Агапе

      До наступления ночи оставалось еще два часа, и небеса решили поднасрать Цзян Чэну.       Он бледнеет, краснеет, зеленеет (и так по кругу) под вкрадчивым взглядом Лань Сиченя. Не строгим, не осуждающим, не колючим, а каким-то мягко-заинтересованным. И Цзян Чэну до глубины души хочется, чтобы Лань Сичень не смотрел вот так, как только он умеет, что аж дух сводит и кожа заживо сгорает. Не спасает даже одежда. Даже низкий столик между ними. Даже легкий полумрак комнаты. Цзян Чэн пылает под этим чутким взором.       Пальцы непривычно дрожат, а сопутствующая во всем гордость на грани гордыни исчезла без следа. Подол ханьфу сжат вспотевшими ладонями. Взгляд напряженный, с трудом удерживаемый, в одной точке. По спине, позвонок за позвонком, пробирается скользкой змеей страх. Цзян Чэн чувствует себя ребенком, которым он по большому счету и является. Не складным. Неуклюжим. И очень глупым. А Лань Сичень — немногим старше его — умелым, добрым и таким взрослым. Таким далеким.       Когда молчать уже становится неприлично, а сказать до сих пор нечего, Цзян Чэн на последнем остатке смелости поднимает взгляд и вздрагивает. Хозяин холодной комнаты, как полная противоположность своему жилью, тепло улыбается, протягивая гостю чашку с чаем. Помедлив, не до конца уверенный, что от него хотят, Цзян Чэн разжимает пальцы, выпуская подол ханьфу и протягивает руки навстречу Лань Сиченю, с преувеличенной осторожностью принимая поднесенную чашу.       Тонкие глиняные бока уютно греют ладони. В паре, поднимающемся от чая, тонкий дразнящий аромат цитрусового цветка. Так пахнет лето дома. (Так пахнет уют Сиченя.)       Цзян Чэн делает первый глоток и застывает, точно огретый матушкиным цзыдяном. Вкус на кончике языке мягко прокатывается по гортани и знакомым теплом разворачивается в животе.       Первым желанием юноши стребовать с Лань Сиченя состав травяного сбора, перебивается вторым — выпить всю чашу залпом и бессовестно попросить добавки. Разумеется, он не позволяет себе ни первого, ни второго, стоит ему только вернуться взглядом к человеку напротив.       Тени Ханьши, как будто играясь, смещаются, ажурным узором ложась на красивое узкое лицо Лань Сиченя. Любовно вылепленные черты его точеного профиля еще хранят детскую наивность, живость юности. Пройдут несколько лун, и лицо отточится об жизненные углы, окончательно превратив Лань Сиченя в прекрасного мужчину. И в укромном уголке своей головы, Цзян Чэн самую чуточку горд, что уловил эти изменения поистине неземной красоты.       Юноша делает еще один глоток, смакуя, растягивая момент, смежает веки. Если бы не ситуация, по которой он оказался напротив Лань Сиченя, Цзян Чэн бы расслабился и получил искреннее удовольствие. Тишина была скромной и ненавязчивой. Чай вкусный. Лань Сичень умиротворенным, как домашний кот.       Но совершенного не изменить. Остается только смиренно принять свою участь, а после заречься спорить с пьяным Вэй Усянем. Никогда не принимать участие в азартных играх. И никогда не делать объектом проигрыша такого, как Лань Сичень.       Когда от чая остается только несколько капель на дне, Цзян Чэн продолжает сжимать чашу в руках, бездумно крутя её между пальцев. Неторопливо, круг за кругом. Голубые облака на глиняных боках плывут в его расфокусированном взгляде. Их, наверное, нарисовал сам Лань Сичень, — отстраненно думает Цзян Чэн. Воображение с легкостью разворачивает картину, где заклинатель, с присущем ему изяществом, наклоняется над свитком, выводя тонкими штрихами горный пейзаж Гусу Лань. Кисть в его тонких и длинных пальцах движется легко и бесшумно, оставляя на бумаге росчерки черных тушевых линий. Рукав его белоснежного ханьфу движется вслед за кистью, как крыло птицы. Надбровные дуги расслаблены, глаза излучают мягкий свет, губы чуть натянуты в загадочной улыбке.       Мысль получается настолько яркой — до неприличия громкой, что Цзян Чэн неудержимо краснеет, в который раз за этот вечер, виновато пряча взгляд. Не пристало ему такое поведение, такие думы в отношении другого заклинателя, будущего главы ордена. Он почти уверен, что у него написано все на лице. Лань Сичень, однако, одергивать его не спешит, и это дарит Цзян Чэну маленькую надежду. Глупую. Такую же глупую, как и спор с шисюном.       — Цзян Чэн, — голос Лань Сиченя неторопливый и мелодичный, как горный ручей. Он утоляет жажду и дарит облегчение, снимая усталость дня. — Могу я задать тебе вопрос?       — Конечно, — торопливо, сбиваясь с дыхания, соглашается Цзян Чэн, поощряемый ласковой улыбкой.       — Мои двери всегда открыты для гостей, в любое уважительное время. Но мне любопытно, что ты делал в ханьши после отбоя.       К своему немалому удивлению, Цзян Чэн осознал: Лань Сичень не собирается его наказывать. Выражение лица напротив выдает легкое беспокойство из-за позднего визита. Лань Сичень, вправду, озабочен воображаемыми проблемами Цзян Чэна.       Юноша хочет надавать себе по шее: как он только посмел ввести в заблуждение такого чистого на помыслы человека? Ведь цель его визита просто отвратительна. Такая же мерзкая, как Вэй Усянь, придумавший ее.       Цзян Чэн мнется в нерешительности, борясь с желанием смалодушничать. Выдумать нелепость и скрыться с глаз долой. Но Лань Сичень, проявивший о нем заботу, выказавший свое беспокойство и протянувший ему чашку согревающего чая, заслуживает знать правду. Пусть даже унизительную для Цзян Чэна.       Потому что ему нет охоты обременять и так занятого заклинателя.       — Это такая нелепость, — тихим голосом начинает свое признание юноша.       Лань Сичень по всем правилам вежливости, опускает чашу из рук на стол, располагает ладони на колени и устремляет взор на гостя. И пусть это правильно, Цзян Чэну от этого только хуже.       — Я прошу у вас прощения, Лань Сичень, — Цзян Чэн тоже отставляет чашку, и, сидя на коленях, делает глубокий поклон, градус которого показывает максимальное уважение, как надеется юноша. — Я затеял глупый спор и, в итоге, был вынужден выполнить его условия.       — И в чем заключалось условие? — Тонкие длинные брови слегка изгибаются.       Отметив, что Лань Сичень не спрашивает, с кем именно он поспорил, Цзян Чэн слегка выдыхает. Конечно, вариантов не так много: Не Хуйсан, как возможный, Вэй Усянь, как вероятный. Но странное понимание, оставляет между ними пространство для маневра. Лань Сичень, как будто еще позволяет Цзян Чэну выкрутиться, дает возможность увильнуть, соврав. И это дарит такое же тепло, как теплые бока глиняной чаши.       — Я еще раз прошу прощение, — сожаления в голосе не достаточно. Не достаточно и ста поклонов. Но у Цзян Чэна не остается выбора. Его поймали на месте преступления. И вполне разумно просить объяснений. — Не важно каким путем, я должен принести вашу лобную ленту, — слова вылетают слишком быстро, слепляясь и кувыркаясь на выходе.       Лань Сичень, самую малость, хмурится, стараясь разобрать услышанное. Когда смысл фразы доходит до него, он, вдруг, задорно улыбнувшись, рассмеялся, прикрывая нижнюю половину лица широким рукавом ханьфу.       Цзян Чэн растерянно округлил глаза. Видеть, пусть и улыбчивого, но всегда собранного и сдержанного Лань Сиченя так легко смеющимся непривычно. Необычно. Волнительно. И по-настоящему чудесно.       — И вы решили, что нет ничего лучше, чем… украсть ее? — Отсмеявшись, спрашивает Лань Сичень. В его глазах еще стоят лукавые искорки веселья, а дежурно-вежливая улыбка, становится естественной.       (Как Цзян Чэн понимает, что в данную минут Лань Сичень искренен в своих эмоциях, неясно. Только лишь чувствует, как движения ци в собственном теле сначала замедлилось, а потом забурлило, разносясь неудержимым потоком.)       — Я… я же сказал, что это глупо, — окончательно краснея до самых корней волос, ворчит Цзян Чэн.       С доброй насмешкой в чуть прищуренных глазах, Лань Сичень наклоняет голову, изучая своего гостя. А затем, внезапно меняя вектор беседы, спрашивает.       — Вы же внимательно слушаете лекции по поведению? — Тонкая тень веселья, в самом краешке рта, дразнит Цзян Чэна, смущая и распаляя его разум.       — Конечно! — Со всей своей юношеской горячностью вспыхивает Цзян Чэн.       — Хм, — Лань Сичень делает вид, что о чем-то раздумывает, подняв руку к подбородку.       Цзян Чэн, не признаваясь самому себе, любуется тем, как тонкий палец движется по чувственной линии нижней челюсти. Из ниоткуда всплывает праздный вопрос: какая на ощупь кожа у первого нефрита ордена Гусу Лань?       — Хорошо, — голос Лань Сиченя вырывает юношу из мыслей.       Цзян Чэн удивленно моргает, заметив, что Лань Сичень поднялся на ноги. Испуг стрелой пронзил сжавшееся от неминуемых неприятностей сердце. Но тут заклинатель договаривает предложение, и сердце Цзян Чэна начинает неистово биться с совершенно новым, ранее незнакомым ему чувством.       — Я дам вам лобную ленту, но не в прямом смысле.       И на эти словах Лань Сичень передвигается в другой конец ханьши, где, как догадывается Цзян Чэн, хранятся принадлежности для письма.       Оставшись в одиночестве дожидаться возвращение хозяина ханьши, Цзян Чэн, решивший, что на сей час угроза его миновала, позволил себе осторожно обвести взглядом жилище. Аскетичное убранство комнаты выполнено исключительно в светло-холодных оттенках неба. Скромная обстановка, как скромный хозяин, содержит в себе только необходимое: чайный столик, пара подушек, переносной фонарь, в углу резная ширма, скрывающая от посторонних кровать.       Цзян Чэн поворачивает голову влево и разглядывает одиночное полотно, скорее всего повешенное, для таких вот, как он, визитеров. Два горных хребта, навсегда застывших в предутренней дымке, в тени будущего дня. С пейзажа веет невыносимой тоской. Цзян Чэну, привыкшему к ярким цветам Пристани, не нравится и он через чур быстро отворачивает голову. И тут же замечает вернувшегося Лань Сиченя, чей шаг он не услышал, потому что был опять не сосредоточен.       — Отдайте этого тому, с кем спорили. Это избавит вас от проигрыша. — Лань Сичень протягивает ему тонкий квадрат рисовой бумаги, сложенный пополам два раза.       — Мне стоит это читать? — Зачем-то уточняет Цзян Чэн.       — Я бы хотел, чтобы вы это прочли, когда будете готовы. — С загадочной улыбкой отвечает заклинатель, вызывая в Цзян Чэне легкую волну раздражения.       — К чему быть готовым? И как я пойму, что готов, если не знаю о чем идет речь?       Опустив руки вдоль ханьфу, Лань Сичень слегка покачал головой, словно родитель, безусловно любящий, но понимающий, что дитя у него глупое.       — Когда будете готовы получить мою ленту, — пространственное объяснение не вносит ясности, только больше запутывает и сильнее раздражает.       Цзян Чэн упрямо вскидывает подбородок, вовсе не желая показаться невеждой. Он поднимается на ноги и принимает протянутое для Вэй Усяня письмо. Юноша убирает бумагу в отворот своего ханьфу и поднимает взгляд на Лань Сиченя. Тот неспешно кивает головой, все понимая без слов. И Цзян Чэн покидает ханьши унося с собой разнузданные мысли, смущение и образ загадочно Лань Сиченя.       До комнат для юных адептов и прибывших из других кланов учеников Цзян Чэн добирается без происшествий. Он благодарит небожителей, за эту капельку удачи, и тенью скользит за дверь, где его уже поджидает Вэй Усянь.       — Ты чего так долго? — Испуганно спрашивает шисюн. И тут же шкодливо улыбается. — Достал ленту?       Цзян Чэн на его заботу, привычно закатывает глаза. Недовольно прищелкнув языком, он достает письмо Лань Сиченя.       — Я попался! — Сжав письмо, так, что бумага под пальцами захрустела, Цзян Чэн стукнул кулаком по груди Вэй Усяня. — Ленту не принес. Зато вот, Лань Сичень просил тебе передать.       Глаза у брата расширяются, едва не вылезая на лоб. Выглядит до смешного комично.       — Он тебя не наказал? — Благоговейный шепот смешит даже больше, чем выражение лица Вэй Усяня. Шисюн выдергивает бумагу из плотно сжатых пальцев, и на ходу расправляя письмо, подходит к свече, стоящей на окне, принимается читать обращение.       Разная смесь из эмоций, проступает на лице брата, пока, под конец чтения, он довольно не ухмыляется. Цзян Чэн нервно подскакивает, пытаясь выхватить письмо, но Вэй Усянь оказывается ловчее и быстрее, заставляя бумагу исчезнуть чудесным образом. И как бы Цзян Чэн не пыхтел, угрожая мыслимыми и немыслимыми проклятиями, брат не поддается испугу и не отдает письмо Лань Сиченя. Только широко улыбаясь, обраняет фразу, в духе адептов ордена Гусу:       — Кажется, я заключил пари всей своей жизни.

