***
— И как я мог только увидеть в тебе жертву? — Дотторе любил выдавать свои навязчивые умозаключения ни к месту. Нынешнее он выдохнул в бокал с фруктовым вином, привезенным из Сумеру, вынуждая сидевшего напротив Панталоне вскинуть бровь. Весь вид банкира воплощал вопрос к самому себе, каким образом он дошел до того, чтобы распивать алкоголь с этим безумцем в собственной гостиной? И, к сожалению, это далеко не первые их посиделки. Он все равно соглашался каждый раз, насколько бы чудаковатым не складывался разговор. — Позволишь уточнить, о чем ты? — Панталоне на должности Девятого Предвестника долгие годы. Он успел освоиться, окрепнуть, став в глазах приближенных еще большей гадюкой. От юноши с мягким картавым акцентом не осталось ни следа, даже речь теперь была безукоризненно снежной. И все-таки Доктор продолжал его со стабильной регулярностью поражать. Он хлебнул вина, не глотая, смакуя привкус на корне языка, бряцая кольцами о края бокала. Хотелось бы дождаться вразумительного ответа. — О, я вслух? Прости, громко подумал, — хриплый смех Дотторе музыкой льется в уши. — Вспомнил наше первое близкое знакомство, золотце, и то, как ты уворачивался от любых прикосновений своего лечащего врача. После всех твоих отказов спустить при мне штаны, я решил, что у тебя глубокая психологическая травма и загрустил. — Стало жаль несчастного сиротку, которого насильно взял какой-то воображаемый альфа, и теперь он боится прикосновений? — о нет, нет, Панталоне физически не способен сейчас удержать иронию в голосе. Он пьян, весел, и ему слишком хорошо рядом с Дотторе. — Нет, но подумалось, что психология — единственная наука, в которой я катастрофический бездарь. Мне хотелось пощупать тебя, такого смущенного и сердитого на весь мир, а не лечить душевные раны. — Коих, благо, у меня не оказалось, — банкир дурашливо чокнулся бокалами с Доктором, улыбаясь шире. — Никто меня не насильничал, само собой, просто крайне насторожили твои… пальпации? Ты уже тогда выглядел чересчур увлеченным простым пациентом. — Наверное, потому что ты никогда и не был простым, Лоне? — Нет-нет, лучше «пташка» и «золотце». Когда ты произносишь мое имя таким образом, я начинаю думать, будто правда важен. За такое вызывают на дуэль. Губы Панталоне особого цвета, его перебил даже оранжевый оттенок вина с родины Дотторе, с избытком выпитый за пару вечерних часов. Это цвет кармина, темнее красного, но светлее бордового, что-то между, на грани. Как-то Доктор рассказал об особенностях создания этого красителя: мелких жучков варят в аммиаке. Живых существ, пусть и таких крошечных, уничтожают, погружают в яд, чтобы получить всего-навсего красивый оттенок для помад, румян и платьев. Очень подходящая история, не так ли? Ты тоже яд, Панталоне, в том, как ты притягиваешь одной своей красотой такое количество людей, как ты используешь их во имя интересов и высшей цели — это все та же история про готовку кармина. Они тоже жучки, попавшие в аммиак. Твои губы та же токсичная среда, в которой приходится вариться. Прошло года три с момента, как они переспали впервые. Случайно, но по обоюдной готовности сделать это в любой другой момент и не единожды. Это была не первая и не вторая течка Панталоне, с последствиями которой Дотторе помогал разбираться, это было вообще вне ее циклов. Просто обоим чертовски нужен был новый этап удушающей близости, их окутавшей. Дотторе делал инъекции непосредственно в пахучую железу, подавляя ее работу, скрывая синтезированным парфюмом остатки омежьего запаха, и усердно старался выровнять шалившие гормоны Панталоне до показателей нормы. Параллельно они стали нередко болтать вместе по вечерам, выпивая то одно, то другое. Параллельно они игнорировали искры, сыпавшиеся между ними, пока моргнувший в момент Дотторе не осознал себя крепко сжимающим талию Панталоне, усевшегося ему на колени. Замысловатый способ сбросить напряжение (и добавить нового, но другого плана). — Забавно, что думаешь об этом спустя столько лет, — Панталоне поднялся с кресла и