***
Утро было прекрасным. От части от того, что была суббота и десять утра, от части от того, что Брагинский полночи страстно и во всех позах «извинялся» за свои похотливые мыслишки, а больше всего от того, что Ваня уже успел напечь умопомрачительных блинов. Так баловал Брагинский Гилберта нечасто, только на масленицу, потому что «традиции — это железно». А в остальное время отнекивался сильной занятостью. К большой досаде пруссака. Брагинский с древних времен в блинах был мастер. Гилберт смотрел, как быстро и ловко Россия наливает тесто, и тут же переворачивает готовый блин на второй сковородке, и видел сквозь века юного Русь, который также красиво кружился у беленой печки. Блины у него тогда получались точно такие же, ажурные и золотистые, даже сковорода была такая же, как и сейчас — Ваня в блинах использовал исключительно чугунные — только сам Ванечка был в белой рубахе с алым кушаком, тогда еще чуть ниже Гила ростом, чуть счастливее и беззаботнее, с глазами синими, как васильки, еще не настолько пропитанными до ярко-сиреневого кровью. Гилберт наконец перестал неотрывно любоваться на любимого и передвинулся ближе к башенке блинов, идеальной толщины и прожарки, рядом уже была чашка кофе и мисочка со сметаной для Байльшмидта, сам Ваня любил с медом. Довольный заботой, пруссак тут же приступил к трапезе. Он закатил глаза и простонал в удовольствии: — Божественно! Спасибо, шатци, я сейчас оргазм получу! Ваня красивым жестом подкинул очередной блин, смеясь: — От блинов-то? Ты кажется можешь кончить от всего на свете. Пруссак хитро сощурился. — Брагинский, я тут подумал… долго думал, анализировал. А тебе западный мой как? — В смысле как? Как страна, как конкурент, как экономический и деловой партнер? — Партнер, только не экономический. Я решил, что твоя задумочка может в теории и быть реализована. Раз уж так хочется поблядовать, то хотя б под моим чутким руководством. Россия растеряно замер, очнулся, только когда пустая сковорода начала чадить дымком. — Вообще, мне он еще со времен войны не особо нравится… — задумчиво раскатывал тесто по кругу Ваня. Он предусмотрительно промолчал продолжение фразы: «…хотя ФРГ и весьма хорош собой». Иначе бывший ГДР не поленится и обнесет Берлинской стеной все российские границы. В том числе морские. — Возражения не принимаются. Я могу допустить это только с Людвигом. Потому что уж его-то постараюсь как-нибудь не прибить, как соперника. Так что? Брагинский обернулся и загадочно взглянул из-под пушистых ресниц, приподняв бровь. Гилберт похабно улыбнулся уголком рта. Идея такого разнообразия даже ему начинала нравится. Дело осталось за малым — уговорить Людвига.***
Гилберт вышел на балкон, якобы на перекур, а на самом деле потому что любопытные соседи нихт ферштеен дойч, а вот Ваня отлично. Он набрал номер брата: — Халло, Людвихь! Ви гетс? — Данке. Гут. — Да уж прям так и хорошо? — злорадно засмеялся Гилберт. — Мои восточные на тебя жалуются, образование развалил, производство проебал, принимаешь тупые законы и весь рейхстаг изрисовал единорогами… — Хочешь обсудить — приезжай и поговорим, — резко сказал, как отрезал, Людвиг. — Так у меня российские номера, мою ласточку на границе отнимут, а самого до трусов разденут. Либо отменяй свои тупые инструкции и слезно на коленях кайся перед Брагинским, либо сам приезжай, пока мы еще добрые. — Ладно, приеду когда-нибудь… а у тебя-то как дела? — Да лучше всех, культурой занимаюсь, театры и оперы в Кенигсберге достраиваю, купили с Ваней новый шкаф, в старый меха и золотые слитки уже не влезают, вечерами холодновато, уже газ включаем, понятно, что не безопасно, но зато так экономно, да