо ветер почти не ощущает, если не считать свежести в районе затылка, и только он хочет задуматься об этом, как Гето продолжает, — Ты молодец, Сатору. И замолкает. С Сугуру рядом тяжело. Сатору помнит, как было непривычно без него — неуютно, некомфортно, и еще ряд таких же эпитетов, но сейчас, здесь и сейчас, эти чувства возвращаются в двойной мере. Вот только в этот момент где-то там, за горизонтом, не маячит сладостный лучик надежды. Все они, даже самые маленькие, погасли еще тогда, при последнем свете фиолетового, что, кажется, унес с собой не только Макору. Все они сгинули в его собственной пустоте. Он сам похоронил все то, что с таким трудом строил все эти годы. Снова. А потому и не понимает, чем заслужил эту последнюю встречу. — Я даже на пару секунд позавидовал, — начинает Гето, приоткрывая левый глаз, — Ну, что ты отдал ему всё. Весь опыт, всю технику, всего себя. Ты никогда не мог позволить себе это вместе с нами. Где-то на периферии сознания маячит смех Хайбары, а также ворчание Нанами, но Годжо гонит их прочь. Пожалуйста, еще чуть-чуть. — А потом понял, что если тебе это правда нужно, то пусть так и будет. Осколки чего-то светлого, прозрачного будто градом осыпаются у его ног. Стекло? Откуда оно здесь? Он хочет протянуть руку, но следующая фраза заставляет ту замереть на середине своего движения. — Так что я рад за тебя, Сатору. К ногам бросается еще один документ в стеклянной рамке. И, как и предыдущие, с громким дребезгом разбивается о камушки. На нем было свидетельство о смерти — бесполезный отчет, который он почему-то до сих пор хранит в нижней полочке ящика стола. Да вот только ни одного слова уже не разобрать — кровь застилает всю поверхность маленькой картинки. — Да, это было весело. Жидкий металл продолжает достигать беловолосого, а вместе с тем — и битое стекло, узором распластавшееся на легкой гальке у ботинок, и грязь, копотью покрывающее стертые черные штанины, и даже камни, будто блинчики на воде, утопающие в темно-красной лужице под дряхлой деревянной скамейкой. — Я отдал ему все, Сугуру, — шепчет Годжо, рассматривая красочную картину у своих ног. Времени практически не остается, верно? — И мне жаль, что он не сделал того же. Он вдруг ухмыляется. — По-крайней мере я не сгинул от болезни или от рук этих сухарей с верхушки, что возомнили себя богами нашего мира, — Сатору упирается локтем о колено и наклоняет голову к раскрытой ладони. Она чистая, не оскверненная недавними шрамами. Обычная рука обычного человека, — Никогда не думал, что окажусь прав на тот счет, что я умру в одиночестве, — он будто что-то вспоминает и поправляется, как ребенок, быстро тараторя каждое последующее слово, — И то, что ты здесь, не считается! Это же все в моей голове, верно? Но кровь течь перестает. Наступает тишина. А вместе с тем и останавливается сердцебиение Сатору. — Сугуру? — в страхе поворачивается он. Брюнет все еще сидит рядом. Все с той же опущенной головой, с болтающейся в тревожном воздухе челкой, с широко расставленными ногами и подрагивающими губами. — Прости меня, Сатору. — Я не поним.. — За все прости. Гето отворачивает голову. Он смотрит на деревья, на морскую воду, приближающуюся с юга, на гальку под ногами, на красные капли на них — на все, кроме старого друга. — Тебе не за что извиняться, Сугуру, — медленно говорит Годжо, — К тому же, я никогда и не злился на тебя. Непонимание — вот более подходящее слово. Гето продолжает молчать. Лишь дрогнувший кадык выдает хозяина в том, что чужие слова все-таки достигли его слуха. — Честно говоря, я бы хотел, чтобы ты был рядом и тоже хлопнул меня по спине перед боем, — ухмылка снова появляется на бледном лице, — Это бы придало мне сил. — Хочешь сказать, что если бы я был рядом, ты бы одержал верх? — Не думаю, что даже без техники десяти теней одолел бы Сукуну. Да и вообще, я не к этому, — взмахивает свободной рукой беловолосый, — Я к тому, что мне просто хотелось быть рядом с тобой. Перед глазами пролетают картинки прошлого — на хлюпкой полупрозрачной леске прикрепленны их общие фотографии. Вот он и Сугуру на их первом совместном задании. Вот они же и Сёко рисуют маркером черные усы спящему директору — Яга тогда еще долго отчитывал его, Сатору, так как