***

      Ранняя весна в Гусу совсем не ласковая. Стылая. Промозглая. С кустистыми облаками. С ледяной росой по утрам в траве. С облаком пара из-за рта при разговоре на улице. С вечно сонным днем, в ожидании первых стеснительных, как девушка, лучей из-за туч. С теплым чаем. С аккуратными тушевыми росчерками. С новыми занятиями. С доброй улыбкой Лань Сиченя.       Под щебетание первых в это году ласточек, Цзян Чэн торопится (насколько это позволяют правила Гусу) на уроки. Ведь он — будущий глава ордена — ему положено быть прилежным. Быть внимательным. Все усваивать по щелчку пальцев. Являть собой живой образец слова «идеал». Вовсе дело не в заклинателе в белоснежном ханьфу — всегда наглухо застегнутом, с рубашкой под горло, и широкими рукавами, чтобы ни один лишний кусочек кожи не был виден.       На этих индивидуальных уроках, он — Цзян Чэн, наконец-то мог выйти из тени Вэй Усяня. Перестать сгибать плечи от непосильной ноши, в попытке превзойти брата. Он мог выпрямится во весь рост и дышать полной грудью. Мог показать себя. Чтобы оказаться в свете Лань Сиченя.       Здесь никто не сравнивал двух братьев из Юньмэна. Не было извечного соревнования. Не было ощущения погони за неудержимым. Цзян Чэн был одиночной — не одинокой — фигурой. Был только он. По нему одному и судили. Легким кивком головы — одобрение. Чуть поджатыми губами — неодобрение. Слабой тенью улыбки — стоило Цзян Чэну прыгнуть выше своей головы.       Казалось, что и сам Лань Цижэнь отдыхает на этих уроках всей душой. Всего четыре ученика — четыре прямых наследника — как закрытое императорское общество, которое возглавляет один теневой генерал.       Если Лань Цижэнь наслаждается с затаенной гордостью процессом их обучения. Если Не Хуайсан пользуется возможностью, чтобы отлынивать от физических тренировок, прикрываясь индивидуальным обучением. Если Цзинь Цзысюань открыто демонстрировал свое ханжество и пренебрежение. Если Цзян Чэн радовался временному отсутствию Вэй Усяня. То, что давали эти занятия Лань Сиченю?       Этот вопрос мучает Цзян Чэна до с ума сводящего зуда по коже. Он спрашивает себе, когда замечает на себя удерживаемый дольше взгляд, чем советуют правила хорошего тона. Улыбка на несколько чи шире, направленная только на него и для него. Касания легкие, как перо, прожигающие кожу, как тавро.       Лань Сичень — загадка. Ладная шкатулка с крепким замком. Печать, удерживаемая страшный секрет. Но также ключ, отпирающий что-то необъяснимое в самом Цзян Чэне. Какую-то приятную эмоцию, щекочущую своим наличием где-то под ребрами.       Оказываться в паре с Лань Сиченем на этих уроках, самое приятное.       Цзян Чэн приспускает повод, давая лошади шагать медленным аллюром, пока Не Хуайсан, пытается управиться с парадным шагом на своей норовистой кобыле, едва не теряет управление, а Цзинь Цзысюань, засидевшийся в стенах Гусу, со смехом припускает лошадь галопом, радуясь, как ребенок, внезапной свободе. Лань Сичень завершает изящный пассаж и ровняет свою пегую кобылу с вороным конем Цзян Чэна. Лошади мерно перебирают копытами, пока их наездники обмениваются пустыми фразами. Цзян Чэн пускает едкие комментарии в сторону сотоварищей, а Лань Сичень в ответ тихо посмеивается, но все же глядит на него с мягким укором, напоминая, что будущим главам ордена не позволено выказывать грубое мнение.       Зато на уроках живописи и каллиграфии Цзян Чэн и Цзинь Цзысюань неожиданно плохуют, уступая лавры Не Хуайсану и Лань Сиченю. Не Хуайсан, сияя не хуже полированного горшка, демонстрирует свой веер — явно венец будущей коллекции — разукрашенный тончайшими цветами, пока Цзинь Цзысюань потея, оттирает пролитую тушь со своего кланового ханьфу. Итог таких тщетных действий до смешного неутешительный. С чернильными пятнами на локтях, руках и щеке, раздосадованный наследник Цзинь удаляется под кокетливый смех наследника ордена Не, победно обмахивающим лицо новым веером.       — Красивые лотосы, — делает вежливый комплимент Лань Сичень кривым цветам на веере Цзян Чэна.       — Если только ты не видел настоящих лотосов, — буркает недовольный собой под нос Цзян Чэн.       На веере Лань Сиченя все буйство цветов. У линий нет начала и нет конца. Каждый цветок плавно перетекает в другой. Капли воды, как капли росы, вершают лепестки. Лань Сичень взмахивает им, и Цзян Чэну кажется, что комната сейчас наполнится цветочным ароматом. До того искусен Лань Сичень.       — Как настоящие, — решает вернуть комплимент Цзян Чэн.       Лань Сичень улыбается до неприличного широко, отправляя дух Цзян Чэна в полет.       — Спасибо. Мне нравится рисовать.       — А мне нравится ездить на лошади, — невпопад отвечает Цзян Чэн и краснеет. Некрасиво так краснеет. Пятнами. Будто ему по щекам надавали.       Но Лань Сичень, как будто не замечает, вскидывая тонкую бровь и, — ого! — подкалывает Цзян Чэна.       — А я думал, что вам нравится спорить.       В стандартном спектре улыбок от Лань Сиченя появляется новая: игривая. На одну сторону чуть изогнутая. И теперь у Цзян Чэна краской заливается все лицо. Он так рассчитывал на то, что всегда вежливый Лань Сичень не будет ему припоминать эту глупость. Пусть даже в контексте доброй шутки.       При попытке обойти на тонком мосту в словесной гибкости он снова уступает Лань Сиченю. Не потому что у него слабый арсенал аргументов и уверток, а потому что он хочет вызвать улыбку Лань Сиченя. И у него это получается — его первая маленькая победа в этой новой практике. Улыбка гусуланца с хитрым прищуром намекает — «Я знаю, что ты задумал». План Цзян Чэна разгадывает и Лань Цижэнь. В наказания рассаживая их напротив Цзинь Цзысюаня и Не Хуайсана.       Не Хуайсан не в меру капризный собеседник, вызывает в Цзян Чэне лишь волну возмущения и самую каплю злости. Юноша с досадой кривит лицо, зарабатывая от Лань Цижэня кисло поджатые губы. Он, сдавшись, отвлекается и вслушивается в слова Лань Сиченя, сидящего справа от него. Заклинатель заливается соловьиной трелью в очередной раз обводя пыхтящего Цзынь Цзысюаня вокруг пальца. В груди непатриотично расцветает гордость за орден Гусу.       Первый Нефрит оправдывает свое, народом данное, звание не только красотой, но и умом.       Не Хуайсан в разговоре с Вэй Усянем сварливо подмечает превосходство Ланей. На что друг каркающе смеется, а Цзян Чэн качает головой, закатывая глаза. Они сидят в пустом классе. В открытое окно с порывом ветра влетает тонкий аромат сандала. Цзян Чэн поворачивает голову на запах, как собака, и прислушивается, раздувая еле уловимый следок до настоящего образа. В разрезе окна Цзян Чэну чудится силуэт юноши в белоснежном ханьфу. Смоляные волны волос. Клановая лента, пересекающая высокий лоб. Светлая улыбка на мягких губах. Тепло светло-карих глаз.       — Ты с нами? — Вопрос Вэй Усяня грубо выдергивает Цзян Чэна из мыслей.       Он рассерженной кошкой шипит и кривит губы.       — Чего с вами?       Вэй Усянь, поняв, что шиди прослушал весь разговор, недовольно цокнул, но вопрос повторил.       — Мы с Не Хуайсаном в деревню пойдем. Ты с нами?       Довольный тем, что его пригласили, Цзян Чэн все равно закатывает глаза — как безусловный рефлекс на любые действия неугомонного брата и его друга. Конечно, он пойдет с ними, кто еще приглядит за этими двумя? Еще чего доброго деревню по чистой случайности разнесут, да духов злых с поводка спустят. Вэй Усянь ехидно улыбается, но объяснение принимает.       К ближайшей деревне ходу несколько ли. Они даже не успевают выбиться из сил, отправившись пешком. У Вэй Усяня и вовсе энергии за двоих. Он практически сразу же исчезает из виду, подхватывая Не Хуайсана под локоть, утаскивает в сторону толпы возле винной лавки. Цзян Чэн, кривя душой, думает, что ничего страшного не случится, если он в свое удовольствие прогуляется по рынку без этих двоих.       Местные торгаши встречают его с деликатными вопросами, предлагая свой товар. Цзян Чэн водит глазами по лавчонкам. Здесь есть все: от засахаренных ягод рябины до грубо стесанной мебели. Гребни, бусы, браслеты, резные шкатулки, газовые и шелковые платки, яркие ленты, бумажные веера и зонтики, расшитые кошели, чайные сборы, пузатые кувшинчики с алкоголем, мясные ломти, рыбные соленья, пухлые пирожки и мучные булочки.       Бело-глиняная посуда вызывает в Цзян Чэне воспоминания о чашках Лань Сиченя. Посуда торговца, хоть и раскрашена танцующими журавлями, а по ободку тарелки вьются лозы, все же не столь изящна по сравнению с работой заклинателя. Он разглядывает её без видимого интереса и уходит к другой лавке. Девушка за лотком с готовностью взмахивает рукой перечисляя свой товар: тушь, белила, краска для губ.       — Ваша госпожа будет рада такому подарку! — Заверяет торговка красотой.       Цзян Чэн неуютно мнется от такой уверенности. Стушевавшись, словно это поможет ему стать невидимым, он пятится прочь, пока ему в спину летят все новые и новые предложения.       Надо же, кто-то решил, что у него может быть госпожа. Цзян Чэн ведет плечами, стряхивая с себя эту мысль. Рано ему еще об этом думать. Даже если тело соответственно реагирует на девушек более раскованных.       Удушливая волна стыда опаляет Цзян Чэна. Он злится на торговку за это мерзкое чувство. Он приказывает себе перестать об этом думать. Но слова наглой женщины огненными всполохами продолжают настырно крутиться в голове юноши. «Подарок, госпожа, рада» — раз за разом. Цзян Чэну только и остается фыркать и злится. Уж его будущая госпожа будет так красива, что никакие белила и тушь ей будут не нужны.       Мечты о небесно-красивой деве, может, и несбыточны, но достаточно умиротворяющие на столько, что Цзян Чэн способен двинуться дальше вдоль узких лотков, продолжая поглядывать на товар. На одном из них он замечает поперечную флейту черную, как сама ночь, с красной, как капля крови, кисточкой. Инструмент красивый. И звук, наверное, будет красивым, — думается Цзян Чэну.       Однако, все внимание забирает небольшой ящичек с миниатюрными горшочками.       — Красный и желтый цвет из окиси железа. Синий — карбонат меди. Зелёную из окислов меди. Из древесного угля — черный. Красный цвет из корня алканны и хны. Все замешано на смоле, мёде и глицерине. — Подсказывает продавец заметив Цзян Чэна.       Это ведь совсем ничего не значит? Он просто отдаст их Лань Сиченю, который любит рисовать. Если спросят, то всегда можно прикрыться тем, что они будущие главы и налаживать связи надо с младых ногтей. Их обучают этому, в конце концов.       Оправдывается Цзян Чэн про себя по дороге обратно в Гусу. Ящичек, бережно спрятанный за отворот фиолетового ханьфу, приятно оттягивает одежду. Горшочки глухо постукивают друг об друга. И Цзян Чэн скрещивает руки на груди, надеясь заглушить стук. Звучащий, как стук его сердца.       Вэй Усянь и Не Хуайсан потяжелевшие на пару кувшинов вина, к счастью Цзян Чэна, не слышат его мыслей и совсем не замечают его смятения, так явственно проступившее на лице и в нетвердой походке.       Их нестройная компания пробирается на территорию Гусу под вечер. Цзян Чэн, огрызнувшись, отделяется, оставляя хмельной дуэт в комнате с другими адептами, а сам окольными путями направляется к ханьши. Сердце бухает в ушах мерным ритмом. Желудок стягивает, как при несварении. Надежда, вновь увидеть распускающуюся цветком улыбку Лань Сиченя, греет.       Рука неприятно дрожит от волнения, когда Цзян Чэн сжимает её в кулак, чтобы настороженно постучать в дверь ханьши. Спустя с десяток томительных капель воды, отмеряющих время, Цзян Чэн дрожа от нетерпения, повторил стук, получив в ответ тишину.       — Брат отбыл по делам ордена.       Цзян Чэн испуганно подпрыгивает, к своему неудовольствию обнаруживая за спиной пристально следящего за ним Лань Чжаня. (Как жаль, что он оставил Вэй Усяня в комнате. Тот одним своим присутствием мог изгнать второго Нефрита.)       — Надолго? — Стараясь казаться безразличным, уточняет Цзян Чэн. Уши при этом полыхают так, будто Лань Чжань застал его за просмотром очередного непотребного сборника Не Хуайсана, а не перед дверью в жилище брата.       Лань Чжань прикрывает глаза, словно раздумывает, достоин ли Цзян Чэн ответа. Цзян Чэн тут же ощутил необходимость вызвериться, козырнув, что он вообще-то будущий наследник своего клана, напомнить Лань Ванцзи его место.       Тихий ответ убирает это желание за ненадобностью.       — На несколько дней. — Как всегда невозмутимо и сухо прозвучал исчерпывающий в своей краткости ответ. И шелестя похоронного цвета одеждами, Лань Чжань призраком растворяется в предвечернем тумане, оставляя чужого гостя на пороге в одиночестве.       Обида горьким вкусом полыни сворачивается на кончике языка и травит, перебивая настроение Цзян Чэна. Груз за пазухой тянет камнем. Юноша досадливо морщится, расстроенный тем, что задумка провалилась. Теперь идея с подарком, отрезвленному реальностью, Цзян Чэну кажется абсурдом. Он начинает злится. Соблазн выбросить ящичек, жгущий своим наличием уголек стыда, немедленно так велик, что аж рука тянется за ханьфу. Положение спасает только совесть — он потратил деньги, которые ему выделили родители.       Подарок Цзян Чэн оставляет под навесом у двери и сбегает в ночь, подгоняемый страхом быть обнаруженным кем-то еще помимо Лань Чжаня.       Положа руку на сердце, Цзян Чэн мог со всем жаром заявить, что злился только из-за провальной попытки наладить связи, а вовсе не из-за того, что Лань Сичень уехал не попрощавшись с ним. Вовсе не потому, что теперь ему придется ходить на занятия, где ему в пару поставят Не Хуайсана или Цзинь Цзысюаня. И уж точно не из-за того, что он какое-то время не увидит заветной улыбки.       Мину при плохой игре удается держать ровно до того момента, пока в одном из свитков, одолженных ему Лань Сиченем, Цзян Чэн не обнаруживает аккуратно вложенный рисунок. Портрет. Легкость линий узнаваема без труда. Таким талантом обладает только хозяин свитка.       Цзян Чэн вглядывается в себя бумажного рядом на фоне вороной лошади, пока в душе тает снег и пробиваются первые ростки.       Лань Сичень не забыл о нем ни на миг.

***

      Дни в ожидании потянулись одной монотонной рутиной. Без того пресная еда стала совсем бумажной. Обычно яркие цвета посерели и поблекли. Занятия навевали только сон. Тренировки, заставлявшие молодую кровь гулять, раздражали. Цзян Чэн пыхтел и огрызался больше обычного, прикрываясь тем, что Не Хуайсан и Вэй Усянь в своих шутках зашли слишком далеко.       И это обвинение заимело под собой почву.       Вэй Усянь, нарушив, в очередной раз, несметное количество правил Гусу, наплевав на всех, кроме себя любимого и свои эмоций, дерется с Цзинь Цзысюанем. И где-то в глубине себя Цзян Чэн согласен с братом: павлин давно напрашивался на общипку хвоста. Но у Цзян Чэна — будущего главы ордена — нет такой роскоши в свободе действий, как у шисюна. И он говорит ему об этом. Он говорит ему возвращаться домой. Потому что еще сильнее их орден, построенный трудами его предков и приумноженный силами родителей, посрамить просто непозволительно.       Он злится на заносчивого Вэй Усяня, не желающего принимать хоть малейшие ограничения. Злится, что брат даже не попытался оправдаться, точно ни о чем не способный сожалеть. Злится, что шисюн, как всегда, перевернул все себе на пользу, с нескрываемой радостью выпорхнув из Гусу. И злится на самого себя, за то, что недостает безрассудной смелости, зато находится извечное оправдание: он — будущее Пристани Лотос.       И демоны дери эту невероятно тяжелую ношу на его, пусть и тренированных, но еще слишком юных плечах. Почему он должен в свои лучшие годы думать, как умудренный опытом старик, держать лицо, отходить в сторону, почуяв проблемы, способные бросить тень на репутацию главы, пока Вэй Усянь всеми любимый и всеми обласканный своевольничает и проказничает? Разве это справедливо?       Задавать вопросы некому. Да и поздно спрашивать. Цзян Чэн впитал эту истину, если не с молоком матери, то с появлением Вэй Усяня точно. Усвоил этот урок раз и навсегда. Любовь он не заслужит, сколько бы ни бился. Как бы ни вылазил вон из кожи — все, что ему по итогу светит - скупой взгляд отца и ласковый подзатыльник от матери.       С подачи материнской руки, втолковавшей ему, что он не желанный, Цзян Чэн разучился задавать эти глупые вопросы, научившись вместо этого выставлять зубы. Опускать щит непроницаемого лица, когда хотелось горько рыдать и умолять о тепле. От раздираемых в своей противоречивости чувств хотелось, порой, залезть на стену. Разорвать кожу, раздвинуть ребра и дать эмоциям, пусть смертельный, выход. Чтобы, наконец, все увидели — он тоже ребенок, живой, с жаждой любви и страхом одиночества.       И, пожалуй, только детское упрямство, еще не до конца затоптанное, не давало ему этого сделать. Еще теплилась надежда, что вот-вот он чего-то достигнет. Чего-то, что повернет к нему родителей и друзей лицом. Поэтому, в связи со скорым отъездом брата, он напоминает себе о важности его будущего титула. Завязывает это напоминание вокруг эмоций, как тугой пояс на его ханьфу. И приказывает себе не дрожать от навалившейся враз пустоты.       Он стискивает зубы до скрипа, бросаясь на своих противников по тренировке. Вываливает всю ярость в упражнениях. Изматывает себя в заклинаниях. Упорствует в изучении теории. И ждет. Ждет возможности проявить себя.       Помимо прочего, он вкладывает усердие в попытку понять глупого и вздорного брата. Оставшись без заполняющего своим шумом все пространство Вэй Усяня, Цзян Чэн думает о нем слишком много, часто ловя себя на желании что-то рассказать или чем-то поделиться. Спохватывается лишь в последний момент горького разочарования. И снова злится.       Кажется, что злость и гнев срастаются с ним, питая его, насыщая силой. Цзян Чэн даже готов пойти с ними рука об руку, пока не возвращается Лань Сичень.       Гонимый прочь из комнаты невыносимо оглушающим спокойствием, Цзян Чэн вновь попадается за нарушением правил. И снова Лань Сиченю. Цзян Чэн не знает, когда заклинатель вернулся. По правде говоря, он вообще не знал о том, что Лань Сичень вернулся.       Затянутый в водоворот из невеселых мыслей, юноша врезается в него на всем ходу. Только природное самообладание и натренированные рефлексы помогают Лань Сиченю устоять под таким напором. И подхватить Цзян Чэна под локоть.       — Цзян Чэн? — Лань Сичень обеспокоенно заглядывает в лицо юноши.       Цзян Чэн испуганный такой внезапной встречей, отшатывается. Лань Сичень, убедившись, что тот стоит твердо, разжимает руку на локте и отпускает.       — Почему ты после отбоя на улице? — Тонкие брови нахмурены, но тон голоса вперемешку с заботой ласковый.       Цзян Чэн молчит, стыдливо опуская взгляд под ноги. Он и сам не в состоянии объяснить, почему нарушает правила. Почему шел так стремительно. Чем так была занята его голова. Юноша лишь плотнее сжимает губы, да стискивает руки в кулаки, готовый понести любое наказание за свой проступок. Потому что он этого заслуживает. Так было, так есть и так будет.       Однако, Лань Сичень не настаивает на словах, принимая чужое молчание за ответ. Он о чем-то напряженно думает — это видно, по тонкой морщинке на его лбу. Наблюдая за этим процессом Цзян Чэну кажется, что его сейчас выставят из Гусу. Прямо посреди ночи. Ведь, не в первый раз будущий глава ордена застает его внеурочное время. Пожалуй, это было бы справедливым решением. Сколько можно терпеть выходки клана Юньмэн? Все по правилам, Лань Сиченю положено, как и ему, следовать условностям и требовать их соблюдения от других. В том числе, и от равных по статусу.       Мысль о возвращении склизким узлом завязывает желудок. Цзян Чэн почти лицемерит, пытаясь свыкнутся с ней. Почти, потому что дома сестра и брат, по которым он соскучился. А лицемерие в том, что он до ужаса боится разочарование в глазах родителей. Это уничтожит его надежду на любовь.       — Мне тоже иногда требуется подумать, — вдруг, с печальной улыбкой произносит Лань Сичень, видимо сделав какие-то свои, понятные ему одному, выводы. — Идем. Одиночество еще никому не составляло желанную компанию.       Забыв, что нужно дышать, Цзян Чэн шумно втягивает воздух, быстро поднимая голову, и недоверчиво глядит на Лань Сиченя. Лань Сичень на это неверие мягко качает головой.       — Ты ждал, что я тебя накажу? — Читает он ответ по лицу юноши. Печаль вуалью ложится на красивое лицо. — Как можно наказывать человека, у которого болит душа?       От простоты его заявления, напряженность Цзян Чэна растворяется. То, что в нем гнило и ломалось почти семь дней останавливает свое разрушение, распрямляясь и поддаваясь навстречу чужому внутреннему свету. Юноша медленно моргает, изучая лицо напротив.       Как Лань Сичень смог понять его всего лишь по одному молчанию? Как почувствовал его тоску? Почему не потребовал ответа? Почему поступился правилами ради злостного нарушителя? Почему он протягивает ему руку помощи? И почему Цзян Чэн так хочет принять эту руку?       Но вопросы повисают в тишине невысказанными. Может, как раз потому, что Цзян Чэн отучился спрашивать. Может из-за страха услышать реальные причины поведения. А может потому, что с таким, как Лань Сичень, озаряющим светом даже самую мерзкую тварь, Цзян Чэну хотелось побыть подольше. Не отвлекать его ненужными словами, которые вечно все портят, стоит им вылететь с его рта. И, может быть, потому что Лань Сичень прочел его и понял, хотя и Цзян Чэн не то чтобы великая загадка.       Скромный садовый павильон, куда его привел Лань Сичень, был удачно скрыт от посторонних высокими гмелинами. Тропа, по которой они шли, петляла в зарослях травы то появляясь, то исчезая. С ней, пожалуй, смог совладать только кролик и Лань Сичень, знавший дорогу наизусть.       Деревянный одноярусный тин, без лишнего вычура, был изящен в своей простоте. Крыша, колонны, перила, скамейки по периметру строения и каменный шестиугольный фундамент. Кровля беседки изогнутая по бокам, была украшена водными драконами, спускающимися от центра к краю. И если бы не белый цвет, Цзян Чэн самостоятельно бы не смог отыскать павильон, укрытый тенью деревьев.       Он хочет как-то прокомментировать место, догадываясь, что для Лань Сиченя этот тин имеет какую-то важность. Но сколько Цзян Чэн не подбирает слов, ему не удается найти тех самых. Юноша молчит, сидя рядом с Лань Сиченем. Между ними все еще не озвученные вопросы и расстояние в несколько ладоней. Это преступно много.       Ночной теплый воздух приносит с поля сладкий аромат цветов, вплетаясь в мелодию запаха сандала. В разлапистых ветвях шумит ветер аккомпанируя музыке Лебина. Ноты под тонкими длинными пальцами складываются в грусть. Не в такую, от которой хочется взвыть. А в такую, когда тебе хорошо, но ты понимаешь, что это пройдет и от этого грустно.       Светлая печаль.       Прикрыв глаза, Цзян Чэн слушает нежную игру сяо, гадая, откуда Лань Сичень мог узнать такие эмоции. Неужели он при всей своей доброте и таланту располагать других к себе был одинок в этой толпе? Или груз ответственности, свалившийся на него так рано, тоже давит на плечи тяжелым неуютным плащом? Цзян Чэну хочется знать об этом. Как будто знание сделает их чуть ближе. Как будто Лань Сичень на один секрет больше станет принадлежать ему.