и газа у нас полно… — привычно принялся заливаться соловьем коварный восточный немчуга, чуть ли не позабыв, зачем вообще звонил. — В семейной жизни тоже все прекрасно, правда решили чуть разнообразить, заняться сексом втроем, так что давай приезжай, и не «когда-нибудь», а прям завтра. — Гилберт! — возмущено воскликнул Германия, — Это уже перебор! Ты зол на меня за восток, знаю! У меня непростая сейчас ситуация с гендерами и прочими этими… экологами! Но не до такого же! Чтобы так меня унижать своими дурацкими шутками! Я до инцеста никогда не опущусь! Гилберт смеялся заливисто, чуть через перила не рухнул. — Подожди, мелкий извращенец, не бросай трубку! — едва дыша и давясь смехом просипел Байльшмидт. — Ты не так понял, дурачина, Брагинский согласился побыть снизу, не советую пропускать такой шанс. Я не шучу, приезжай завтра! Людвиг задумался. Братец прав, шанс такой бывает раз в жизни. Ведь отыметь роскошного Брагинского так за всю историю никому и не удалось, кроме, наверно Гила, и то по большой тысячелетней любви. Хотя трахнуть Ивана всем давно и очень хотелось. Западной Германии Россия сто процентов по доброй воле никогда не даст, а попробовать завоевать его и взять силой все равно, что самому напроситься на миллиарды денег и сто минетов впридачу в качестве репараций. Но… — Слушай, Гилберт, — дрожащим от похоти голосом говорил Германия, — Завтра сборище в Европарламенте, вы подождать денек сможете? — Конечно, сможем, — ехидно и едко отозвался пруссак. — Только тогда тебя ждет не шелк постели и согласный на все Ванечка, а только лишь суровый допрос от меня, как ты, скотина, довел до такой собачьей жизни моих драгоценных восточных немцев. Я тебя по-братски пригласил первым, потому что ты у меня в начале списка контактов. Так, кто у нас на очереди? О, Китай, — судя по тону вовсе не расстроился Гилберт. — Китай на «С», — Людвиг догадался, что ему врут, выбрали прицельно именно его, значит и подождут. Но всю малину брат тут же обломал. — Так ты у меня на «В». Как «брудер» все-таки записан, хоть и не заслужил после 89-го такой чести. — Буду завтра, — быстро согласился Германия, пока не обломался весь основной праздник.***
Над головой Вани и Гила распахнулся отливающий бликами серебра полог черного шелка и тут же лег прохладной ровной гладью. Они с двух сторон застилали кровать этой роскошью, словно сегодня был какой-то крупный праздник. Пользовались они этой красотой очень редко, так как белые пятна потом отстирывались с черного шелкового белья очень хреново. Но сегодня был действительно особенный день. Настрой, правда, был совершенно не праздничный. На точеном лице России расцветал стыдливый румянец под пристальным и обвиняющим взглядом его тевтонского рыцаря, который тоже плохо представлял, как пройдет все действо. Но скоро придет Людвиг. Они могли, конечно, перед ним извиниться и просто попить чая с тортом. Но каждый теперь думал, что давить на тормоза это уже трусость. Мелодично зазвенел звонок. Гил отправился встречать гостя. Вскоре послышались приветствия на немецком. Людвиг стянул ботинки и плащ и увидел, как в арке просторного коридора появился Россия. Немец оценивающе оглядел Брагинского. Выглядел он восхитительно. Не щуплый и нежный итальяшка, который всегда так нравился Германии — совсем иное: высокий, стройный, но сильный. Властный, такой же, каким был в Империи и Союзе. Расположить такого к себе было серьезной дипломатической победой, а уж овладеть — и вовсе геополитическим триумфом. — Здравствуй, Людвиг. Проходи в гостиную, будешь чай или кофе? — русский как всегда, как на любом собрании, был полон холодной вежливости, которой научился у