протянул руку Дотторе, утягивая того следом за собой. Нет, пока что не в спальню, но на диван, чтобы удобно устроиться под теплым боком. — Разбирал завалы макулатуры и нашел твою старейшую медицинскую карту. Решил, что не прочь поностальгировать вместе, — лицо Дотторе без маски потрясающе. Когда он слегка хмурился или улыбался одними уголками тонких губ, шрамы подчеркивали эти крохи эмоций, возводили их в абсолют. — И все же тогда ты казался зашуганным. — Еще бы! Меня окружили дети и слуги Бездны, а я остался без возможности добыть лекарства, не вызвав лишний подозрений. И единственной помощью был безумный ученый, который не может улыбнуться, не причмокнув плотоядно слюной. Месье Доктор, вы путаете зашуганность и здравые опасения. — И все же? — выдох Доктора прервал тираду из раздражений. — И… и все же, разумеется, домогательства были. Без переступания черты, но были, как и у любой росшей на улице омеги, — легко согласился Панталоне, только и ждавший уточнений. — Иль Дотторе, ты проклятый собственник. Не волнуйся, воспользоваться мной не успели, а после пользоваться людьми научился я сам. — Я знаю, ты умеешь за себя постоять. И все же рад слышать… и нет, Лоне, не потому я, как ты выразился, «собственник», — Дотторе легонько поцеловал кончик носа, склоняясь над запрокинутой ему на плечо головой. Диван был тесным, непредназначенным на двоих, но в том была своя прелесть. — Мне бы все-таки хотелось, чтобы подобных, не физических, травм у тебя не было. — Потому что так было бы скучнее? — например, подумал Панталоне, я бы не решился опуститься перед тобой на колени в своем кабинете, прекрасно зная, как въедлив твой запах, что всем встречным будет бросаться в нос прицепившейся к нему шлейф возбужденного альфы. — Потому что физические я могу залатать. Не хочу, чтобы в мире было что-либо, касающееся тебя, и с чем бы я не смог совладать. Панталоне втянул воздух ртом, вычерчивая кончиками пальцев замысловатые узоры на предплечьях мужчины. Затем вскинулся, чтобы нежно погладить щеку со следами трехдневной щетины, и потянулся за поцелуем. Он не знал, что говорят в таких случаях. С расчетом, что Панталоне знал, о чем говорить в ста процентах всех существовавших в мире каверзных ситуациях, сейчас требовалось только молчание. И он готов дать его и, по возможности, заразить им Дотторе. Хотя бы на ближайший час.***
Панталоне прогнулся в спине, закусывая костяшки сжатого кулака, давя в горле стон. Возбуждение дрожью прокатилось по пояснице, концентрируясь внизу живота, сворачиваясь узлом. Бедра дрогнули, качнулись, ослабевшие колени норовили вот-вот разъехаться в стороны, позволяя разгоряченному телу сильнее насадиться на слишком длинный язык. Он ненавидел эту позу, слишком пошлую, грязную, на первое и десятое предложение попробовать, отвечая скривленным в отвращении лицом. Ему не нравилась сама возможность оказаться настолько открытым перед кем-либо, ведь не обязательно встречаться взглядом с партнером, чтобы почувствовать беспомощность и уязвленность. Почему-то внутренний голос утверждал, что так он потеряет всяческий контроль над Дотторе, даже будучи сверху. Но ненавидеть становилось в разы сложнее, когда на ляшки ложились крепкие сильные руки, идеально поддерживавшие вес и позволявшие расслабиться. Нельзя было злиться, когда язык чувственно надавливал на основание небольшого члена, ласкал его, затем погружаясь вовнутрь с влажным звуком. Когда Дотторе позволял стекающей смазке особенно громко хлюпать, когда он шумно сглатывал накопившуюся слюну… Панталоне краснел самыми кончиками ушей. И вгрызался в пальцы сильнее, не позволяя себе безбожно вскрикнуть от удовольствия в полный голос. Дотторе — как ебанная секс-игрушка. Панталоне не был уверен, как узнать наверняка, но ему казалось, что человек не может так долго и так ритмично трахать кого-либо своим языком, как будто не чувствуя усталости. Ему не позволяли отстраниться ни на секунду, жадно прижимая к своему лицу, заставляя теряться, сжимать свободной ладонью все, до чего можно