***

      Цзян Чэн не спрашивает дозволения, а Лань Сичень открыто не запрещает. Они просто повторяют предыдущий вечер, заранее не сговариваясь.       Все тот же тин. Все те же гмелины. Только мелодия другая. Расстояние меньше. Новых вопросов больше.       Цзян Чэн с невиданной ранее жадностью упивается чужим присутствием в своей жизни. Его впервые понимают без слов и дают то, в чем он так нуждается. Встречают с улыбкой. Дарят нежное тепло. Провожают томным взглядом.       Расстояние между ними сокращается со скрипом. Чи за чи. Каждый действует осторожно, чтобы не спугнуть другого. Незаметно приближая заветную цель. Аккуратно прощупывая рамки дозволенного. Растягивая границы доверия.       Цзян Чэн — хмурной волчонок.       Лань Сичень — трепетный лебедь.       Они совершенно полярные. Из разных миров. Вылепленные из разных жизненных обстоятельств. Не похожие, как день и ночь.       И этот шаткий подвесной мосток над пропастью между ними крепнет каждым вечером. Оба ступают на тропу, дрожа от угрозы падения. Цзян Чэн цепляется за свою броню злости. Лань Сичень держит у лица маску непоколебимости. Когда они оказываются посередине «моста», приходится делать самый мучительный выбор за их жизнь.       Лицо Лань Сиченя оказывается так близко, что Цзян Чэн ощущает его дыхание на своей щеке. Он поднимает умоляющий взгляд и встречает такой же в ответ. В зрачках, затопивших собой всю золотистую радужку, Цзян Чэн видит свое отражение. Напуганный, неуверенный, зажатый рамками и правилами ребенок все еще живущий слепой надеждой.       И Лань Сичень живой, яркий, сердечный — воплощение физической надежды Цзян Чэна, невесомо касается пряди возле лица юноши, подцепляя её пальцем и заводя за ухо. Ладонь уверенно (и так правильно) ложится на щеку, не удерживая и не притягивая. А на удивление мягкие губы касаются губ напротив столь целомудренно и столь смело, что Цзян Чэну снова верится в лучшее, даже для него.       Эгоистичное желание, владеть Лань Сиченем безраздельно, рвется наружу. Бьется раненным зверем о прутья клетки и истекает кровью на полу. Цзян Чэн сбрасывает наваждение, напоминая самому себе: им надо думать о будущем орденов. Заботы хватает по горло.       Только детская упрямость червоточиной сверлит в мозгу. Предложение срывается раньше, чем юноша успевает захлопнуть рот.       — Потренируешь со мной бой?       Предложение встречают тонкой полуулыбкой и еле заметным наклоном головы.       Цзян Чэн, захваченный своим миражом счастья, быстро понимает — ему не выстоять против реальности. Походка и осанка Лань Сиченя светятся юностью. Гибкий и хлесткий, как ивовый прут, Лань Сичень отражает атаку за атакой. Танцуя, перемещается с места на место, уклоняясь и уходя. Не нападая во всю мощь, концентрируя свою силу и выпуская ее дозированно. Дразня и распыляя Цзян Чэна. Всего лишь укалывает его самым кончиком шоюэ или делает ничего незначащий нахлест, ловко подсекает саньду и опять уходит от ответного удара, с быстротой молнии перемещаясь по площадке.       Становится ясно, что Лань Сичень дурачится. Это очевидно по его игривой улыбке, по шутливому перебрасыванию меча из руки в руку, по тому, как он заходя за спину Цзян Чэна (слишком близко становясь), хлопает по плечу или ведет ладонью вдоль поясницы, касание которой обжигают (и не спасает даже тугой пояс).       Кровь Цзян Чэна вскипает. Он тоже вступает в эту игру. Проскальзывает под рукой, отбивая удар сверху и отводя его в сторону, замирает, становясь полубоком возле плеча Лань Сиченя. Точеный профиль первого Нефрита в полуденных лучах, словно изнутри подсвечивается, делая тонкие черты еще выразительней. Красота лица зачаровывает, опасно поражая разум Цзян Чэна.       Лань Сиченю восемнадцать. Он знает, что ему больше никогда не будет восемнадцать, что молодость — ненадолго, что лишь мгновение, что она исчезает, и, когда это поймешь — уже поздно, кончено. Она улетучится, и ты её пропустишь. Он предчувствует это и даже кому-то произносит это вслух. Но его не слушают, его слова не задерживаются. Вот уж действительно, как с гуся вода, правильно говорит Лань Цижэнь, подразумевая, в том числе, и Цзян Чэна — беспечного и напуганного идиота. Вечно упускающего возможность.       Они сходятся критически близко и отталкиваются друг от друга непростительно далеко. Лань Сичень играется с ним. Но, в отличии от того же Вэй Усяня, без злого умысла. И если бы на Вэй Усяня Цзян Чэн уже бы накричал, то Лань Сиченю он прощает шалость. Вновь и вновь угождая в ловушку, подпуская заклинателя все ближе и ближе к себе. К своему телу. К своим мыслям. Пропуская за черту дозволенного. Не ловит его на границе, делая вид, что не заметил чужого и такого желанного присутствия. Точно Лань Сичень всегда там был.       Цзян Чэн чувствует возбуждение, азарт, агонию погони. Звуки сталкивающихся друг с другом лезвий звучат ласкающей слух мелодией. И когда все заканчивается благодарностью Лань Сиченя за подарок, Цзян Чэн уходит с поля, проигрывая битву, притворяется, что не понимает о чем идет речь. Хотя этого глупо: ведь его видел Лань Чжань и мог сказать об этом своему брату. Но, с другой стороны, он же не застал его в момент, когда заветный ящичек с красками был положен на порог ханьши?!       Дерзость этой лжи обходится Цзян Чэну дорого.       Партнер по спаррингу истолковывает все неверно и исчезает, отправляя вздорного мальчишку в тень одиночества. Разочарование больно бьет по нервам, но, пока что, не ломает.       Они все еще видятся. На уроках. На тренировках. В общем зале. Иногда Цзян Чэн улавливает призрак белоснежного силуэта, исчезающий за поворотом. А Лань Сичень видит отблеск фиолетового ханьфу, крадущегося в кустовых зарослях вместе с другими адептами. Он не ловит их на очередном нарушении правил, милосердно прикрывая глаза и отводя лицо. Не ему, в конце концов, выступать карающим перстом.       Но у обоих кровит и тлеет внутри. Исходит неровностями. Высыхает и сворачивается. У Цзян Чэна в всевозрастающий гнев. У Лань Сиченя в бесконтрольную доброту ко всем.       И это снова подводит к осознанию разницы между ними.       Натянутый мост падает в бездну.

***

      Душить себя тренировками, уже становится делом привычки. Хорошей или нет, Цзян Чэн не может решить. Его навыками остается довольно требовательный Лань Цижэнь. Его результаты в заклинательстве впечатляют. А его успехи в охоте заслуживают похвалу. Тонкое искусство изящной каллиграфии со скрипом поддается, прогибаясь под неудержимым рвением Цзян Чэна.       Юный наследник Юньмэна привлекает внимание. Не красотой — хотя бесспорно красив, о чем ему хорошо известно — успехами. Про него говорят: он талант, на голову выше других, далеко пойдет, как и его шисюн, если, разумеется, возьмется за голову. Он вызывает у остальных в равной степени симпатию и антипатию. Его родителям есть, чем гордится, за что похвалить. Это написано в письме для отца от наставников Цзян Чэна.       Но ни одна сладкая победа не латает пустоту на месте, где положено быть сердцу. Под кожей, с каждым днем, ощущается боль резкой потери. Она ядом перекатывается в груди, стягивая и центрируя все плохое в точке ци.       Буря в душе зреет, извещая о своем прибытии, как гроза в летний сезон. Сначала это далекое эхо со слабыми проблесками, вспыхивает в чернильном небе подобно звездной пыли. Южное течение ветра уступает северному. С пронизывающим льдом до самых костей врывается удушливый запах застоя. Гроза полыхает приближаясь на несколько ли. Кучевые облака смыкаются на небе Цзян Чэна. Молнии уже разрываются, как петарды, над самым ухом, бросая в дрожь и пот сильное тело. И, когда первые капли падают на землю, а духота сменяется свежестью сандала, Цзян Чэн неконтролируемо захлебывается, ломаясь в бережных объятиях Лань Сиченя.       — Я уезжаю. Завтра.       Выдавливает из себя никому ненужное объяснение Цзян Чэн.       Пальцы на фиолетовом ханьфу впиваются в спину, заставляя вжаться в такое же крепкое тело напротив. Запах сандала, как запах скандала, омывает Цзян Чэна с ног до головы. Он впервые в жизни открыто признается в своей зависти к Вэй Усяню. К его таланту плевать на правила и умению выдвигать свой эгоизм вперед. Брать от жизни все, что та предложит и ни о чем не сожалеть.       Цзян Чэн бесстыдно плачет об упущенных возможностях. О бесцельно потерянном времени. Отчаянно вцепляясь в Лань Сиченя. Бессовестно повисая на его плечах. Объятия, одновременно и погибель, и спасения, удерживают и топят. Бережное прикосновение губ к макушке посылает по телу тепло волной. Ласковые касания, — как взмах крыла бабочки — скользящие по лицу, стараются передать всепоглощающую нежность и вытянуть червивую боль.       — Тебе не нужно так долго грустить.       Говорит Лань Сичень шепотом. От чего-то печальным. Хотя на губах играет улыбка. Такая до боли родная. Пронизывающая, как меч.       Он снова понимает его без слов. Но Цзян Чэну стоит говорить. Стоило говорить все это время, а не прятаться, испугавшись своих чувств: ведь Лань Сичень тоже уйдет. Как уходят все. И если Цзян Чэн был способен пережить уход других. То с Лань Сиченем это было невозможно. С его уходом погибнет все светлое. Померкнет свет. Исчезнет надежда. Стирается будущее.       И поэтому Цзян Чэн так открыт перед ним в данный момент. Он обнажается, показывая истинного себя, доверяясь, как в последний раз. Собственные слезы его мало волнуют. А вот пара одиноких слезинок на прекрасном лице, очень даже. Они прокладывают дорогу, путь по которой пройдет Цзян Чэн и ослепленным.       Путь от одиночества до конечной точки Лань Сиченя.       Завтра он уедет, оставив на память себя. И Лань Сичень сохранит это сокровище. Спрячет в самое надежное место. Не позволит никому это забрать. Это будет греть их обоих лучшем, чем огонь. Стягивать между собой крепче любых веревок. Оберегать сильнее, чем любой талисман. Отпугивать страшное. Освещать утренний сумрак и разгонять черноту подступающей к своим берегам ночи.       Лань Сичень баюкает его в своих руках, позволяя соленой воде разъесть страдания от предстоящей разлуки. Он с благодарностью и всей готовностью принимает правду, не отвергая, а впитывая. Он рад ей. Счастлив.       Настолько счастлив, что нарушает правило, воруя у беззащитного Цзян Чэна еще кое-что. Доказательство, что этот вечер не сон и что Цзян Чэн ему открылся, вверив всего себя без остатка. Без требований в ответ. Верность, которая могла бы напугать простого обывателя, заставляет Лань Сиченя ощутить за спиной фантомные крылья. И чувства, запевшие весенней капеллой, которым они пока не дают название.

***

      Амбиции, смелость и требовательность прорывают кокон детства Цзян Чэна. Он больше на угловатый юноша, только-только созревающий. Но еще не благородный муж. Мягкие черты лица заострились, стали резкими, но изящными. Тонкие брови. Чувственные губы. Прямой нос. Миндалевидные светло-серого оттенка глаза. Испепеляющий взгляд. Волосы, в юношестве собираемые в простой пучок, теперь повязаны клановой фиолетовой лентой. По бокам тугие косички. Вперед выпущены пряди, обрамляющие строгое лицо, придавая ему толику очарования. Весь облик Цзян Чэна источает самоуверенность и надменность. А скорость движений и их прямота — смутно читаемое намерение о готовности атаковать противника в любой момент.       Раскаченные упражнениями широкие покатые плечи. Сильные руки. Тонкий стан умелого пловца. Длинные стройные ноги. Цзян Чэн из котенка постепенно превращался в опасного хищника, по праву занимая место в списке самых красивых заклинателей.       Под неусыпным контролем всевозможных наблюдателей, Цзян Чэн прокладывает себе дорогу в свет поступками и взрослыми рассуждениями, оставаясь глухим к сплетням и премерзкой молве ропщущей толпы. С ним Вэй Усянь, извечно бросающий тень своего безрассудства. С ним Цзян Яньли со скромной улыбкой поддерживающая его благие устремления. С их совместной помощью, Цзян Чэн почти не нуждается в родительском внимании, чей брак трещит по швам.       Он опускает занавес между собой и проблемами родителей, которые безусловно сделают его разменной монетой в своих спорах и препирательствах. Он держит лицо ради них, уже не надеясь что-то заслужить за свои труды. Он является опорой для гнева матери и спокойствия отца. Дает им все, даже раньше, чем требуют. И уходит ни с чем.       Уходит туда, где его никто не видит. Уединяется от посторонних. Скрывается от чужих взглядов. За закрытыми дверями он позволяет себя вольность — не быть тем, у которого все только берут.       Вернувшись в пристань после завершения учебы в Гусу, Цзян Чэн проходит через внезапный приступ акселерации. Он не читал порнографических книжек Не Хуайсана и брезговал слушать похабные истории Вэй Усяня. Но тело, совершивший очередной виток роста, знало, что ему необходимо. Видимо, есть вещи, которым учиться не требуется.       Открытие Цзян Чэна не ужасает. В конце концов, он принял свои чувства. Признал в Лань Сичене свою первую любовь. И свое первое половое влечение. Тело реагировало на любое упоминание, любую вещь связанную с Лань Сиченом. Будь то сандаловые благовоние, щекочущие острое обоняние Цзян Чэна, или белые одежды, присущие всем выходцам из Гусу.       Первое время истощающее влечение, на грани голода, требует постоянного внимания. Цзян Чэну приходится сводить ноги теснее и ратовать, что подол плотного ханьфу прикрывает его бесстыдство. По вечерам, предоставленный самому себя, Цзян Чэн трогает твердый, как камень, член, закусывая губу, чтобы не проронить ни писка, намекающего на его действия.       Он мечется по кровати, сминая под собой шелковые простыни. То сгибает ноги в колени, разводя их широко, и представляет, что это не его рука ласкает сочащийся член, а белоснежная ладонь, умело выводящая мелодии на сяо и крепко держащая шоюэ. Он выгибается в пояснице, толкаясь в руку. Вскидывает бедра, утопая в удовольствии.       После тяжело дышит, распластавшись по кровати, и блаженствует от циркулирующей внутри энергии, не считая свое поведение отвратительным проступком — еще одно принятие. В комнате, должно быть, пахнет его спермой, но Вэй Усянь, внезапно ворвавшийся в один из вечеров (за что, конечно, получил гневную угрозу, которую Цзян Чэн бы выполнил, будь на нем штаны), шутит:       — Ты что, кого-то из Ланей под кроватью прячешь? Откуда такой яркий запах сандала? — Он морщит нос, шмыгая, принюхивается, совсем, как животное.       Комментарий настолько странный, что Цзян Чэн поначалу теряется, смущенно оглядывая комнату. Благовоний он не жег, да и масло в чаще было сделано из цветов персикового дерева. С чего Вэй Усяню было унюхать сандал?       — Если ты сейчас же стрелой не вылетишь отсюда, я переломаю тебе ноги! — Рычит Цзян Чэн под хитро прищурившимся Вэй Усянем.       Шисюн ускользает из комнаты, довольно гогача. В след ему летят злополучные штаны, отправленные Цзян Чэн для придания ускорения. Его животное пламя поугасло. И это стало новым открытием для Цзян Чэна: можно отсрочить свое возбуждение, подумав о чем-то другом. О глупом Вэй Усяне, например.       Список экспериментов над собственным телом ширится и удлиняется. Оказывается в мире столько не возбуждающих вещей и людей. И персиковое масло — отличная смазка. А если пережать место у головки члена и снова ускорить ласку — можно получить оглушающий оргазм (настолько, что Цзян Чэну приходится прикусить себе ладонь, глуша свой скулеж).       Еще он узнает, что его тело реагирует на Лань Сиченя, стоит тому появиться в поле зрения. На очередном соревновании, посвященному охоте, он ведет взглядом по толпе, пока не натыкается на заклинателя одетого в одежду цвета похоронного савана. Лань Сичень безусловно хорошел с каждым днем. Его красота, мощь, сила, стать раскрылась, как самый прекрасный, идеальный бутон. Внизу у Цзян Чэна заинтересованно дернулось. Живот свело сладкой негой. Щеки окрасились в бледный пурпур. Жгучая жажда обдала горло.       Он сглатывает слюну, жалея, что парадное ханьфу не снабжено флягой с водой. Ему жарко и тесно в одежде. Пояс давит, туго перетягивает ткань. Цзян Чэн задыхается. Грудь его часто вздымается и опускается, как флаг на сигнальной вышке. Из потных ладоней едва не выскальзывают поводья.       На его удачу, юноши из клана Гусу Лань забирают все внимание себе, давая ему возможность прийти в себя, сбросить наваждение и вернуть контроль над разумом. Рядом с приветливым к гостям на трибунах Лань Сиченем, едет каменное изваяние — Лань Ванцзи. Он то и отвлекает, часто не к месту, прозорливого Вэй Усяня.       Брат, как всегда, дурачится, бросая Лань Чжаню цветок. Второй Нефрит недовольно хмурится, сквозь зубы спрашивая — «Зачем?». У Цзян Чэна тот же вопрос. Но Вэй Усянь лишь беззаботно пожимает плечами, а Лань Сичень, явно в хорошем расположении духа, благодарит Вэй Усяня от лица своего брата за подарок.       Цзян Чэн злится.       Он поджимает губы и неодобрительно качает головой, на шутовское поведение брата, не в силах что либо изменить, не в силах повлиять на произошедшее. Он злится, что та малая кроха внимания Лань Сиченя, досталось Вэй Усяню, благодаря выходке последнего. И он злится на себя за то, что опять испугался, опять остался в рамках хорошего тона, не проявив инициативы в, пусть и короткой, беседе с Лань Сиченем.       Они пересекаются с Лань Сиченем все чаще и чаще, как будто нарочно сталкиваемые кем-то сверху. Но момент всегда абсолютно неподходящий. То рядом с Цзян Чэном Вэй Усянь, а с ним и его свита из обожателей. То Лань Сичень с толпой адептов ордена. То они на собрании орденов, где говорить положено только по делу. То на праздничном вечере, где Цзян Чэн застает Лань Сиченя рядом с Яо.       На этом празднике, Цзян Чэну впервые удается вырвать ветвь первенства у Вэй Усяня, пусть и не в самом стоящем деле. Он вливает в себя невероятное количество рисовой водки и на своих двоих доходит до отведенных ему покоев.       В случившемся только его вина.       Взгляд полный тепла мог бы быть направлен на него. Ничтожно мизерное расстояние могло бы быть сокращено им. Ласковое прикосновение могло бы быть к его руке. Улыбку и смех могли бы вызвать его слова. Этих двух лет пустых мечт могло бы не быть, если бы он действовал, а не рассуждал.       Лань Сичень мог бы быть его.       Тупая боль в затылке и острая в сердце мучает Цзян Чэна, не давая провалиться ему в облегчающий сон. Он ворочается, пытаясь устроится поудобнее на жесткой кровати. Голова предательски кружится, вращая за собой и мир. Образ комнаты уплывает, смазывается до общего зала. Цзян Чэн смотрит на улыбку Лань Сиченя испытывая сильную слабость. Ему бы отвести взгляд, но он не в силах это сделать. Что-то внутри крюком подцепило его и постоянно притягивало обратно. Мучительно выворачивая кости до ломоты в теле, до пожара под кожей.       В хмельном мозгу всплывают непрошеные мысли о днях учебы в Гусу. Цзян Чэн стонет в изгиб локтя, будто это изгонит воспоминания.       Однако, прятки от собственных мыслей проваливаются с треском. Цзян Чэн плачет все в тот же изгиб локтя. Фиолетовая ткань рубахи темнеет от впитываемой влаги. Одиночество возвращается.       Оно обрушивается на него со всех сторон. Ловит его с неодолимой парализующей силой. Берет гнетущей волной, поднимается с ним наверх, клубится под потолком, окутывает душными парами.       Одиночество просочилось отовсюду.       Оно ворвалось с грубой бесцеремонностью, словно взбешенное, что его так долго промурыжили за закрытой дверью. И Цзян Чэн уступает: а какой смысл церемониться, когда победа уже одержана?       Он лишь надеется, что Лань Сичень, который заслуживает весь мир, достаточно любим и счастлив.       Хоть и от этой мысли больно самому Цзян Чэну.