азиатов. Европейцы так не умели, это подтвердил Байльшмидт. — Найн, чаи потом будем гонять, проходи, битте зер, сразу в спальню. Не смотри, что Ванечка нам мило улыбается — это отвлекающий маневр, он просто уже решил сигануть с балкона, — плотоядно оскалился пруссак. С самого порога комнаты Пруссия завлек Россию в торопливый размашистый поцелуй и опрокинул на торжественное черное ложе. А затем вернулся к двери, возле которой оцепенело остановился Германия. — Можешь делать с ним все, что захочешь, мы договорились, — сказал Пруссия, так громко, чтобы Ване тоже было слышно, и вдруг страстно схватил брата за загривок, притянул к себе и прошептал ему на ухо: — Только, пожалуйста, будь с ним поласковее. — Сколько раз?.. — уточнил тихо Германия, глядя через плечо брата на Россию, приподнявшегося с постели, и предчувствуя наливающееся напряжение в штанах. — Три. Дважды поменяемся, а последний вместе, — шелестящим шепотом ответил пруссак. — Гил! Я на такое не подписывался! Брагинский каким-то особым умением распознал их намерение, даже высказанное почти бесслышно. Однако же Гилберт все равно не смутился ни капли: — Помолчи, Ванечка, ты сам решил, что сегодня снизу и сам разрешил нам все. Так что с этого момента, я хочу, чтобы говорили только мы с Людвигом, — он плавно приблизился, положил палец к губам Брагинского в жесте «тссс», а потом обвел очертания его губ, дрожащей рукой, неровно, приоткрывая его губы, затем повторил это же движение языком, и, удерживая Брагинского за затылок, вонзился в его рот грубоватым поцелуем. Людвиг бойко подошел, и пруссак отстранился, а Россия встал на коленях на кровати. Германия тут же без всяких разрешений захватил его в объятия, жаляще целуя в ледяные губы. Сильные мускулистые руки немца блуждали по спине русского, приподняли край футболки и огладили поясницу. Сзади пристроился Гилберт, тоже лаская фигуру России через ткань одежды, задевая и слегка сжимая моментально затвердевшие соски. Немцы вместе стянули с россиянина футболку. Пруссия нырнул рукой в ванины штаны, сжал его член, и застонал, чувствуя, как в его умелой ладони набухает возбуждение. Ваня откинул голову на плечо пруссака и протяжно постанывал. В это время сам Германия успел раздеться, ничуть не смущаясь зрителей проводил методично вверх и вниз по своему огромному стволу, голубые глаза его заблестели почти кровожадно. Пруссак стянул с Вани штаны и отпрянул, чтобы полюбоваться на великолепную картину. Россия всегда был очень красив даже и в захлопнутой наглухо шинели. А без одежд он выглядел и вовсе божественно. — Поласкай себя, шатци… — не переставая дрочить, попросил Германия. Гилберт на последнем слове моргнул сбрасывая ревнивое напряжение. Только он Россию так называл, и никто больше до этого момента. Он следил во все жадные глазищи, как Ваня, робко, непривычно и стеснительно проводит руками по своему красивому подтянутому телу, по животу, груди, плечам, а потом в обратном порядке ниже и ниже. Он слегка смущался, потому что делал действительно это впервые. И оттого выглядело это настолько невероятно мило! Гилберт отметил, что надо запомнить и впредь просить его устраивать такой бесподобный концерт только для него одного, да и почаще. Его размышления прервал ободряющий голос Германии, тоже впечатленного больше не распущенной страстностью, а почти невинной застенчивостью России: — Хорошо… теперь войди в себя пальцами, — распорядился Людвиг, сам уже изнывая от болезненного возбуждения. Ваня застыл в нерешительности, сиреневые очи взглянули на немца прося о пощаде, потом на пруссака с мольбой о помощи, на лице вспыхнул розовый румянец. Гилберт улыбнулся широко и