двое предателей в первую очередь кивнули на него. Вот они втроем вместе с Нанами и Хайбарой стоят у автомата с газировкой — Годжо опять начинает вести длинную лекцию о вредности курения, когда и Гето, и Иэйри поджигают уже вторую никотиновую палочку, а Кенто с Ю молчаливо кивают в сторонке на его слова. На одной из старых пленок даже виден испуганный Иджити. А еще на них студенты — Юта, Маки, Тоге и Панда на первой, а Юджи, Нобара и Мегуми на второй. Есть еще отдельная с каждым из них — только с Итадори и Оккоцу по три, а с Мегуми целый отдельный альбом. Где-то там видны фотографии и с Цумики. Она не сильно любила быть вместе с ним в кадре, но пару раз Сатору все-таки успел застать её врасплох. Так же Годжо замечает еще одни, темные, пыльные снимки, которые будто вечность хранились в коробке на чердаке. Знакомый переулок, выложенный в каменную плитку, закат, такой бесцветный на фоне ярко-красной — чужой, но родной — крови. Прислонившийся к стене Сугуру с потерянными карими глазами и легкой улыбкой. Последней его улыбкой. Он давно не заглядывал в этот уголок своего сознания, и теперь корит себя за эту трусость. Потому что, как оказалось, времени вспоминать все это у него практически не осталось. — Но я не был настолько эгоистичен, чтобы заставлять тебя быть рядом тогда, когда ты этого не хотел. Они пропадают: все кадры прошлого меркнут в лучах еще одного заходящего солнца. Даже сквозь темные очки глазам больно смотреть на безоблачное небо, потому Годжо продолжает смотреть себе под ноги — или просто ищет очередную причину не смотреть вверх. Он проводит носком по гальке, размазывает вязкую жидкость по мелким камушкам, осколкам стекла. Звук тихий, почти неслышимый, пропадающий в водовороте ветра и шума волн, но именно он позволяет Гето наконец произнести: — Никогда не думал, что когда-нибудь снова услышу это от тебя. — В этом мы с тобой похожи. Но... — Что ты чувствовал в свои последние минуты? — практически шепчет. Нарастающий смех Кенто и Хайбары прекращается. Стихают шаги. Волны перестают хлынуть на берег, а ветер — гнать листья по пыльной земле. — В свои последние минуты я делал выбор. Мы все делали, — кивает он на еле различимые силуэты друзей в далеке, — Слушай внимательно, Сатору. У нас у всех он был, и тебе тоже придется его сделать. Тишина полностью опускается на плечи Годжо. И все, что он слышит в этой полнейшей тишине — два тяжелых дыхания. Свое собственное, и своего единственного друга. — Если ты выбираешь север, то ты желаешь найти новую сторону себя, — Гето вытаскивает ладонь из кармана и указывает себе за спину, на полчище полуголых деревьев, кривым стволам которых не видно конца. Годжо смотрит на рыжие листья, опавшие у корней самого ближайшего дерева, и снова обращает все свое внимание к брюнету, — Но если выбираешь юг, — он указывает на спокойное море. Края водной глади не видно, но почему-то Сатору не сомневается, что вся эта прозрачная безмятежность вдребезги разобьется о колом стоящие острые камни на дне, — желаешь остаться тем, кем ты уже являешься. — И что это значит? — Каждый понимает это по-своему, — просто отвечает Гето и наконец заглядывает в голубые глаза беловолосого. И замечает все то, что так боялся когда-либо увидеть на этом некогда безмятежном и радостном лице — мешки под глазами, растрепанные волосы, некоторые пряди которых теперь уже окрашены в темно-красный, разбитые черные очки и припухшие бледные щеки. Твердый, хоть и уставший, взгляд, который не появляется, не должен появляться у подростков, которыми они были в свои последние счастливые минуты. Он видит пред собой не того Годжо Сатору, которого знал, любил и видел — он видит его повзрослевшую версию и не может оторвать взгляд. — Сатору, — тянется к нему Сугуру, укладывая руки на мощную спину. Брюнет придвигается ближе, склоняя чужую голову к своему плечу, вырисовывая неровные круги на черной рваной футболке. Она испачкана в районе живота — она быстро мокнет, передает неприятную влагу к телу Гето, который лишь сильнее начинает прижимать изнеможенного Годжо к себе, — Сатору, пожалуйста, сделай выбор, — шепчет он на ухо. Годжо молчит. Он не двигается. Годжо почти впервые в жизни потерян. Такое было лишь дважды — тогда, при, как он