***

      Отец проявляет чудеса терпимости, принимая во внимание разрозненное состояние сына. Не нагружает его работой, не привлекает к совместным выездам и охоте. Покрывает перед госпожой Юи, чтобы та не заметила отсутствия сына на тренировке. В другое время бы Цзян Чэна это обрадовало: его, наконец-то, заметили. Дали то, в чем он так отчаянно нуждался. Но не в этот раз. Возможно, позднее, когда он залижет свои раны (а это все равно случиться, как сильно бы не был склонен к драматизму Цзян Чэн — он умеет перешагивать через боль), он пожалеет, что упустил возможность «погреться» вниманием отца.       Потому что ему хотелось внимание от другого человека.       Лань Сиченя.       «Красивое имя. Хорошо звучит.» — Отстраненно думает Цзян Чэн. Он произносит два слова вслух и прислушивается к ним, оценивая их звучание. С младых лет Цзян Чэн в курсе, что имена иногда свидетельствуют о происхождении того, кто их носит, о том, из какой он среды, что они могут отсылать к определенному промежутку времени, а порой предсказывать будущее носителя.       Вассал солнца.       Вот уж и правда, метко в цель. Имя заклинателя из Гусу — его лучшая характеристика. И Цзян Чэн не может не усмехнуться злой иронии. Знали ли родители Лань Сиченя, что ждет их дитя, когда начертали ему такую судьбу?       За зачистившимися вспышками ярости Цзян Чэн скрывает свою боль. Вэй Усянь, привыкший к агрессии своего шиди, и то стал ходить на цыпочках, общаясь с максимальной настороженностью. Слуги, при виде Цзян Чэна, стыдливо отворачивали взгляд, потому что за спиной судачили — у будущего главы ордена матушкин характер.       Цзян Чэн, слеп и глух, погружен в свое одностороннее влечение. В эту страсть, обреченную остаться неразделенной. В свою безответную любовь, которая, по идее, должна была утихнуть за два года.       Однако, он чувствует это влечение. Оно трепещет у него в животе, пробегает мурашками по спине. Цзян Чэн весь устремлен в его сторону. Каждый внутренний рывок, траектория, сила, которая непрерывно притягивала его к Лань Сиченю. Он должен его сдерживать, не выпускать наружу, чтобы оно не бросилось в глаза остальным. Тем более не дошло до ушей уже занятого объекта симпатии.       Это чувство любви наполняет счастьем и одновременно ранит, причиняя боль, как и любая невозможная любовь.       А её невозможность он ощущает очень остро.       Трудности он мог преодолеть, упорства ему не занимать и в таланте не отказать. В его красоте сомневаться не приходиться, при желании он мог бы покорить другого человека. Только невозможность изначально несет в себе поражение.       Лань Сичень, совершенно очевидно, не для него.       Цзян Чэн испытывает мимолетные уколы ревности. И бессилия. Он прикусывает щеку изнутри, слушая птичье щебетание Не Хуайсана, приехавшего погостить в пристань с новым веером и новой порцией сплетен.       — Все только и делают ставки на то, что они встречаются, — доверительным тоном сообщает Не Хуайсан, пока Вэй Усянь разливает из кувшина по чашам вино. — Но мне кажется, что это брехня.       — Почему? — Против воли вырывается у Цзян Чэна. Он очень надеется, что его любопытство не спишут на личный интерес, а примут за праздное. Вроде как беседу поддерживает.       Не Хуайсан так и поступает, пускаясь в пространственное рассуждение.       — Потому что он держит всех на расстоянии. Приятельские, дружеские отношения ему нравятся больше, чем прочие призвания. Это, честно говоря, меня сильно удивляет. С его-то красотой и в его-то возрасте, как раз подходящем для любовных побед, Лань Сичень достаточно сдержан. Я почти восхищаюсь им: он располагает властью оказывать влияние на людей, но совершенно ей не пользуется. Яо вьется вокруг него, в ответ получая лишь отрешенность на грани отстраненности.       — Я же говорю: они все там скучные! — Поддакивает Вэй Усянь. — Что за глупый девиз? Держи себя в узде!       К их клевещущему на адептов разговору Цзян Чэн остается глух. Только успокоившись, сердце рвануло вперед мыслей.       Может у него еще есть шанс?       То утро должно было быть похожим, как и на предыдущее, наполненное бесплодным влечением и глухим сожалением.       Но что-то пошло не так.       Цзян Чэн просыпается от резкого хлопка. Дернувшись от испуга, он резко садится в кровати и пугает неожиданного гостя. Белый сокол, недовольный таким поведением, грузно машет своими крыльями, разбрасывая пух. Он не реагирует на нервозное увещевание Цзян Чэна и до крови клюет заклинателя в ладонь.       Цзян Чэн рассерженно шипит, отдергивая руку.       — Глупая курица!       «Глупая курица» освистывает Цзян Чэна в ответ. Противно, протяжно и раздражающе. Вэй Усянь бы надорвал живот, застань он эту картину. Только Цзян Чэну не до смеха. Он видит, что к лапке сокола повязан тонкий пергаментный лист скатанный в трубочку. На шее у птицы висит клановый знак — Облачные глубины. Письмо для Цзян Чэна из Гусу.       И только один человек из ордена Лань мог написать ему, а не его отцу.       — Я сверну тебе шею, если не получу свое письмо! — Цзян Чэн произносит эти слова с абсолютно ровным выражением лица. Птица внемлет его спокойствию. С императорским величием сокол чуть вытягивает лапку с привязанным к ней письмом, точно делая Цзян Чэну великое одолжение. Презрение во взгляде на Цзян Чэна, торопливо развязывающий узелок, почти человеческое. Это немного пугает. Поэтому заклинатель придерживает занавеску на окне, чтобы птица быстро вспорхнула прочь из его комнаты.       Негнущимися от волнения руками, Цзян Чэн разворачивает письмо, вглядываясь в его содержимое. Сердце пропускает удар — почерк Лань Сиченя. Красивый, аккуратный, как и тот, кто написал текст. От содержимого письма по телу плеснуло что-то огненное.       «Как твои дела?», «Тебя в последнее время нигде не видно! Ты ведь не заболел?», «Напиши мне, пожалуйста! Дай знать, что с тобой все в порядке», «Не стесняйся попросить помощи. Я готов!», «Я скучаю по тебе», «Твой Лань Хуань».       Событие почти нулевой вероятности. Цзян Чэн взвешивает роль удачи в этой истории, вникая в природу совпадения. Столбцы иероглифов пляшут перед глазами. Приходится сделать глубокий вдох, чтобы унять бешеный ритм за ребрами. Он фокусирует взгляд на бумаге в руках. Пальцы оглаживают строчку за строчкой. На «скучаю» большой палец останавливается, чтобы Цзян Чэн смог поверить в написанное. А на «твой» уже формируется ответ.       Его письмо не такое прилежно выведенное, как у Лань Сиченя. Зато непривычно искреннее. Он тоже признается в своей тоске, не забывая успокоить — с ним все в порядке, просто был занят (маленькая ложь во спасение). Он делится новостями о приезде Не Хуайсана. Пишет о непростительной глупости — о весне в Пристани — надеясь, что Лань Сичень уловит истинный мотив между строк. И совсем немного жалуется на пренебрежительного сокола.       Отправляя своего ястреба, Цзян Чэн досадливо морщится: наверное, стоило бы наложить на письмо ограничивающее заклятие. Но он так торопился, не желая заставлять Лань Сиченя ждать. Они оба потеряли достаточно времени, отсиживаясь в своих кланах. Теперь время должно быть обернуто на пользу.       Серо-голубой ястреб возвращается с ответом на следующий вечер. Лань Сичень тратит достаточно слов на извинение за поведение сокола — птица принадлежит Лань Цижэню («И это многое объясняет!» — прозвучало в голове голосом Вэй Усяня). От извинений Цзян Чэн краснеет со стыда. И млеет.       В своем письме он предлагает Лань Сиченю использовать ястреба с Пристани (надеясь, что Лань Сичень не захочет прервать переписку, убедившись, что с ним все в порядке). Юньмэновская почтовая птица не такая характерная, зато юркая и шустрая.       И о! чудо! Лань Сичень соглашается, принимая предложение Цзян Чэна. Между ними завязывается письменный диалог. Через письма Лань Сиченя тянется знакомое тепло. Его советы помогают. Слова дают поддержку. Он понимает его даже на расстоянии. И это вселяет неслабую надежду.       Как-то, Цзян Чэн, не удержавшись от соблазна, подносит бумагу к лицу, улавливая запах сандала. От запаха он дуреет, — по другому он не может объяснить свой поступок, — и выводит уровень переписки с тепло-дружеского на интимный.       Его нехило потряхивает, когда он разворачивает ответ Лань Сиченя. Щеки вспыхивают мгновенно. Заливается краской шея. В месте ци разливается жар.       Этим вечером Цзян Чэн трогает себя, взывая к словам из письма. «Твои теплые губы» — пальцы свободной руки обводят линию губ; «Мягкость твоей кожи», «Шелк твоих волос» — ладонь скользит по шее вверх-вниз, пальцы путаются в прядях распущенных волос; «Сильные плечи», «Твердая рука», «Твое гибкое тело» — ладонь опускается ниже, касаясь груди, пальцы цепляют и теребят соски, оттягивая, поглаживая; «Ощутить тебя» — Цзян Чэн прокусывает губу до крови в момент достигая своего пика наслаждения, он упирается затылком в твердый валик, изливаясь в руку и на простынь. «Услышать твой запах» — испачканную руку он подносит к лицу, принюхиваясь: ненавязчиво-сладкий запах, чем-то похожий на мускусный орех.       Цзян Чэн хочет подразнить Лань Сиченя в письме, описав свой вечер. С самоуверенной припиской: все благодаря тебе. Вместо этого он приглашает Лань Сиченя на ночную охоту, заранее обговаривая факт: они будут только вдвоем (они же сильные заклинатели, им хватит умений справится с… чем бы то ни было).       Решение воплощено. Приглашение принято. Место и время обговорено.       Цзян Чэн, к которому территория охоты ближе, успевает прибыть первым. Он оглядывается вокруг, вслушиваясь в лес. Порывистый ветер тревожит деревья и ночных животных. С западной стороны тянет легким душком озера. Длинные чернильные тени вытягиваются по поляне, озаренной полной Луной.       Заклинатель обращается внутрь себя, пытаясь обнаружить следы магического присутствия. Но и тут оказывается пусто. Он вздыхает, опускаясь на холодную землю. Придется продвинуться на несколько ли вперед, чтобы поохотиться, — с волнением думает Цзян Чэн.       Погруженный в беспокойные мысли, Цзян Чэн вздрагивает, почувствовав чье-то присутствие рядом. Он тут же узнает носы этих белых сапог, и вот это мука, он медленно поднимает голову к стоящему над ним заклинателю. Небо за его спиной без единой тучи, усыпанное яркими звездами, и холодная Луна. Цзян Чэн тут же вскакивает на ноги растерянный, обалдевший, при это старающийся не выдать своего волнения. Лань Сичень на мгновение прикрывает веки, буквально, краткий миг выдающий его чувство облегчения.       — Нам придется поискать добычу, — вместе приветствия, охрипшим голосом, выдает Цзян Чэн.       Лань Сичень согласно кивает головой. А потом отвечает.       — Или можем спуститься к озеру, — «и просто провести время подле друг друга», ясно слышится в голосе заклинателя.       Цзян Чэна устраивают оба варианта. Лишь бы рядом с Лань Сиченем.       По дороге до озера (второй вариант выбирается негласно), они идут в благодатной тишине, лишь обмениваясь неловкими улыбками и скромными соприкосновениями рукавов.       Возле озера они опускаются на песок. С воды тянет прохладой, и Цзян Чэн зябко ведет плечами, думая, что к концу встречи он отморозит себе зад. Но, черта с два, он сдвинется с места. От этой встречи он возьмет все, что ему предложат.       Лань Сичень откашливается в рукав и нарушает повисшую тишину.       — Твое последнее письмо…       Цзян Чэн вспыхивает. Развернувшись всем корпусом к Лань Сиченю, он испуганно взмахивает рукой и перебивает.       — Да, прости. Прошу прощение за это письмо. Я не хотел тебя оскорбить или что-то в этом роде.       — Напротив, — Лань Сичень ловит руку Цзян Чэна в свою и успокаивающе гладит большим пальцем внешнюю сторону ладони. — Мне понравилось.       Цзян Чэн смущенно прикрывает глаза, радуясь, что в сумраке ночи не так ярко виден его румянец.       — Мне твое последнее письмо тоже… понравилось.       — Так сильно, что ты захотел меня увидеть? — Шепчет Лань Сичень наклонившись к краю уха Цзян Чэна.       Шепот обжигает, запуская по телу дрожь. Цзян Чэна охватывает возбуждение, как на поле боя: его снова подразнивают самым кончиком острого меча. Правда, на сей раз, он не теряется, распознавая эту игру сразу. Вступает в нее легко, дерзко отбрасывая любой намек на робость.       — Настолько, что применил твои слова к себе.       Он заглядывает в лицо Лань Сиченя. Взгляд того стекленеет. Цзян Чэн волнуется, видя эту новую сторону обычно мужественно-невозмутимого, спокойного и уверенного в себе заклинателя. И он невероятно растроган трещинками в броне, обнаруживая под ними живого человека.       Лань Сиченя просто колотит. Его дрожь, пробегающая по телу, как в сильные холода, дрожь, которая нападает как раз когда ее совсем не ожидаешь и внезапно сотрясаешься всем телом, заметна Цзян Чэну.       Это помогает Цзян Чэну решится. Он стремительно сокращает расстояние между лицами, прижимается к губам Лань Сиченя и замирает. Удивительно теплая ладонь опускается на его холодную щеку. Большой палец слегка тянет его подбородок вниз, и Цзян Чэн сразу догадывается, что от него требуют.       Вопросы, сомнения, препятствия, которые ему бы понадобилось преодолеть, возражения, внутренняя борьба, глубинная, молчаливая — все исчезает. Они могли бы долго изъясняться намеками или вообще спасовать. Могли бы сперва проверить, а не ошибаются ли на счет друг друга. Но тела, гораздо более честные, решают открыться, обозначая самую суть, без обиняков. Обнажиться, передать чувство, толкнувшие их друг другу на встречу, без риска оказаться непонятыми, осмеянными, получить отказ.       Язык внутри рта, ласкающий нёбо, скользящий по губам, как сигнал, развязывающий руки, разом дающий на все добро. Лань Сичень прижимает его к себе, утянув на колени. Гладит его плечи, ведет вдоль спины, проходится по опасной линии пояса. Цзян Чэн льнет ближе, наплевав, что его член уже упирается в штаны, и что Лань Сичень это почувствует. Его руки так же беспорядочно скользят по телу, которое он седлает, вжимаясь бедрами. Пальцы скользят по лебединой шее, заходя за черный «водопад» волос, и замирают на затылке.       Цзян Чэн задыхается от головокружительно-глубокого поцелуя. В горле низкой вибрацией отдается первый тихий стон Лань Сиченя. Абсолютное открытие, вдобавок оглушительное, будто взрыв прогремел у самой барабанной перепонки. Ослепительная вспышка. Рождение заново. Неизбежность, с которой нет ни сил, ни желания бороться. Лань Сичень вожделеет его, так же, как и Цзян Чэн заклинателя под собой.       И если бы не благородство Лань Сиченя, Цзян Чэн отставил бы их одежду в сторону и показал бы то, чем занимался за закрытыми дверями. Сильные руки удерживают его, не давая сместиться. Шепот в поцелуй — «Ты заслуживаешь лучшего места, чем это» — не дает ему сойти с ума окончательно. Он не говорит «нет», он планирует сделать это, на условиях, которые, как сам думает, заслуживает другой.       Цзян Чэн и Лань Сичень балансируют на грани, сгорая от пожара страсти, прижимая торсы ближе не куда, не оставляя расстоянию и шанса. Губы, которые ищут встречи. Руки на скулах, не дающие отвернуться. Там, на берегу озера, происходит любовь, перенесенная из юношества во взрослую жизнь.       Они отрываются друг от друга только тогда, когда губы опухают и саднят. В эту паузу они не говорят. Изучают лица напротив. Заново открывая для себя красоту другого. Выискивая знакомые черты, находя новые. А затем (даже не поняв, кто первый потянулся) вновь упиваются друг другом. Целуя глубже и жарче, чем в первый раз.       Немилосердный рассвет двое встречают лежа на спине, продолжая удерживать друг друга в объятиях.       Лань Сичень взлетает первым из-за дальности пути. Цзян Чэн провожает его спину взглядом, угадывая внушительные мускулы, молочную кожу, усеянную родинками. Ему приходится поторопиться, чтобы не вызвать переполох, так как из Пристани он ускользнул никому ничего не сказав.       Чувства переполняют Цзян Чэна, бурлят в нем требуя выхода. Он пересекает павильон быстрым шагом, планируя ворваться в комнату Вэй Усяня, и, если потребуется, стащить того за шкирку с кровати, чтобы стребовать с него поединок. Ему нужно выплеснуть свою эйфорию. Однако, комната Вэй Усяня оказывается пустой. Цзян Чэн испуганно икает: что задумал его неугомонный шисюн, если не находится в своей постели в столь ранний час?       Ответ приходит вместе с заплаканной Цзян Яньли. Вэй Усянь умудрился так допечь их матушку, что та выставила его прочь. Отцу не удалось отговорить госпожу от этой затеи. И Вэй Усянь, улыбнувшись на прощание, ушел. Оставив после себя лишь комнату, наполненную его бесполезным барахлом.       Как один миг можно быть счастливым, а в другой совершенно разбитым?       Цзян Чэн впервые за долгое время задает вопросы. Как ты могла так поступить? Как ты могла выставить его, он же совершенно один, он же мой брат?! Неужели нельзя было ограничиться наказанием? Он злится на отца. Ты не мог его остановить? Не мог усмирить ее? Почему ты ничего не сделал? Его бесит счастье сестры. И что, что Яньли выходит замуж? Кто для нашей семьи этот «павлин»? Он еще не имеет веса, а вот Вэй Усянь да!       Он взрывается, срываясь на семье, пока наблюдает ухаживание Цзинь Цзисюаня. Недоумевает, глядя чужой радости в лицо. Как они могли поступить так? Как мог взять и уйти Вэй Усянь? Он же поклялся, что они всегда будут вместе! А теперь что? Забрал свои слова обратно?       Ощущение оставленности плодится и множится в душе Цзян Чэна. Единственный друг ушел. Сестра примет предложение и вскоре покинет Пристань. А дальше что? Лань Сичень займет пост главы ордена и тоже его оставит?       Горькая разочаровывающая правда больно отрезвляет. В нем никто не нуждается, а вот он во всех очень даже. Отчаянно цепляясь за тех людей, которым нет до него дела. Которые справятся и без него. Пока он будет учится заново мириться с одиночеством, в попытке мирно сосуществовать на одной территории.       Он не отвечает на письма Лань Сиченя. Последние несколько даже не вскрывает. Наказывает себя. И ведет тщетные поиски Вэй Усяня. Тот, как в воду канул, честное слово. Или просто не желает, чтобы его искали, намекая Цзян Чэну отстать и оставить его в покое.       Проходит несколько лунных циклов, наполненных бесконечными бессмысленными гонками, изматывающих метаний, растерянности, ужаса и тоски одновременно. Цзян Чэн вспоминает, что уже испытывал подобное, когда-то давно. Еще совсем маленьким. Тогда он потерялся в толпе, отколовшись от отца, как ледник от айсберга. Дрейфовал в людском океане, пока волна из тел уносила его все дальше и дальше, в противоположную от нужного места сторону. Он перепугался от ужаса, потерял голову, плакал и кричал, издавая душераздирающие вопли, пока кто-то не подхватил его на руки и не вернул отцу. И после этого где-то глубоко внутри засел страх, что его бросят.       Вэй Усянь ушел. Цзян Яньли влюблена до беспамятства. Лань Сичень смиренно умолк. Цзян Чэну снова пять лет.