коварно, встав на сторону брата: — Миленький, не стесняйся, уговор дороже денег, давай-ка начинай… Брагинский прикрыл глаза, судорожно вздохнул, тревожно облизнул пересохшие губы, и все-таки выполнил распоряжение. — Молодец, ты такой красивый… а теперь чуть чувственнее и глубже, — подначивал обомлевший от такой проникновенной сцены Байльшмидт. Глаза Брагинского закатились, брови изогнулись в умоляющем удовольствии, а губы чувственно приоткрылись в частом дыхании. Он, видимо, нашел точку удовольствия и начал стонать, сначала тихо и утробно, а потом и в голос. Немцы оба потеряли разум и остатки контроля, наблюдая, как красавец русский доводит себя пальцами до исступления. Германия приблизился к нему сзади. Гил остановил брата: — Я первый, Лю! — и соизволил объяснить, едва дыша. — Он у меня незалюбленный в этом плане, гордый. В зад дает только по большим государственным праздникам лет раз в сто, и то с громкими воплями, а от твоего размера вообще сознание потеряет или умрет! Гилберт оказался сзади в мгновении ока, поставил Брагинского в коленно-локтевую и проехался своим возбуждением по его заднице, прижался сильно, чтобы любимый оценил, насколько он желанный. Подушечками пальцев пруссак едва ощутимо касался то его боков, то бедер, то груди. Россия от ласк задрожал в его руках. Людвиг опустился с кровати и вновь принялся за жаркие и агрессивные поцелуи. Он нечаянно прикусил губу России, не то чтобы сильно, но маленькая ранка тут же наполнилась кровью. Какая нежная кожа, Людвиг новым глубоким поцелуем испил эту каплю, она показалась сладкой и терпкой на вкус, как дорогое вино. Пруссак принялся методично и с удовольствием выцеловать внутреннюю сторону его бедер, коснулся губами чувствительного входа и проник в тело любимого напряженным языком. Брагинский от головокружительных ощущений выгнулся, едва ли пополам не изломался и качнул бедрами ему навстречу, выпрашивая или еще ласк, или уже требуя чего-то большего. Пруссия выбрал второе, он чуть шире развел ноги русского и с трудом, аккуратно и щадяще медленно протиснулся в пульсирующее тело головкой члена. Едва почувствовав давление бархатных стенок, взгляд Байльшмидта поплыл, как будто в наркотическом экстазе всего с пары толчков. Амплитуда движений быстро нарастала. Сдавленные русские вскрики сменились протяжными и сладостными стонами, перебиваемые именем возлюбленного. — Давай, мой хороший, порадуй братика, так замечательно, как ты умеешь, — шептал низко ему на ухо пруссак, не прекращая размеренных, очень быстрых и бьющих точно в цель удовольствия движений. Людвиг голодным взглядом следил, как Иван, смотря на него очаровательно и мягко, взял в рот его член, глаза России в этот момент потемнели от страсти. — Бери глубже до самого горлышка, я проверю, — Гилберт провел ласковым жестом по его шее, но в конце сильно сжал, почти перекрыв воздух. Россия охнул бледнея в одно мгновение. Постепенно весь большой и побагровевший в приливе крови член Германии оказался в нем. Схватка на горле ослабла только когда Пруссию удовлетворила глубина проникновения. Вибрация от глубоких стонов России, которые беспрерывно лились из него и со всех сторон будоражили член, свела Людвига с ума. Он не выдержал и кончил, схватив русского за русую макушку. Гилберт почти радостно тотчас же перевернул возлюбленного на спину, закинул его ноги себе на плечи. Целовал его выточенные из самого нежного фарфора колени, уже натертые о шелк, ловил хаотично сжимающие простыню руки, целовал холодные запястья. Голос русского в эти мгновения знал только два слова: «Гил!» и «Пожалуйста!», которые он кричал вдохновенно, уже никого не стесняясь, почти на