думал, последних встречах. Когда он кричал тому вернуться, объясниться, остаться рядом. Когда его единственное солнце окончательно потухло и исчезло с горизонта. Чтобы сейчас, спустя год, вернуться и подарить ему еще большее тепло. Сатору обнимает того за торс, носом проводя по чужой шее, отодвигая черные отросшие пряди. Ему настолько хорошо, что он забывает о пульсирующей, невыносимой боли в теле. Ну и черт с ней. Шум возвращается — где-то в далеке Яга кричит очередную недовольную триаду, рядом с Кенто Хайбара увлеченно рассказывает о новой, вышедшей недавно игре. Нотации матери с отцом прерываются звонким детским недовольством Аманаи и последующим после него комментарием Курои. Ворчание Тоджи он услышать не ожидает, но тот все равно пробивается сквозь вихрь воспоминаний. Меж тем, все остальное будто на несколько оттенков тише: Сёко продолжает курить свои невыносимо вонючие сигареты, слушая на репите любимый Nickelback. За ними слышен смех Юджи и Нобары, а также фырканье Мегуми, старательно делающего вид, что те двое ему уже осточертели. Оккоцу и Маки продолжают тренироваться — неприятный лязг металла о металл перекрывает болтовню Инумаки и Панды. Слышен с определенной переодичностью механический пульс аппарата в палате Цумики, а вместе с тем — шелест нового отчета Иджити. Даже сплетни Мей Мей и Утахиме показываются на горизонте в самом конце. До его слуха снова достигает такой редкий, чистый смех Мегуми и, господи, как же он надеется, что они все еще не скоро попадут в свой последний сон. Вспоминать все дорогие сердцу лица тяжело, но Годжо не жалеет об этом. Как и не жалеет о том, что тратит драгоценные секунды в кольце родных, давно утерянных рук. И после этого осознания — снова наступает тишина. — Хорошо, — выдыхает в черную толстовку Сатору, — Пошли на юг, Сугуру. Вода трепещет и омывает окровавленные ботинки, понемногу окрашиваясь металлом, но ни Годжо, ни Гето не обращают на это внимания. Волны то нарастают, сталкиваясь с нагретой солнцем галькой, то отступают, забирая с собой не только мелкие, невидимые глазу камушки, но и все остальное — воспоминания, мысли, чувства и слова. Они также ударяются о ослабшее тело беловолосого, проплывают чуть дальше, а после идут ко дну, захлебываясь в соли и пене. Сатору не сомневается, что совсем скоро последует их же примеру. — Спасибо, Сатору, — улыбается Гето той самой улыбкой, что так полюбилась Годжо в их студенческие годы, — что заставлял меня смеяться от всей души. — Повторяешься, — ухмыляется Годжо, ступая в воду уже до коленей. — Может быть. Соль неприятно щиплет мелкие ранки. — Я буду молиться всей душой, чтобы это не оказалось просто плодом моего воображения. Так что... увидимся на другой стороне? — теперь уже неуверенный шёпот. На это у Гето ответа не находится. Где-то за их спинами садится солнце. Как символично, думает Годжо, погружаясь по грудь в воду, Что тогда, что сейчас угасают наши последние закатные лучи. Если бы Годжо Сатору был писателем или поэтом, он сравнил бы эти закаты с угасающими звездами — что быстро умирают, даря последние искры надежды и тепла для тех единственных, что нашли в себе смелости взглянуть в глаза бескрайнего темного ночного неба, нашли в себе мужество взглянуть вверх, когда все остальное тянет лишь вниз. Но он не поэт, и не писатель, а потому заканчивает все так, как умеет. С шуткой, издевкой. С замечанием. С напоминанием и, как он надеется, обещанием. — Получается, на наших могилах будет цвести одинаковая дата смерти, лишь с погрешностью в год, — говорит Сатору, чуыствуя затылком новую холодную волну, — Как ты всегда и хотел, Сугуру. Он видит, как тот выдает усмешку и сам непроизвольно начинает смеяться, впуская в легкие все новые и новые порции соленой воды. Они оседают в глубине и потихоньку начинают выжигать мягкие ткани. Неприятно. — Пришла пора просыпаться, Сатору, — слышит он чужой шепот сквозь толщу течения. Рыжие лучи под водой отливают серебром, но кровь, все хлещущая сквозь футболку, окрашивает и пену, и лучи в алый красный. Годжо начинает улыбаться, снова. В последний раз. И это может видеть лишь стоящий в паре шагов от того Гето. — Сатору, я всегда... Он закрывает глаза. А вместе с тьмой всегда приходит и тишина.