***

      Цзян Чэн во всей красе познал муку ожиданий.       Он понимал и принимал затишье Лань Сиченя. В конце концов, это ведь он оборвал их переписку. Возможно, чужое молчание Лань Сичень истолковал неверно, может он подумал, что Цзян Чэн жалеет о случившемся? Испугался? Или всего лишь поддался сиюминутному импульсу? А воспоминания о переплетенных телах оказалось недостаточно сильным, чтобы заклинатель отбросив любые правила приличия заявился в пристань и стребовал с него ответ.       Цзян Чэн это понимал и медленно варился в густом сиропе из жалости к себе, отчужденности и грусти. Все по честному. Никто никому ничего не обещал. Не клялся в любви до гробовой доски. Не обещал писать каждый день, до кровавых мозолей сжимая кисть. Никто не обязан был брать на себя смелость сделать первый шаг. Иллюзия одного вечера рассеялась.       Теперь они с Лань Сиченем двигались по абсолютно полярным траекториям. Звездные тела, которым то ли по ошибке, то ли по счастливому стечению обстоятельств, удалось столкнуться друг с другом и выжить, при этом умудрившись не всхлопнуть этот мир до черных дыр.       У тоски есть осязаемость. Цзян Чэну она напоминает темные воды реки, болотный ил, затягивающий на дно. Во всяком случае, он пытается барахтаться, не боясь испачкаться, но все равно тонет. Густота тоски, как темнота, неопределенное пространство, в котором нет ориентира, где можно обо что-то удариться. Цзян Чэн ищет свет, совсем малую искорку. Вслепую вскидывает руки, желая нащупать хоть что-то, на что можно опереться. Но прежде всего, конечно же, тоска это тишина, давящая на плечи, где любой звук заставляет подпрыгивать от испуга.       И пока апатия к жизни не свела с ума Цзян Чэна окончательно, он предпринимает одну попытку восстановить, если не былое, то хотя бы дружеские отношения.       Новость до него доходит, как ни странно, письмом из Гусу. Пусть и переданное через отца. Почерк Цзян Чэну не знаком, да и сухой официальный стиль, присущий деловой переписке, никак не любовной, убеждает его, что писал кто-то другой, не Лань Сичень, но писал именно о нем. О теперешнем главе ордена.       Текст сообщения был прост и незатейлив: Лань Сичень принял на себя обязанности ордена главы, готов к сотрудничеству, обсудить предложения и бла-бла-бла. Самое главное — соломинка, за которую ухватился утопающий, — его отца и самого Цзян Чэна приглашали в Башню Кои почтить своим присутствием праздник в честь назначении нового главы ордена Гусу Лань.       Цзян Чэн особо долго не думает над тем, почему орден Цзинь, вдруг, уступает свои владения для праздника, предназначенного для другого ордена. Скорее всего, «павлины» этого клана готовы ухватиться за любую возможность, перетянуть внимание на себя, — ворчит про себя Цзян Чэн. Они даже из предпомолвки с его сестрой умудрились раздуть целое представление с фейерверками, золотом и прочим пусканием пыли в глаза.       Он оставляет свое затворничество, смирившись с тем, что Вэй Усянь все-таки не ворвется, не вкатится кубарем, не ввалится и еще множество не, решив вернуться. Он отпускает брата, уважив его право на выбор самостоятельно определять свою дорогу. Как и сцепляет зубы, не давая едким комментариям вылетать прямо в лицо Цзинь Цзысюаню, потому что сестра его любит. И, кажется, счастлива с ним. Единственную глухую угрозу, оброненную мимолетом, которую позволяет себе Цзян Чэн, звучит в его духе: Обидишь ее, и на тебе живого места не останется. На этом все. Вроде, своего рода, благословение.       Теперь остался только Лань Сичень, заслуживший свое объяснение. Причину, по которой его оттолкнули. Может, конечно, ему и не надо этого знания. Но Цзян Чэн хочет залатать брешь в пространстве, образовавшееся по его вине. Не потому что это правильно, а потому что хочется.       Он мнется возле прилавков на пристани, разглядывая их содержимое. Без лишнего напоминания отца, что с пустыми руками не приходят, Цзян Чэн отправляется на поиски идеального подарка для идеального человека. К сожалению, чего-то стоящего внимания нет, а дар без души смысла не имеет.       На ум приходит ящик с красками и то, как Цзян Чэн позорно струсил, притворившись, что не понимает о чем идет речь. Захотелось себя ударить (но, честное слово, ни при народе же, гуляющему по пристани).       Повторить идею с красками, можно было бы, но вряд ли бы это вызвало интерес у Лань Сиченя. Его хотелось удивить. Цзян Чэн перебирает в уме все, что связано с заклинателем. Мысленно ворошит письма, пытаясь найти подсказку. Но у Лань Сиченя, как будто, вовсе нет никаких пожеланий. Не считая, конечно, того письма скабрезного содержания, после которого Цзян Чэн предпочел сжечь простыни, а не отдавать слугам на стирку.       Но не повязывать же ему дарственную ленту вокруг себя?! Бесстыдство какое.       Цзян Чэн рычит на себя за распутные мысли. О чем он вообще думает? После своего поступка, вряд ли ему стоит повышать градус мыслей о Лань Сичене. (Надо срочно отойти в сторону и все-таки надавать себе по шее).       От самоистязания его спасает предпоследняя лавчонка, сиротливо втиснувшаяся в пестроту яркости других товаров. На хлопковом платке гребни. Разных размеров, разных форм, разной степени украшености — выбор на любой кошелек.       Тривиальность решения потрясает Цзян Чэна. Нет, он не покупает гребень, который на самом деле, идеальный подарок, ведь Лань Сичень получит от него то единственное о чем попросил напрямую. Он решает его сделать сам.       До праздника у него достаточно времени, чтобы потрудиться и подготовиться. Подобрать слова, порепетировать интонацию, убрать обвинительные и жалостливые нотки. И постараться, ни в коем случае, не задеть и без того раннего Лань Сиченя.

***

      На праздник, похоже, стянулась вся поднебесная.       Цзян Чэна окружают адепты из собственного и других орденов. Рядом с ним — Цзян Фэнмянь — отец. Его помощник и правая рука — управляющий в отсутствии господина. Несколько учеников — благопристойные юноши клана Юньмэн. Помимо них, Цзян Чэн видит в толпе знакомые лица из клана Не, сдержанным кивком отвечая на бурное приветствие Не Хуайсана. Тут и там мелькают в золотых одеждах хозяева города.       Однако не они притягивают внимание Цзян Чэна.       Он весь вытягивается в струну, когда замечает скромную процессию заклинателей в белых одеждах. Дыхание сбивается, стоит взгляду безошибочно упасть на центровую фигуру. Лань Сичень, конечно же, идет впереди. Олицетворение грациозности: прямая осанка, ровный неспешный шаг, мягкая улыбка. А следом за ним, на шаг отставая, докука Цзян Чэна — Цзинь Яо.       Мертвецы его раздери.       Маленький сверток запрятанный в одежды печатью прижигает Цзян Чэна. Он раздувает ноздри, раздраженный увиденным. Но ничего поделать ему с этим не дано. Остается принять только, как данность, угрюмо провожая взглядом этот бело-золотой дуэт.       Цзян Чэн предоставляет слово отцу, стоит им подняться по лестнице наверх, где, как и положено, Лань Сичень — причина сегодняшнего вечера и Цзинь Яо — хозяин места, встречают прибывающих гостей. Они обмениваются поклонами и церемониально-вежливыми словами. И Цзян Чэн уже заносит ногу для следующего шага, когда Лань Сичень поворачивается к нему и спрашивает.       — От молодого господина Вэя есть вести? — Тон сдержанный, приличествующий моменту. Лань Сичень отлично понимает, что на них направлено слишком много глаз и сейчас выяснять отношения не стоит. Но своим вопросом он пытается что-то донести до Цзян Чэна.       Что он не злится? Что он понимает? Что он готов помочь?       — Нет. С тех пор, как его… как он ушел, новостей нет. И поиски не приносят результатов.       — Вы беспокоитесь.       Лань Сичень не спрашивает, а утверждает.       Цзян Чэн спотыкается на ровном месте, повисая на руке Лань Сиченя. Глава ордена Гусу по-доброму усмехается в его настороженное лицо и с подтекстом, понятным им двоим, произносит:       — Я держу.       Краска смущения спускается от лба до груди. Цзян Чэн выпрямляется, благодарит Лань Сиченя быстрым поклоном и молится про себя, чтобы никто ничего не сказал лишнего, когда они покинут эту злополучную лестницу.       — Вам стоит быть осторожнее, будущий глава Цзян. Спешность никогда не приводит к чему-то хорошему.       Безобидный комментарий с налетом заботы от Яо, это меньшее, что сейчас нужно Цзян Чэну. Он резко вскидывает голову, одаривая убийственным взглядом из своего стандартного арсенала эмоций. Если бы он был волен выбирать, Яо бы уже своим телом пересчитывал ступени, мешком катясь к самому краю лестницы.       Тонкое прикосновение пальца к его запястью, скрытое рукавом, усмиряет гнев Цзян Чэна. Он опускает голову, наконец, замечая, что Лань Сичень продолжает держать его руку. Неприлично долго для не любовников.       — Вы правы. Благодарю за помощь! Глава Лань, мои поздравления. Уверен, при вас орден обретет небывалое процветание.       И только после этого Лань Сичень отпускает его, на прощанье скользнув пальцами по тыльной стороне руки, будто желая продлить прикосновение.       Один из представителей клана Цзинь провожает их толпу в отведенные в башне покои. Цзян Чэн тут же захлопывает дверь и прижимается к ней спиной. Рука, которой коснулся Лань Сичень пылает, словно кипятком ошпаренная. Он подносит её к груди, стискивая в кулак ткани своей одежды. Сверток, что каменная плита, давит, мешая дышать.       Он открывает и закрывает рот, как выброшенная волной на берег рыба, жадно втягивает воздух. Одна встреча. Одно касание. А его мир опять резко крутанулся, и Цзян Чэн за ним не поспевает. Лань Сичень бессовестно схватил его за дух, подбросил к потолку и беспощадно обронил.       Все естество рвалось и требовало вернуться на лестницу, прижать к себе Лань Сиченя и никогда больше не отпускать его, словно их тела сшитые намертво невидимыми нитями.       Цзян Чэн делает над собой усилие, проглатывая порыв неприятным комком застрявший в горле. Он старается рассуждать трезво, думать холодной головой, что ему вообще не свойственно. Он анализирует встречу и короткий диалог между ним и Лань Сиченем: выходит, занятой делами ордена заклинатель, в курсе дел на Пристани. В курсе дел, Цзян Чэна. Это должно пугать, но получается наоборот. Лань Сичень незримо приглядывал за ним. А теперь признался в этом. Дал знать, что понимает его мотивы. Что он не обижен. И что все еще ждет. Нужно только сделать шаг в его направлении, а он подхватит.       Сам себе Цзян Чэн говорит, что он не может это сделать при всех. По крайне мере, пока они не выяснят с Лань Сиченем все обстоятельства до конца. Им нужен разговор с глазу на глаз. Без свидетелей, при которых им придется филигранно перебирать словами, случайно фальшивить там, где это недопустимо.       Поэтому. И только поэтому, он подлавливает одного из адептов Гусу и просит передать сверток Лань Сиченю. А вовсе не потому что он трусит схлопотать вежливый, но жесткий отказ. Будет не так страшно, если Лань Сичень избавится от подарка не на его глазах.