пике оргазма, прося все больше и сильнее. — Подожди, какой нетерпеливый, давай вместе, — прерывисто пытался собрать мысли и ощущения в хоть какую-то понятную фразу Пруссия. — Я хочу тебя еще потрахать. Людвиг, отдыхающий от сносящего крышу минета, приметил по раскрасневшему и полному томной неги запрокинутому лицу русского, что Брагинский, видно, любит вот так, как берет его Пруссия. Не глубоко, но быстро. Наконец, они тоже кончили, одновременно достигая вершины наслаждения. Пруссия свалился на покрывала, ловя блестки и звездочки, которые, казалось, горстями сыплются с потолка. Ваня едва к нему прильнул, но тут же был подхвачен за талию и снова установлен в самую удобную для троих позицию. Германия выловил с пола свой ремень, собираясь полностью обездвижить итак полуобморочного от удовольствия русского. — Нет, Лю, только галстуком или шелковой лентой, у него кожа очень тонкая на запястьях, — Гилберт встал с кровати со второй попытки, неторопливо поискал в шкафу галстук, даря Брагинскому несколько дополнительных минут, чтобы прийти в себя, нашел свой черный и передал брату. Людвиг завел руки любовника за спину и связал. Иван, лишенный опоры, рухнул лицом в шелк. Немец уже вновь возбужденный досточно, чтобы вставить член в разработанную, но все равно узкую дырку, но не до такой степени, чтобы партнер скончался в болевом шоке. Людвиг старался быть аккуратнее, входил медленно, миллиметр за миллиметром. Но на средине сорвался и взял такого от былых веков и до сих пор желанного Ивана одним плавным и сильным движением до самого упора. Россию громко и резко вскрикнул. Гилберт погладил его по щеке. — Тебе больно? Потерпи, малыш, сейчас будет очень хорошо, ты же знаешь… Вопреки нежной тональности хриплого голоса, пруссак с похотью в глазах ухмылялся. Так сладко кричать на ложе любви умеет только его Ванечка. Галстук развязался и сполз. Людвиг в порыве нестерпимого наслаждения грубо потянул русского за волосы, поднимая к брату и заставляя запрокинуть голову. Гилберт привстал, чтобы иметь любимого и такого беззащитно прекрасного сейчас в рот сверху вниз. Как только его припухшие от поцелуев губы обволокли член, Гил быстро и скользяще задвигал бедрами. Долго он не продержался, слишком остры и головокружительны были ощущения, кончил ему в рот, а затем целовал тягуче и трепетно, чувствуя вкус семени на губах. Россия совсем потерялся в диаметрально противоположных, но одинаково взрывных, ощущениях. Людвиг с маниакальной педантичностью продолжал мощные и медленные удары, жестко и безжалостно, не высказывая ни капли нежности, полностью заполнял его собой. Россия прижался к нему спиной, и стонал уже высоко и надрывно, будто просил освободить. Кто б хоть раз видел его, сильного, коварного таким… кротким и послушным… Людвига от этой мысли еще больше повело, весь мир сконцентрировался на спине и упругих красивых ягодицах русского, который уже давно должен был стать одним из его военных трофеев. Людвиг думал об этом с сожалением: прекрасный и такой, как оказалось, не ледяной, а чувственный Брагинский был бы точно его самым любимым. — Нагнись к нему, пусть кончит, — пруссак изучил его, конечно, очень хорошо за все это время, пока они вместе, и знает, теперь поганец, единственный, где лучше ласкать поднебесного и неприступного русского нежно, а где с напором, куда целовать и когда и как действовать, чтобы любимому было как можно более приятно. Людвиг на грани оргазма фоном думал об этом уже почти ревниво. Иван, достигнув оргазма, содрогался под ним всем телом. По знаку Гилберта, немец болезненно отстранился, поднял русского на руки, и встал возле кровати, снова в стоне