***

      Сам того не ожидая, Цзян Чэн умудряется переплюнуть Вэй Усяня во второй раз.       Будь Лань Цижэнь этим вечером в башне, то умер бы, не сходя с места.       Цзян Чэн, разумеется, не умер, но превратился в соляной столб. Чаша в его руке треснула под напором сжимающих пальцев. По толпе прошелся удивленный ропот — пахло скандалом до небес. Цзянь Фаньмин с невозмутимым видом продолжал о чем-то тихо переговариваться со своим помощником, никак не реагируя на происходящее (хотя у помощника вот-вот свернется шея и глаза вылезут на затылок в попытке рассмотреть вошедшего Лань Сиченя).       Сам виновник торжества и действующее лицо назревающего скандала пересек зал, с чинным видом опустился на подушку, подле Яо, сделав самый благопристойный вид из всех возможных.       Цзян Чэн, почувствовав резкий тычок локтем под ребра, закашлялся, поперхнувшись воздухом. Гнево краснея, он обернулся на сопровождающего их ученика.       — Это же лотос! — В благоговейном ужасе шепчет юнец.       Цзян Чэн, чья выдержка трещала по швам, выгнул бровь: и что?       На самом деле, было много что. И Цзян Чэн — будущее ордена Юньмэн — был об этом осведомлен лучше всех. Надев вместо стандартной заколки, гребень с отличительным знаком клана Цзян, Лань Сичень во всеуслышание заявил кому принадлежит. А ведь Цзян Чэн ему еще не ровня по статусу. Он лишь наследник, перед которым склонил голову глава.       От смелости поступка захватывает дух. От непокорности, всегда праведного гусуланца, ведет не хуже алкоголя. От сбывшейся, как оказалось, мечты взрывается сердце.       Великодушный прием Цзиней похож на изощренный садизм, заставляющий Цзян Чэна быть последовательным. Он старается оставаться глухим к шепоткам и взглядам направленных в их сторону. Избегает прямого контакта с Лань Сиченем. И когда первые гости начинают стягивать к выходу, устав праздновать, Цзян Чэн — стрела, взведенная на тугой тетиве — вскакивает с места и покидает зал, точно пурпурная молния, мелькнувшая и исчезнувшая в дали.       Ноги несут его прочь, не разбирая дороги. Он слишком засиделся в этих душных стенах. Ему нужно остыть, освежиться от липкости сплетников. Он запускает руки в волосы, до боли оттягивая пряди. Все произошло слишком быстро. Он не может в это поверить. Лань Сичень…его? Это злая шутка? Или истина?       — Цзян Ваньинь?       Не смотря на теплый вечер и плотные одежды, кожа Цзян Чэна покрывается мурашками. Он продолжает стоять на месте, не смея обернуться. Потому что страшно. Боготворимый им Лань Сичень с его подарком в волосах, как победа над одним из проявлений одиночества.       Цзян Чэн боится обернуться, боится, что мечта развеется пеплом по ветру — от него все рано или поздно уходят. Без Лань Сиченя, если он подпустит его к себе, Цзян Чэн потеряет всякий смысл.       Расстояние, меж тем, становится меньше. Лань Сичень останавливается в паре шагов от напряженного Цзян Чэна, считывает его испуг из-за откровенно дерзкого подарка. Улыбается в спину. Цзян Чэн ощущает острие взгляда, щекочущее местечко между лопаток. В воздухе плывут ноты сандала — сладкое обещание. И на глазах у него выступают слезы.       Невообразимо медленно, Цзян Чэн разворачивается, не в силах оторвать взгляд от мыса своих сапог. Лань Сиченю, по-видимому, этого достаточно, и он говорит первым.       — Ты сделал предложение. Я его принял.       Слова Лань Сиченя, как удар в солнечное сплетение, выбивают из Цзян Чэна весь воздух. В растерянности, он поднимает голову и жадно ищет ответ, любое подтверждение, что сказанное не забавы ради, не повод его подразнить. И, ох! получает.       — Я думал, что потерял его! — Пораженно вскрикивает Цзян Чэн.       С немного кривоватой от чувства вины улыбкой, Лань Сичень держит на раскрытой ладони колокольчик с фиолетовым шнуром и кисточкой.       — Меня до сих пор мучает совесть за это. Но мне хотелось хоть одну вещь, принадлежащую тебе. Поэтому я поступился правилами в тот вечер и украл его. Извини меня.       Напряженность с плеч спадает. Цзян Чэн с шумом выдыхает и с нескрываемым облегчением закрывает глаза. Губы сами собой растягиваются в улыбку. Его распирает от желания рассмеяться, но он сдерживает себя, потому что выглядеть, как сумасшедший, пусть и от счастья, не хочется. Все это время, пока он ел себя поедом и мельчил в действиях, Лань Сичень трепетно и верно хранил свою любовь, неся её за собой тяжелым шлейфом, берег ее в своем теле, растил и заботился, укрывая от всех невзгод. И из последних сил держался за Цзян Чэна.       — Твоя репутация, — приходит Цзян Чэн в себя.       — С ней все в порядке, — с непоколебимой уверенностью прерывает Лань Сичень. Эта уверенность расставляет все на свои заслуженные места.       Цзян Чэн тянется первым — за ним долг длинною в несколько лет. Лань Сичень поддается на встречу. Поцелуй — взрыв, стирающий разделяющие границы и потерянное впустую время. Целуются жадно, воруя друг у друга дыхание. Не отрываются друг от друга, как уставшие путники много дней спустя нашедшие животворящий источник.       У Цзян Чэна кружится голова и слабеют ноги, подгибаясь в коленях. Лань Сичень, сдерживая свое обещание, подхватывает его и держит, прижимая к себе.       — Что теперь? — Севшим голосом спрашивает Цзян Чэн.       Лань Сичень загадочно улыбаясь, отвечает.       — Возвращайся в Пристань. И жди.

***

      Цзян Фэнмянь шутит, что при возвращении в пристань, они нечаянно прихватили адептов ордена Цзинь. Госпожа Юи на это брезгливо морщит нос, не находя в комментарии мужа ничего смешного. Еще бы: эти чужаки приехали увести её самый дорогой Лотос — Цзян Яньли.       Разрешение на брак, тем не менее, дает, держа в тайне от всех секрет: когда-то давно она со своей сердечной подругой дали клятву, что их дети поженятся и они смогут таким образом породниться.       Цзян Чэн в душе расстраивается, недовольный такой легкой участью для Цзинь Цзисюаня. Он-то надеялся хотя бы на стандартный матушкин минимум, чтобы «павлин» попотел как следует, дабы заслужить свое благословение.       Но он, безусловно, рад за сестру, и смотрит на пышные дары Цзинь Цзисюаня сквозь пальцы, стараясь не сильно кривить лицо. Его эта церемониальность отвлекает от собственного любовного волнения.       Возвращённый колокольчик свисает с пояса. Цзян Чэн, время от времени, опускает руку со стола, чтобы погладить серебряный бок шарика или перебирает пальцами кисточку. Теперь это не только защита от духа, но защита от одиночества.       Которая исправно работает, потому что возвращается Вэй Усянь.       Цзян Чэн просыпается, каким-то внутренним чутьем ощутив слишком пристальный взгляд. Он смаргивает несколько раз, решив, что морок сна еще не отступил, прежде чем резко сесть в кровати. Шисюн со шкодливой улыбкой, сидит на полу, опершись на край его постели и наблюдает за ним из-под полуприкрытых век.       — Что ты тут делаешь? — Выпаливает Цзян Чэн.       — Любуюсь тобой спящим.       Двусмысленная шутка окончательно пробуждает Цзян Чэна. Он подрывается с кровати, Вэй Усянь поднимается с пола. Они замирают друг на против друга, не решаясь что-либо сказать. Но в этой тишине слишком много громких слов, обвинений и, в тоже время, радость встречи.       — Ты насовсем? — Осторожно спрашивает Цзян Чэн, боясь спугнуть.       — Ну, я здесь точно за тем, чтобы проследить за тобой и не дать тебе натворить глупостей.       Цзян Чэн фыркает и закатывает глаза.       — Правильный контекст у слова «глупость» — твое имя.       Привычная перепалка разряжает обстановку. Вэй Усянь заливисто смеется, ни капли не обидевшись на слова Цзян Чэна.       — Что ты наговорил матери, что тебя впустили в Пристань? — Спрашивает Цзян Чэн, пока брат расселся на его кровати, а сам он умывается и одевается.       — Да ничего особо. — Вэй Усянь задумчиво трет кончик носа. — Может она постарела и смягчилась?       Цзян Чэн смиряет его тяжелым взглядом, полным недоверия. И Вэй Усянь, вздохнув, сдается.       — Ладно-ладно. Но я, действительно, ничего не говорил. Это все Лань Чжань и его брат.       При упоминания Ланей, Цзян Чэн нервно дергается и через плечо оглядывается на брата.       — Как ты с ними связан?       — Ну, я много странствовал. По пути столкнулся с Лань Чжанем, а он, представляешь, увязался за мной.       — Наверное, он мечтает снести тебе голову, а за тобой ходит, чтобы не терять жертву из виду.       Вэй Усянь гримасничает, показав брату язык.       — Он мне, кстати, рассказал, как ты тут каждый камушек переворачивал в поисках меня.       Резкий ответ шисюну застревает где-то по пути на выход. Цзян Чэн, чего душой кривить, соскучился по нему.       — А ты — черт, мог бы хоть пару строчек отправить, что все с тобой в порядке, — мягко ворчит Цзян Чэн, натягивая рубаху.       — О, — изумленно тянет Вэй Усянь. — Да, ты тоже стареешь. Или, может, это любовь тебя смягчила? — Дразнится брат. — Да ладно тебе! Не закатывай глаза. До меня тоже долетели слухи о скандале в башни Кои. — Вэй Усянь подобрался, хитро прищурившись. — Он правда надел гребень?       Цзян Чэн в ответ лишь качает головой и отворачивается, чтобы брат не увидел расползающуюся по лицу улыбку.       — Так все же, зачем ты вернулся?       — Я же сказал. Слежу за тобой. Задумаешь затрусить — отвешу подзатыльник. Приведу в чувства. Чтобы ты там чего-нибудь себе не выдумал и не сбежал с собственной свадьбы.       — Еще ничего не решено!       На сей раз глаза закатывает Вэй Усянь. Он шарит в складках одежды, наконец, извлекает на свет сложенный в несколько раз листок и кладет его на кровать.       — Свадебный подарок. Может хоть это убедит тебя.       Брат поднимается на ноги и подходит к Цзян Чэну, с задумчивым видом изучая его лицо в отражении зеркала. Затем хмыкает, чем-то довольный, и дергает за конец фиолетовой ленты.       — О чем ты? — Спрашивает зеркальный Цзян Чэн.       Зеркальный Вэй Усянь отвечает.       — Эта лента была у тебя с самого начала.       И уходит, оставляя Цзян Чэна в полной растерянности.       Закончив с одеждой, Цзян Чэн подходит к кровати и поднимает оставленный Вэй Усянем листок. Бумага уже пожелтела от времени и местами сильно замялась. Он осторожно, чтобы не порвать, разворачивает листок и удивленно раскрывает рот.       «Молодой господи Вэй, вы, как всегда, пренебрегаете правилами, поэтому я дам небольшой урок. Лобная лента — это особенный предмет для членов ордена Гусу Лань, олицетворение нашего девиза. Отпустить мы себя можем только с человеком, которого любим и ценим, с человеком, предназначенным нам Небесами. В ином случае, касаться ленты могут только члены семьи.       Свою ленту Цзян Чэну я передам в день свадьбы.»       В этом был весь Вэй Усянь: поставил на кон его судьбу и жил беззаботно, ожидая результатов.       Цзян Чэн бережно свернул листок. И рассмеялся, отпустив себя.

***

      Госпожа Юи вызывает к себе Цзян Чэна, пару дней спустя, после возвращения Вэй Усяня. В коридоре Цзян Чэн застает брата и Лань Чжаня. Последний не выказывает никаких эмоций, а шисюн с показательно округлившимися глазами шепчет — «Удачи!»       Цзян Чэн нервно касается колокольчика на поясе и входит в зал, молясь, чтобы новости не были кошмаром наяву. В зале помимо матушки никого нет. Уже дурной знак. Значит, разговор не предназначен для посторонних ушей. Сама мадам Юи напряженно выхаживает на небольшом пятачке. Цзыдянь на её руке искрится и плюется пурпурными искрами.       Цзян Чэн вежливо кланяется и подает голос.       — Матушка?       Госпожа Юи останавливается, замечая сына. Губы её плотно сжимаются, даже щеки белеют от напряжения. Наградив Цзян Чэна тяжелым взглядом, женщина, совладав с собой, подходит ближе.       — Ты и глава ордена Гусу Лань. Что вас связывает? — Голос резкий. Хлесткий, как Цзыдянь. Нетерпящий полумер. В нем сквозит неприкрытая угроза, готовая обрушится на голову Цзян Чэна.       К собственному удивлению, Цзян Чэн смотрит на мать твердо, широко расправив плечи и подняв голову.       — Я сделал ему предложение. И он его принял.       — Безрассудно перешагнув через все правила?       Цзян Чэн стойко держит материнский удар словами.       — Да.       — Какого же он мнения о нас? О нашей семье? Он совсем не уважает тебя, раз так смело заявляется, выказав права на тебя? — Кольцо на руке трещит и искрится пуще прежнего. — Он готов наплевать на условности! — Продолжает возмущаться матушка, всплескивая руками. — Ты будущий глава ордена, как он мог так запятнать твою репутацию?       — Вот именно! — Перебивает Цзян Чэн. — Я еще не вступил в наследование, я ему не ровня. Это он пятнает свою репутацию. Если ищешь виноватого, то он перед тобой. Я сделал предложение. Я нарушил правила. Я перешагнул через условности. И это я выказал права. Так что не смей обвинять Лань Сиченя.       Переведя дыхание, Цзян Чэн продолжил:       — Он самый правильный, самый добрый и самый честный. Его уважение ко мне безмерно. Для меня он — как лучший друг, только больше. Он знает меня лучше всех. Он делает меня лучше, — Цзян Чэн спотыкается, ухватившись за колокольчик. — Нет, я сам становлюсь лучше, потому что он вдохновляет меня. Он был со мной всегда, даже находясь от меня за тысячу ли, принимая меня любым и ничего не ожидая взамен. Он любит меня и, я знаю, что ничто не изменит его чувств, потому что тоже люблю его. — Конец предложение Цзян Чэн произносит совсем тихо, осознавая, что облек свои чувства в слова.       Цзыдянь утихает. Цзян Чэн это замечает, потому что матушка кладет руку ему на плечо. Она притягивает его к себе, крепко обнимая, жалея, что не может сделать сына снова маленьким и спрятать в своих объятиях навсегда. Её тяжелая рука, ласково ложится на затылок Цзян Чэна, а печальный голос летит в макушку теплым воздухом.       — Безусловная любовь. На меньшее для своих детей я не рассчитывала.       Столь же стремительно обхватив сына, госпожа Юи разжимает руки, легонько толкая Цзян Чэна в грудь.       — Он в павильоне Пристани.       И догадываясь, что неугомонный приемный сын, подслушал весь разговор, госпожа Юи добавляет, якобы обращаясь к слугам:       — Если придут просить руки Вэй Усяня, скажите, что я не против. Пусть сразу забирают.       На деревянных ногах Цзян Чэн покидает зал. Вэй Усянь, карауливший его в коридоре, с широкой от уха до уха улыбкой показывает направление. И Цзян Чэн срывается с места, радуясь, что он не в Гусу и что в Пристани можно бегать.       Еще никогда так быстро Цзян Чэн не пересекал расстояние. Даже на охоте, когда от скорости и реакции зависела его жизнь. Даже когда они с Вэй Усянем делали незаконные вылазки в Гусу. Коридор, поворот, выход и он оказывается в павильоне.       Цзян Чэн растеряно оглядывается, не находя человека к которому так спешил. Он неуверенно пересекает территорию, выходя на балкон. На пристани только ученики Юньмэн. И никого в белых одеждах.       Госпожа Юи перегнула, и Лань Сичень ушел? — мелькнула отчаянная мысль. — Или он опоздал?       Цзян Чэн отворачивается, собираясь вскочить на саньду и лететь в Гусу, но замирает, увидев Лань Сиченя. Сердце при виде любимой улыбки делает кульбит и ухает вниз. Наверное, из-за этого ноги слабеют, — думает Цзян Чэн, пока Лань Сичень неспешно подбирается ближе. В волосах все тот же гребень — подарок Цзян Чэна. И это самую малость, укрывает Цзян Чэна от тревоги.       В руках Лань Сиченя какой-то предмет. Цзян Чэн приглядывается и, поняв, что именно держит заклинатель, обомлевает. Лань Сичень, проследив его взгляд, поднимает руку, раскрывает ладонь, протягивая тонкий изящный гребень. На венце клановый знак ордена Гусу. Глаза печет — Цзян Чэну приходится несколько раз сморгнуть, чтобы Лань Сичень перестал расплываться.       Цзян Чэн, не произнося ни слова отставляет одну ногу вперед, а другую сгибает, опускаясь на колено, склоняет голову перед Лань Сиченем. Гребень с аккуратностью вдевают в его волосы. А после, Лань Сичень помогает ему подняться и больше не отпускает его руки.       Свадьбу решают играть в Пристани, потому что даже самый главный поклонник правил — Лань Цижэнь не в силах переспорить госпожу Юи (Вэй Усянь, планировавший погулять от души, на этом моменте облегченно выдохнул, искренне обрадовавшись упрямству Цзяней). Цзян Чэн стойко переносит согласование традиций, список гостей и порядок церемонии. Но, то и дело, его взгляд соскальзывает в сторону Лань Сиченя, и Вэй Усяню, приходится возвращать его в действительность болезненным тычком под ребра.       По большому счету, Цзян Чэн обошелся бы без пышного праздника (и Лань Сичень тоже). Ему достаточно семьи. Но семья хотела праздника, и им пришлось угодить. Да и Вэй Усянь уже в красках расписал, как он планирует истощить запасы Цзян Фэнмяня, а Цзян Чэн, на собственной шкуре испытав временную потерю брата, не хочет лишать его маленьких радостей, хоть и не спешит показывать свое истинное отношение к шисюну.       Вечером, накануне дня свадьбы, в Пристань прибывает процессия из клана Не. Вэй Усянь тут же выхватывает из толпы Не Хуайсана, другой рукой цепляет Цзян Чэна за локоть и, гогоча во все горло, уводит из-под носа Лань Сиченя.       — Обещаю, завтра я его верну!       Друзья запираются в комнате Цзян Чэна, где Вэй Усянь с победной улыбкой демонстрирует пузатые кувшинчики — «Улыбка императора».       — Где ты их взял? В Пристани не продают это вино! — Удивляется Цзян Чэн.       Вэй Усянь деланно пожимает плечами, бросая короткое объяснение.       — Лань Чжань.       Цзян Чэн задумчиво морщится: в последние дни объяснение именем гусулановца слишком участилось. Но в слух никак не комментирует, решив оставить свои расспросы на потом.       Пьет, в основном, Вэй Усянь, а болтает — Не Хуайсан. Цзян Чэн, разморенный теплом, компанией и алкоголем, сидит на полу, уперевшись локтями в колени и слушает друзей. Ему хорошо, уютно и тепло. Хочется сказать, как он сильно их любит, но Цзян Чэн быстро спохватывается, понимая, что это все пьяный бред. Достаточно того, что они меньше собачатся с Вэй Усянем и что он чаще улыбается Не Хуайсану.       — Ты представляешь в какой ужас я пришел, когда понял, что Цзинь Яо бьет клинья к моему брату? — Веер в руках Не Хуайсана быстро-быстро заметался, выдавая нервозность его владельца. — Я ни на каплю не доверяю этой желтошерстой лисице! А брат сидит, уши развесил! — Злится Не Хуайсан.       — И что ты намерен делать? — Интересуется Вэй Усянь, отправляя в себя остатки вина.       Не Хуайсан резким хлопком складывает веер и ударяет им по ладони, кровожадно улыбаясь. Вэй Усянь и Цзян Чэн, не привыкшие к таким эмоциям на лице друга, вздрагивают.       — Устрою ему проверку.       — Ну, мне нравится, когда конкуренты больше не появляются. Так что от меня полный карт-бланш, — отмахивается Цзян Чэн.       — А я вот не уверен, что это хорошая идея, — тянет Вэй Усянь.       — Вэй-сюнь, ты в меньшинстве!       — Может, не стоит им мешать? Мне кажется, у них все взаимно.       Цзян Чэн фыркает, плечом поддевая Вэй Усяня.       — Не тебе рот раскрывать. Только слепой не заметит, как Лань Чжань на тебя смотрит.       Вэй Усянь недоуменно хмурит брови, переводя на Цзян Чэна осоловелый взгляд.       — Ты же сказал, что он хочет мне голову снести.       — В вине что-то было, — смущенно откашливается брат.       Вэй Усянь понятливо хмыкает.       — Да, точно. Выпей еще!       К глубокой ночи Цзян Яньли мягким голосом разгоняет компанию, отправляя всех спать. Счастливый до нельзя Цзян Чэн думает, что не сможет уснуть из-за слишком большого количества эмоций перенесенных за этот вечер. Но стоит голове коснуться подушки, как сознание тут же уплывает, даря спокойный сон.

***

      Цзян Чэну предстояло пуститься в самое опасное, самое головокружительное и самое захватывающее приключение всей его жизни. Приключение полное интересных и счастливых событий. Путь, который он пройдёт не в одиночку, а вместе с самым надёжным партнёром.       Пусть дорога до этого нового старта была долгой, путанной, иногда мрачной, иногда печальной — все это того стоило, чтобы в конечном итоге, отбросив все сомнения и страхи, он знал — больше никого одиночества.       В суетливое ранее утро сердце Цзян Чэна пело, а щеки сводило от постоянной улыбки, пока сестра помогала ему заплести волосы, а слуги справиться с непривычным одеянием. Покончив со сборами, Цзян Чэн повернулся к зеркалу и посмотрел на себя.       — Ты, как будто, другим стал! — Произнесла Цзян Яньли срывающимся голосом. Сестра ласково погладила по плечам брата, поправляя несуществующие складки, пытаясь за этим жестом скрыть переполняющие её чувства.       Цзян Чэн не мог не согласиться с ней. В отражении он видел спокойного, уверенного в себе красавца. Из взгляда ушла напряженность. Вечно сжатые губы — расслабились и улыбались. В движениях появилась небывалая ранее плавность. Плечи расправились под гнетом счастья. Цзян Чэн готов был летать.       — Тебе идет! — Хихикнула сестра.       Не удержавшись, Цзян Чэн развернулся и крепко обнял Цзян Яньли. Сестра ответила на объятия, привстав на носочки, оставила на щеке поцелуй.       — Пойду, прослежу, чтобы А-Сянь не добрался до вина раньше гостей!       Цзян Чэн кивнул ей, отпуская руки. Сестра на прощание улыбнулась и покинула комнату, оставляя брата дожидаться начала церемонии.       Вся Пристань гудела, как разворошенный улей. Казалось каждый человек при деле (не считая Вэй Усяня, мучающегося с похмелья). Слуги бегали взад и вперед, размещая прибывших гостей. На кухне витали дразнящие ароматы. Тут и там были слышны громкие разговоры и смех. Раздавались гулкие и торопливые шаги. Цзян Чэн вслушивался в эту кипящую жизнь, сидя в своей комнате. Энергия в нем бурлила, хотелось вскочить и присоединиться к этому движению. Но он понимал, что идут последние часы его жизни, которая предвещала бы только серость и уныние. И он давал ей время собраться и уйти восвояси. Оставить его в покое.       Цзян Чэн мысленно прощался с каждым предметом этой комнаты. Нет, конечно, все необходимое он заберет и перенесет в их с Лань Сиченем дунфан. Он прощался в большей степени с воспоминаниями, что случились в этой комнате, приведшие его в сегодняшнее утро. Он улыбался им и испытывал приятную ностальгическую грусть, отпуская без сожаления.

***

      Прощание прерывают визитом: его комнату навещает самый неожиданный из всех возможных гостей — матушка. Она выглядит бледнее, чем обычно и ход её стремительней, словно бы женщина от чего-то убегает. Она порывисто и скупо обнимает Цзян Чэна, а потом отступает на шаг назад, глядя себе под ноги. Цзян Чэн растерянно наблюдает, как мать снимает с пальца цзыдянь, берет его руку и вкладывает кольцо в ладонь.       — Матушка?       Госпожа Юи пожимает плечами.       — Не могу же я позволить будущему зятю выйти за неравного? — Вопреки холодному тону, хозяйка Пристани необычайно нежно сжала руку сына. — Теперь ты глава ордена Юньмэн. Береги его!       Быстрая смена позиций, потрясает Цзян Чэна. Он не успевает собраться и выпалить вопросы — госпожа Юи удачно подгадала момент — в комнату за ним приходят слуги, и матушка грубо выталкивает его за дверь.       Цзян Чэн едва не спотыкается, идя, как показалось, по очень длинному коридору. Он делает несколько глубоких вдохов, стараясь унять волнение. Но дыхание, противясь попыткам успокоится, становится отрывистым и коротким. Цзян Чэн краем уха слышит все возрастающий шум толпы. Он дергает плечом, пытаясь отмахнуться от накатывающего тошнотой волнения. Слуги, идущие рядом, обеспокоенно переглядываются. Цзыдянь, сжатый в кулак, потрескивает, предупреждающе «покусывая» ладонь.       До выхода из павильона остается несколько шагов. Цзян Чэн щурится на свет, чувствуя проступающую на лбу испарину — он не готов выйти.       — Мне надо кое-что закончить, — быстро бросает Цзян Чэн слугам и разворачивается, собираясь уйти. Как его тут же ловят за кисть и останавливают.       — Вот как знал, что надо было забрать тебя из комнаты самому, — посмеиваясь произносит шисюн.       Цзян Чэн оборачивается через плечо. Вэй Усянь, широко улыбаясь, подмигивает.       — Куда собрался, глава ордена Юньмэн? — Он смеется, наблюдая расширившиеся глаза брата.       — Ты знал?       — Не это тебя должно сейчас волновать! — Вэй Усянь перехватывает руку Цзян Чэна и заставляет его разжать ладонь. — А то, как неотразим Лань Сичэнь в красном. — Брат берет цзыдянь и надевает на непротестующего Цзян Чэна. — Идем! Я буду рядом.       Не отнимая руки, Вэй Усянь выводит брата из павильона на пристань. Встречающая их толпа взрывается приветствием. Вэй Усянь улыбается и машет собравшимся, а сам Цзян Чэн не в силах поднять голову, идет за ним следом.       — Ну же, взгляни на него, — ободряющим шепотом уговаривает Вэй Усянь.       И Цзян Чэн, влекомый любопытством, осторожно поднимает взгляд. На краю моста стоит Лань Сичень. За ним Лань Цижэнь и Лань Ванцзи. На фоне их белеющих одежд, Лань Сичень в красном, как огненный цветок. Красивый и неповторимый. У Цзян Чэна перехватывает дыхание. Он идет вперед, почти срываясь на бег. Лань Сичень, как замечает Цзян Чэн, тоже делает шаг навстречу, еле сдерживая себя, чтобы не броситься к нему.       Стоит им поравняться, как Лань Цижэнь, желающий продемонстрировать свои ораторские способности, начинает церемонию, и мир для Цзян Чэна перестает существовать. Он не может отвести взгляд от Лань Сиченя, как и Лань Сичень не может перестать улыбаться. Они едва не плошают, отвлеченные друг другом, но вежливое покашливание Вэй Усяня, напоминает им о важности церемонии.       Следуя традициям Гусу Лань, Лань Сичень склоняет голову, позволяя Цзян Чэну развязать узелок на ленте и снять с его головы символ сдержанности. Взявшись за руки, они проходят через очищающий огонь — традиция Юньмэна — символ конца несчастья и начало благополучия. В общих традициях совершают поклоны: небу и земле, старейшинам семьи, предкам (фамильной дощечке), родителям, гостям и друг другу. Их целомудренный поцелуй запускает кульминацию свадьбы — сиянь.       В банкетном зале быстро становится шумно и тесно, но никто не жалуется. Трудами верткого Вэй Усяня чаши гостей не пустеют, а тарелки звенят от наполняемых яств. Цзян Чэн, сидящий во главе зала рядом с Лань Сиченем беспрестанно крутит матушкин цзыдянь, наблюдая за праздником из-под полуприкрытых век.       — Ваньинь? — Лань Сичень мягко накрывает руку супруга и вопрошающе заглядывает в лицо. — Устал?       Цзян Чэн наклоняет голову, улыбаясь касанию мужа.       — Нет, — шепотом отвечает Цзян Чэн. — Просто… — он высвобождает руку, накрывая ладонью руку Лань Сиченя, чтобы показать кольцо.       Лань Сичень угадывает его тревогу без слов.       — Ты справишься, — уверенно произносит он.       — Ты не можешь этого знать, — тихо не соглашается Цзян Чэн.       Перевернув руку под ладонью Цзян Чэна, Лань Сичень переплетает их пальцы и несильно сжимает.       — Я тебе помогу. Всегда!       Глаза Цзян Чэна начинает печь. Он прикусывает губу, сжимая руку мужа.       — Если я редко буду тебе это говорить, то не думай, что что-то поменялось. Напротив, мои чувства остались неизменными. — Тщательно подбирая слова, проговаривает Цзян Чэн. — Я люблю тебя.       Лань Сичень не выпускает его ладонь до конца празднования. Не отпускает, когда помогает подняться и когда ведет вдоль «живого» коридора, бросающих в них рис (за некоторую прицеленность к его заду, Цзян Чэн уверен, что Вэй Усянь уже пьян до безобразия). И все также держа за руку, заводит в синьфан, отрезая их от уходящей обратно к веселью толпы.       В их покоях, нагретых жаровнями, тепло. В комнате плывет мягкий свет от аккуратно расставленных по кругу свечей. Над спинкой большой кровати защитные талисманы. На кровати красный шелк. В воздухе сладковатый аромат сандала.       Цзян Чэном, вдруг, овладевает необъяснимо откуда взявшаяся робость.       Они обмениваются неловкими улыбками, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Есть что-то странное в том, что толпа, проводившая их до места уединения, знает, чем они будут заняты этой ночью.       — Хочешь, я помогу тебе расплести волосы? — Предлагает Лань Сичень. Цзян Чэн согласно кивает головой, неловко крутанувшись на месте, замирает в ожидании. Лань Сичень неторопливо притрагивается к его волосам, вынимая, сначала гребень — подарок, после тянет концы ленты, наблюдая, как из туго скрученного пучка, волосы рассыпаются тяжелой волной. Он осторожно ведет рукой по волосам мужа, распутывая косички. Цзян Чэн под его рукой мелко дрожит.       Когда волосы больше ничего не сдерживает, Цзян Чэн поворачивается обратно.       — Поможешь? — Спрашивает он.       Лань Сичень без уточнения касается узла на поясе ханьфу и ловко развязывает его. Пояс с глухим ударом падает на пол. Ладони Лань Сиченя проскальзывают под отвороты, отодвигая ханьфу с плеч. Цзян Чэн сглатывает вязкую слюну, слушая, как шуршат его одежды и неотрывно следя за супругом.       Ханьфу присоединяется к поясу на полу. Туда же отправляется рубаха.       — Постой, — Цзян Чэн мягко отстраняет руку Лань Сиченя от своих штанов, чтобы самому развязать шнурок. Но замирает и поднимает взгляд. — Разденься.       Лань Сичень покорно сбрасывает свое одеяние: халат, пояс, ханьфу и рубашку — ровная количество одежды с супругом.       Как Цзян Чэн и представлял, кожа Лань Сиченя молочного оттенка с тонким вкраплением родинок. Длинные линии мышц. Округлые плечи. Лань Сичень — нефритовая скульптура — идеален. Тело Цзян Чэна реагирует соответствующим образом.       В момент прикосновения к телу Лань Сиченя, Цзян Чэну кажется, что он ступает по тонкому льду. Он ощущает, как под кожей перекатываются тугие мышцы, пока он ведет вдоль грудной клетки ладонью. Дойдя до линии штанов, Цзян Чэн возвращает ладонь наверх и останавливает ее на плече. Лань Сичень, отзеркаливая действия Цзян Чэна, опускает свою руку на плечо мужа и приближается к нему.       Первый поцелуй запускает кипящий жидкий огонь по венам. Цзян Чэн смещает ладонь на затылок Лань Сиченя, прижимаясь к телу. Кожа Лань Сиченя, как будто, горит, и Цзян Чэн тихо плавится, углубляя поцелуй. Языки начинают длительный танец, сталкиваясь, переплетаясь друг с другом. Лань Сичень опускает руки на талию Цзян Чэна, ведет ими вдоль поясницы. Спина и руки Цзян Чэна покрываются приятными мурашками. Он тихо стонет в поцелуй, бедром ощущая желание Лань Сиченя.       Продолжая удерживать Лань Сиченя в объятиях, Цзян Чэн медленными шагами отступает в направлении кровати. Мягко стукнувшись лодыжками о край постели, Цзян Чэн, не прерывая поцелуй, опускает руки вниз, развязать узелок на штанах мужа. Расправившись с этим препятствием, Цзян Чэн отклоняет голову, наблюдая, как трепещут веки Лань Сиченя, и присаживается на постель, стягивая штаны вниз.       Ярко-розовый язык скользит по припухшим губам — Цзян Чэн непроизвольно облизывается. Темно-розовый, длинный с аккуратной головкой, блестящей от смазки, член будит первобытный голод. Цзян Чэн, пробуя, открывает рот, заглатывает головку. Лань Сичень шумно втягивает воздух и кладет на голову Цзян Чэна руку. Стоит Цзян Чэну натянуться дальше, ведя языком по стволу, Лань Сичэнь издает сдавленный вздох.       Ласка ртом продолжает выбивать из него все новые и новые вздохи. Ощущая, что удовольствие скоро переступить за грань, Лань Сичень зовет супруга по имени. Цзян Чэн останавливается и выпускает член изо рта с влажным звуком. Лань Сичень наклоняется, целуя в покрасневшие от усердия губы, и с нажимом давит на плечи, заставляя Цзян Чэна опуститься на кровать.       Бережно поддерживая за бедра, Лань Сичень снимает штаны с Цзян Чэна, окончательно обнажая мужа. Щеки Цзян Чэна под его пытливым взглядом окрашиваются румянцем.       Они оба поднимаются к изголовью кровати. Лань Сичень, расставив руки по бокам от Цзян Чэна, опирается на локти, накрывая собой тело супруга. Тяжесть другого тела возбуждает. Цзян Чэн шире разводит ноги и обвивает руками спину мужа, заставляя вжаться в него.       Баночку с каррагинаном, предусмотрительно оставленную с краю кровати, Лань Сичень открывает под напряженным взглядом Цзян Чэна.       — Я не сделаю тебе больно, — обещает Лань Сичень. И Цзян Чэн ему верит.       Отвлекаемый поцелуями и ласками, мягким шепотом и взглядом, неотрывно следящим за его лицом, Цзян Чэн расслабляется. Прерывистость из дыхания уходит. И он уже в состоянии оценить старания Лань Сиченя. Отреагировать на это тихими постанываниями, чтобы подсказать, где приятнее всего.       Поглаживания заднего входа делают Цзян Чэна чувствительным. От пальца внутри становится жарко. Он чувствует пульсацию приливаемой крови. Произнеся тихое «еще», Цзян Чэн прикусывает губу, прикрывая глаза. Лань Сичень, предварительно зачерпнув новую небольшую порцию каррагинана, добавляет еще один палец, продолжая следить за эмоциями на лице Цзян Чэна. Он гладит, массирует, разминает становящимися податливыми стенки, второй рукой уделяя внимание члену супруга.       Убедившись, что Цзян Чэн достаточно эластичен и не испытывает дискомфорта от его движений несколькими пальцами, Лань Сичень отводит руку. Оставив поцелуй на внутренней стороне колена, Лань Сичень разводит ноги Цзян Чэна, устраиваясь между его бедер и неспешно входит. Цзян Чэн втягивает воздух сквозь зубы: ощущение внизу болезненные, но терпимые.       Лань Сичень двигается выдержанно, не спеша, поражая своей выносливостью, поглаживает подтянутый живот и упругие бедра Цзян Чэна.       Необычное чувство заполненности постепенно переходит в нечто приятное, посылающее от низа к верху теплые волны, и вход Цзян Чэна пропускает член глубже, позволяя погрузится всей длине. Цзян Чэн облизывает пересохшие губы — возбуждение неумолимо нарастало, тугим узлом стягиваясь к низу живота. Движения Лань Сиченя внутри, начали приносить удовольствие. Цзян Чэн моляще протягивает руки, и супруг поддается вперед, ложась сверху.       Движения становятся размашистей и уверенней. Цзян Чэна подбрасывает вверх от ощущений: он вскрикивает, цепляясь за плечи Лань Сиченя. Взрывной разряд проносится по телу — и все остальные оргазмы Цзян Чэна, достигаемые в одиночестве, меркнут, угасая в своей невыразительности. Он всхлипывает, пылая, заживо сгорая и отчаянно хватаясь за Лань Сиченя.       Лань Сичень тяжело дыша, двигается, уповая лишь на свою выдержку, чтобы не сбиться с ритма, потому что Цзян Чэн под ним, раскрасневшийся, с разметавшимися по подушке волосами и округлившимся ртом — картина, от которой ведет голову.       Они двигаются навстречу друг другу все быстрее, задыхаясь от удовольствия. Срывая голоса. Цепляясь за плечи. И сталкиваясь в поцелуе.       Цзян Чэн впервые кончает, не прикасаясь к себе, изливаясь на живот и пачкая Лань Сиченя. Лань Сичень выходит из него, орошая семенем простыню и внутренние стороны бедер Цзян Чэна, и обессиленно падает рядом с распластавшимся мужем, перекинув через перепачканный живот руку, притягивает его к себе, жадно вдыхая аромат их любви.       Стоит им отдышаться, Цзян Чэн, переборов свое смущение, опускает шутку:       — Ради этого стоило стать твоим мужем.       Лань Сичень в ответ коротко смеется.       — Теперь тебе не отвертеться, — подразнивает он. Цзян Чэн гримасничает, морща нос, получая еще одну порцию смеха.       Разомлевшие и уставшие, они едва находят силы, чтобы стереть с себя остатки семени. После Цзян Чэн устраивается под боком Лань Сиченя, укладывая голову на его плечо. Лань Сичень обвивает рукой талию Цзян Чэна и кротко целует в лоб.       — Увидимся завтра, муж! — Зевая, произносит Цзян Чэн.       — До встречи завтра, мой любимый, — отвечает Лань Сичень, оставляя еще один поцелуй на лице Цзян Чэна. — Мой дорогой муж!