удовольствия пронзив его задницу. Пруссак тут же пристроился сзади, отлаживая торс русского. — Помоги нам, сладкий, — иступлено прошептал пруссак. Ваня постарался максимально расслабиться, и жалобно поскуливая, сам медленно насаживался на два члена сразу. Ощущения были не сравнимы ни с чем. Напряжение и скорость возрастали с каждой секундой. Сознание Людвига запылало, синхронно они с братом дважды особо сильно и резко вбились в податливое тело и, наконец, прижались бедрами как можно плотнее, заполняя любовника своим горячим семенем. Все рухнули обратно на кровать. Через несколько минут, Людвиг спросил: — Русслянд, мне остаться или лучше сразу уйти в гостиную? — Да, ты можешь, конечно, остаться. Я все равно собираюсь спать, — с трудом вымолвил Ваня. Россия все еще дрожал, как осенний лист, от волн оглушительного посторгазма. Гилберт спать, казалось, не собирался и вовсе, хотя и тоже, видно без бинокля, сладко вымотался. Но он все же до сих пор сидел на черном шелке, укрывая русского таким же гладким покрывалом и кончиками пальцев легко гладил скулы Ивана, перебирал чуть взмокшую серебристую челку. — Котенька мой ласковый, совсем мы тебя замотали? — Гилберт прильнул к едва живому, но вполне ублаженному любимому, оставлял на его губах легкие утешающие и извиняющиеся поцелуи. Людвиг смотрел на них с края черного великолепного ложа и внезапно не почувствовал себя ни третьим лишним в этой постели, не ощутил и ревнивого желания спихнуть брата на пол, чтобы еще миг повладеть божественным и едва хоть что-то сейчас понимающим Россией единолично. В его душе вдруг родилась невероятно теплая радость хотя бы раз, хотя бы на короткие эти часы, быть частью такой бескрайней и всепоглощающей любви. Он с другой стороны приобнял Россию за талию, тоже ласково гладя, и сам не заметил, как провалился в блаженный сон.***
Утром Гилберт зашел на кухню и встретил там брата. Германия уже налил себе «жареной воды», как выражался Брагинский, из кофемашины. — Как Иван? — вежливо поинтересовался Людвиг. — Спит еще, — медленно и с нарастающей нежностью в голосе ответил пруссак. А затем эта нежность и любовь уже выплеснулась особо сокровенно теплой фразой: — Хорошенький такой, правда же? — Очень красивый, я бы даже сказал, что ему идет такая роль. Тебе везет, — категорически честно признался голубоглазый немец, сожалея снова, что это счастье перепало брату, а не ему одному. Байльшмидт, понимая это, торжественно улыбаясь, вкладывая в свет улыбки и чуткую, познанную только им печаль, достал из шкафа чугунную сковородку и принялся готовить тесто для блинов. Они получались у него не такими гениальными, как у России, но все же хоть съедобными… «Придумал все Брагинский, реализовали вместе, а вину перед россиянином почему-то чувствую я», — про себя думал Гилберт. А после не утерпел и высказал брату все, что веками надрывно наболело: — Он не для битв, Людвиг. Это мы его заставили. Мы все заставили его от начала эпох махать мечом, клеить танки, и собирать ядерные бомбы. А он не для сражений был создан, а для того, чтобы его любили, прямо на таком вот шелке, со всей страстью и нежностью. Чтобы был рядом кто-то сильный, кто защищал бы, оберегал. Он бы с радостью варил бы борщи, пек блины и ждал этого «кого-то сильного» с войны или со сложных переговоров, давал бы мудрые советы. Но, такая ирония судьбы, самый сильный тут он. Его мы сделали таким и ничего уже обратно не переиграешь. Я не во власти теперь и не смогу его уберечь. Защищать и себя, да и меня, что уж там, ему придется самому. Но я всегда буду любить его! Вот прямо так, как было изначально по его предназначению, со всей страстью и нежностью.