***

      Путем проб и ошибок, Цзян Чэн и Лань Сичень выясняют какой оптимальный промежуток времени ордены могут обходится без глав. Сначала это несколько дней, совместно проведенных то в пристани, то в Гусу. Затем неделя. После — месяц. Небеса на землю не падают и бездна не спешит разверзнутся, исторгнув полчище мертвецов — это обнадеживает. Тем более, у них находится предостаточно помощников, которые способны справиться даже с отсутствием обоих глав сразу, как позже они выяснят, решив уединиться в небольшом домике на нейтральной территории между Гусу и Пристанью. В него же они сбегут от всего мира, решив оставить дела приемникам, но это случится гораздо позже.       Цзян Чэн думает, что Лань Сичень при всех спокойный и сдержанный, а наедине — страстный любовник, годик-другой и поутихнет. Но время идет, а пламя так и не спешит угаснуть. Лань Сичень, как будто становится наглее, беря его в самых неожиданных местах. Несколько раз их едва не застает прислуга, а ночная охота вполне могла прерваться неожиданным удовлетворением желания. Цзян Чэн, конечно, шипит и раздражается, но останавливать мужа — не останавливает, поддаваясь и отдаваясь. Раз за разом добровольно покоряясь.       Ему одинаково нравится, как неторопливая любовь, так и страстная, на грани животного инстинкта. Нравится поутру находить новые отметины — маленькие любовные послания Лань Сиченя. И видеть точно такие же метки на теле мужа. Нравится прикусывать губу после долгого поцелуя и ощущать тяжесть руки в волосах. Он не боится экспериментировать, находя новые грани удовольствия и потаенные желания Лань Сиченя. Он обожает и принимает все, что они встречают на этом пути самосовершенствования. От ленивых ласк по утру до скрытных игривых поддразниваний у всех на виду.       С рождением ребёнка у Цзян Яньли, к Цзян Чэну приходит осознание — его ждёт ещё одна очень сложная и тяжёлая роль в самосовершенствовании. Роль родителя. И это его пугает до чертиков.       Он, сколько может, отодвигает эту мысль от себя, проводит время с племянником, слушает рассказы сестры об успехах сына и со скрытой улыбкой наблюдает, как глупеет отец мальчика, пока Цзинь Лин мастерски вьет из него верёвки, выканючивая все больше и больше внимания.       Когда Цзинь Лин встречает третью весну, беспокойство Цзян Чэна по поводу наследника достигает своего пика. Он плохо спит, мало ест, становится более дерганным, чем обычно. Во время занятий любовью Лань Сичень замечает, что обычно эмоциональный Цзян Чэн тих и погружен в себя.       — Ваньинь, — Лань Сичень ласково ведет рукой по изгибу плеча, привлекая к себе мужа. — Что случилось? Ты устал?       Цзян Чэн встрепенулся, сбрасывая мысленное оцепенение, и осознанно посмотрел на Лань Сиченя. Ему становится немного стыдно за свою рассеянность: они в кровати, после долгого дня разлуки, обнаженные и прижатые друг к другу, Лань Сичень с любовью глядит на него, а он настолько погрузился в свои мысли, что все пропускает.       — Нет, вовсе нет, — для убедительности Цзян Чэн мотает головой. Он приподнимается на локте и разворачивается к Лань Сиченю.       Устав носить изматывающее беспокойство в душе, Цзян Чэн не находит ничего лучше, как излить свою проблему на того, кому доверяет и к чьим советам прислушивается — своему мужу.       — Я много думаю. О детях. Точнее об одном — наследнике. Во-первых, я не хочу, чтобы какая-то заклинательница рожала, зачав от нас. Ты знаешь, что я тебя ни с кем делить не собираюсь.       — Тоже самое у меня в отношении тебя, — вставляет Лань Сичень.       — Мне и самому претит идея возлечь с кем-то кроме тебя! — Вспыхивает Цзян Чэн, но речь не останавливает. — Во — вторых. Я не могу взять в наследники кого-то из адептов Юньмэн, это сразу же вызовет на мальчика волну негатива. А зависть приведёт к расколу, вся их жизнь будет перечеркнута соревнованиями в попытке перепрыгнуть другого. Я рос с Вэй Усянем. Представь, каково это идти следом за ним.       Лань Сичень, внимательно слушая, пропускает пальцы сквозь волосы Цзян Чэна — действие, которое всегда успокаивает волнение мужа. И когда Цзян Чэн под его ласками немного отпускает свои тревоги, котом льнет под руку, Лань Сичень предлагает лучшее из возможных решений.       Сирота.       Гу Сянь.       Девочка с поджатыми губами и колючим взглядом — нахохлившийся недоверчивый птенец.       Цзян Чэн смотрит на неё и видит будущую госпожу Юи. Гордую, своенравную, стойкую и сильную.       Он полюбит эту девочку не сразу. Не с первого, не со второго, даже не с третьего раза. Но приняв её, найдя ей место в своем сердце, уже не отпустит. Гу Сянь — похожая на него, как две капли воды, ответит тем же. Им придется пообтереть свои характеры об углы друг друга, но они справятся, как всегда, с помощью Лань Сиченя.       Цзян Чэн, чье детство было холодным, будет стараться отыскать для девочки тепло. Будет проводить с ней все свободное время, тренировать её, ходить на праздники и возить к своему племяннику — такому же вздорному мальчишке. Где у Цзян Чэна не будет получаться проявить себя, всю ответственность потянет Лань Сичень. И в итоге, Пристань Лотоса останется в надежных руках достойной своего места госпожи.       А пока, он осторожно смотрит на ребенка и видит такой же осторожный взгляд на детском личике.       Неожиданно, к ребенку проявляет интерес госпожа Юи, она забирает девочку на себя, давая сыну возможность примириться с мыслью — теперь он отец. Цзян Чэн, боясь провалиться в этом звании, поддерживаемый мужем, лишь наблюдает: то близко, то издалека.       Гу Сянь, как догадывается новообретенный отец, находится в том возрасте, когда дети неосознанно ищут того, кому можно подражать. И Цзян Чэн ни сколько не удивленный, следит за тем, как внучка старательно копирует шаг бабушки, высоко держит голову и старается говорить с той же резкой интонацией, что и мадам Юи. Бабушка таким раскладом более, чем довольна. Она с тщательностью подходит к образованию и тренировкам внучки, гоняя ее в два раза больше, чем мальчишек, старше Гу Сянь на две добрые головы.       Цзян Чэн, переживая из-за нагрузок скорее для взрослого, чем для ребенка, пробует поговорить с дочерью, понять, а хочет ли того же малышка? Гу Сянь сильно его удивляет, с не характерной для ребёнка твердостью, произносит, что её все устраивает, и что она намерена развивать золотое ядро и дальше.       Это сдвигает лед между ними.       Когда в пристань приезжает Вэй Усянь, Цзян Чэн испытывает радость и ревность, одновременно. Он искренне надеется, что наличие племянника и племянницы, заставит Вэй Усяня заземлится, отбросив кочевой образ жизни. При разговоре, шисюн мимоходом, словно прощупывает возможность, оброняет фразу, которая, как зерно прорастает и крепнет, делая уверенность непоколебимой — Вэй Усянь хочет вернуться домой. Цзян Чэн ему напоминает, что комната Вэй Усяня никому не передана. Брат на эти слова тихонько улыбается.       Не зная, как выразить свою благодарность, Вэй Усянь переключает внимание на племянницу. И Гу Сянь, все же, оказывается обычным ребёнком — рядом с таким же великовозрастным дитем, смеётся и дурачится.       Вечером, спровадив Вэй Усяня в комнату и уложив Гу Сянь спать, Цзян Чэн в покоях отведенных для них с мужем, ворчит, выдергивая из волос ленту и распуская пряди.       — Я должен быть строгим родителем, а Вэй Усянь, в лучшем случае, залетающий в пристань раз в полгода — самый распрекрасный?! Это справедливо? — Пыхтит Цзян Чэн, сбрасывая с себя рубаху.       Лань Сичень подходит к нему со спины и обнимает, сцепив руки в замок на животе, опускает голову на плечо мужа.       — Чего ты боишься? — Вкрадчиво шепчет Лань Сичень оставляя поцелуй под острым углом подбородка, скользя по плавному изгибу шеи и заканчивает легким покусыванием плеча.       — Что она не будет во мне нуждаться. — Честный и открытый, только перед своим мужем, признается Цзян Чэн. — Обычно я провожаю её на поле для тренировок, но сегодня она выдернула ладонь и убежала, не попрощавшись.       Лань Сичень заставляет Цзян Чэна развернутся к нему.       — Она всегда будет в тебе нуждаться. Просто не всегда это будет видно. И все, что тебе остается, это быть настолько рядом, чтобы заметить нужду.       Цзян Чэн благодарен мужу за правильные слова произнесённые в правильный момент, но настоящее успокоение приходит тогда, когда они идут провожать Вэй Усяня. Тот, привычно кривляясь, прощается с Гу Сянь. И тут девочка резко его обрывает, жестко отчитав.       — Правильно Цзян Сянь! А не Гу Сянь.       Лань Сичень, давясь смехом, оборачивается к Цзян Чэну. В глазах мужа искрится веселье. По неумолимо расползающейся улыбке, Цзян Чэн понимает, что сегодня вечером Лань Сичень его будет дразнить, как в последний раз.       — Молчи! — Цедит сквозь зубы Цзян Чэн, пока сам старательно сдерживает улыбку.       Они хорошо объяснили девочке, что она сама может выбрать орден и фамилию одного из отцов. И то, что она представилась, как Цзян, а не Лань, делало Цзян Чэна счастливым до самых небес.       — Ты хороший отец! — Окончательно добивает его Вэй Усянь.       А потом происходит еще одно событие, после которого Цзян Чэн понимает: он, Лань Сичень и Гу Сянь — настоящая семья.       В Пристани праздник по случаю окончания лета и окончанию сбора урожая. Цзян Чэн обязан на нем присутствовать, как глава ордена Юньмэн. Лань Сичень, как его муж. И, разумеется, Гу Сянь, как дочь. Которая, впрочем, все равно бы отстояла свое право на праздник, поэтому и никто не смел ей перечить.       Ярмарка еще ярче и шумнее, чем в прошлом году. Деревянные лотки ломятся от товара. Подвыпившая разномастная толпа громко смеется, поет песни и дрейфует цветной волной. В воздухе плывут сладкие и пряные ароматы. Музыканты, стараясь переиграть друг друга, стоят каждые десять шагов, в ожидании своего зрителя. Гу Сянь, успевшая выпросить засахаренное яблоко, потеряла голову от такого буйства действий. Она еще никогда не бывала на празднике для взрослых и ей все интересно. Держась за руку Цзян Чэна, девочка вертится, пытаясь все разглядеть, все расслышать, чтобы потом с глазами полных горящего восторга все пересказать Цзинь Лину, совершенно не обращая внимания на разговор отцов.       — Не мне решать, как воспитывать Цзинь Лина, но что касается Гу Сянь — моя прерогатива. И мне не нравится, как сестра ее балует, покупая дорогие подарки, — ворчит Цзян Чэн.       Лань Сичень с неизменной улыбкой отвечает своим спокойным тоном.       — Она хочет быть причастной к жизни племянницы. Так как ей не удается часто навещать Пристань, Цзян Яньли дарит подарки.       — Целую скаковую лошадь? — Цзян Чэн выгибает бровь. — У меня в возрасте Гу Сянь не было лошади.       — Зато у тебя был Вэй Усянь, — посмеивается Лань Сичень, заметив, как разглаживается хмурое лицо Цзян Чэна, уступая место улыбке.       Гу Сянь, поедающая свое яблоко, не сразу замечает, как выскальзывает ладошка из руки отца. Она застывает на месте, зачарованная огненным представлением. Толпа, оттесняя малышку, относит её все дальше от отцов, и когда она это, наконец, замечает, ужас заполняет её маленькое тело. Она бросается вперед, где, как думает, стоит Цзян Чэн. Девочка старается выловить из толпы фиолетовое ханьфу, но на празднике большинство присутствующих надели одежду кланового оттенка Юньмэн, и это путает Гу Сянь еще больше. Она перепугано взывает, думая, что отец её оставил, потому что она вела себя плохо или была недостаточно прилежна в упражнениях.       Беспрерывная гонка метаний туда-обратно с размазыванием слез по щекам прерывается: Лань Сичень, спикировавший сверху, подхватывает её на руки и прижимает к себе, успокаивающе поглаживая.       Гу Сянь неловко икает, завидев второго отца. Цзян Чэн невежливо расталкивает людей на своем пути, быстрым шагом приближается к ним. Он перепуган, это видно по его обескровленным губам и потемневшим глазам. Это понятно по тому как он вцепляется в нее, стискивая до боли. И шепот полный ужаса:       — Никогда, слышишь? Больше никогда не смей отпускать мою руку!       Гу Сянь вновь взрывается слезами, уже от облегчения, обнимая отца за шею. Цзян Чэн прижимает девочку к себе, а сам не сводит глаз с Лань Сиченя.       По возвращении домой, Цзян Чэн припирает мужа к стенке, задавая вопрос.       — В тот день — это был ты?!       Лань Сичень не понимая о чем его спрашивают, недоуменно вскидывает брови.       — О чем ты?       — Это был ты! — Цзян Чэн уверенно толкает его руками в грудь, словно пытается в чем-то обличить. — Ты тогда нашел меня и вернул, когда я потерялся после собрания кланов. И это с тобой меня оставили на вечер.       Когда мы пили чай в ханьши, вкус показался мне очень знакомым. И я долго думал, где я его уже пробовал. — Глаза Цзян Чэна торжественно сверкают. Он открыл еще одну грань Лань Сиченя. — Я всегда думал, что это был какой-то слуга. Но увидев тебя с Гу Сянь, я вспомнил, что на мальчишке была клановая одежда Гусу Лань. И что ты угощал меня чаем, чтобы я смог скорее уснуть на новом месте.       Лань Сичень согласно хмыкает и смущенно отводит взгляд.       — Каждый раз, когда я думаю, что сильней тебя любить нельзя, ты снова доказываешь обратное, — со счастливой обреченностью изрекает Цзян Чэн.       Он вспоминает об этом, когда видит посеребрившуюся за одну ночь прядку у виска Лань Сиченя и долго касается ее губами, пока его сердце плачет от невыносимой нежности к мужу.       Лань Сичень был весь его с самого начала. И Цзян Чэн выбирает Лань Сиченя навсегда.       Они оставляют дела ордена с обещанием прийти на помощь, если того потребует ситуация, и уединяются в том самом домике, чтобы встретить старость.       Эти дни наполнены общим трудом, разговорами, заботой и любовью. Они принимают редких гостей: Вэй Усяня в сопровождении Лань Чжаня, Цзян Яньли с сыном и фыркающую Гу Сянь, за которой по пятам следует влюбленный в нее Лань Цзинъи. А, однажды, прилетает Не Хуайсан вместе с Цзинь Яо.       — Не спрашивай! Я сам не знаю, как так получилось, — отмахивается Не Хуайсан от расспросов.       Цзян Чэн чувствует, как чаша счастья переполнена, уже переливается через край. Он говорит об этом Лань Сиченю, и Лань Сичень говорит, что у него точно такое же чувство.       В последний вечер, они лежат на узкой кровати, тесно прижавшись друг к другу. Лань Сичень перебирает уже седые волосы Цзян Чэна сучковатыми от старости пальцами.       — Ты прекрасен, как и в первый день! — Говорит Лань Сичень.       Цзян Чэн смеется.       — Ты такой лжец! — Но в ответ целует мужа.       — Я влюблен, — миролюбиво заключает Лань Сичень.       Он чувствует, что это его последний день. Поэтому, когда Цзян Чэн засыпает, Лань Сичень на спешит закрыть глаза. Он еще какое-то время взглядом гладит лицо мужа, любуясь им, насыщаясь родными чертами.       Лань Сичень умирает ночью. Цзян Чэн под утро. Они уходят тихо, во сне, держа друг друга в объятиях.       Гу Сянь, привычно решившая навестить отцов, находит в опустевшем доме только два гребня и потухший цзыдян, милостиво оставленные небесами.       На память.