было дотянуться: та опускалась на подтянутый пресс в поисках опоры, заводилась назад, чтобы сжать голубые волосы и слегка дернуть. И потом этот человек будет жалостливо ныть о том, как же у него болит затекшая челюсть от излишних стараний… Панталоне разомлел настолько, что упустил момент, когда его приподняли, чтобы опрокинуть спиной на кровать. Дотторе навис сверху, и банкир ласково провел большим пальцем по припухшим мокрым губам. Любовник мгновенно потянулся за поцелуем, и если еще год назад Панталоне ответил брезгливой ужимкой, то сейчас он охотно обнял его за плечи в ответ, подавшись вперед. — Люблю, когда ты такой, — шептал Дотторе, путая пальцы в кольцах кудрей, целуя, кусая, кромсая острыми клаками доверительно подставленную шею. Панталоне возмущался на все эти отметины, ругался, что с ними не справлялась ни одна из любимых водолазок, но никогда не мешал им оставаться на коже. Как и любой ученый, Доктор великий творец и художник, и Панталоне для него самый удачный холст. — Какой? — переводя дыхание, уточнил Панталоне. — Заласканный, — пояснил Доктор, кончиком носа очерчивая острую скулу, зарываясь им в волосы, вдыхая родной успокаивающий запах. — Поплывший от меня. Мне нравится, что больше ни на кого ты не реагируешь так. — А вот меня до сих пор пугает, как тебя иногда заносит рядом, — но запах возбужденной омеги становился только сильней, отчетливее. Разумеется, в этой спальне давно никто никого не боялся. — Иногда ты смотришь так, что, кажется, стоит пройти мимо, и ты вцепишься мне в загривок. Это тоже из-за феромонов? — длинные пальцы Панталоне нежно поглаживали основание шеи, спускались, царапали подточенными ноготками. — Хотя, думаю, в следующий раз нам следует оставить на твоем лице маску. Любопытно, если бы я касался этого стыка на ее переносице, остался бы там мой след? Чувствовал бы ты его, вспоминая всю картину?.. — Тебе так хочется подразнить или просто надоело мое лицо? — Твое лицо самое прекрасное из всех, что мне доводилось видеть, — Панталоне искренен. Он видел без масок и другие версии любовника, все они красивы до чертиков, идеальные пропорции черт лица, приправленные небольшими огрехами в виде горбинки на носу или юношеских веснушек у срезов помладше. Шрамы не испортили ничего, росчерки по щекам и лбу только делали его оригинал неповторимым. — Льстец. Но какой… Прирученный к одному-единственному человеку. Дотторе наклонился к обнаженной груди, облизнул твердый сосок, следующий, сжал между зубов ровно на той грани, чтобы не было больно. Сладко. Панталоне вздрогнул. Когда-то он переживал, что из-за вмешательства Доктора в его организм, назначения всяческих гормональных лекарств омежья порода возьмет свое, и он будет вынужден вернуться к утяжкам. Но размер остался прежним, однако, вместо легкой болезненности пришла какая-то необъяснимая отзывчивость к прикосновениям. Дотторе продолжил лизать один из сосков, рукой играясь с другим, с показушной небрежностью шлепая по нему подушечками пальцев: этого было достаточно, чтобы избыток естественной смазки стекал по внутренней стороне бедра. Пальцы сжались, выдавливая из Панталоне задушенный хриплый стон. Острые зубы ощутимей впились в кожу, и осознание происходящего плыло. Панталоне дышал слишком часто, от переизбытка кислорода кругом шла голова, но контролировать дыхание хотя бы частично не получалось. Стоило взять контроль над собой, как Дотторе приникал к соску, сначала к одному, затем переключался на второй. Он втягивал их в рот, посасывая, игрался там, согревая жаром своей клыкастой пасти. Коленки то сжимались сильнее, то раздвигались в стороны против воли их хозяина. От ласки до изощренной пытки пара шагов. Он из рук вон плохо избавлялся от привычек, его тело — в том числе. Оно привыкло быть залюбленным таким остервенелым образом. — Добьешься того, что опять пойдет молоко, — голос Панталоне не узнать, он стал сиплым, севшим. Он не любил вспоминать о том, как гормоны в какой-то момент решили подшутить, подкинув вместе с очередной течкой еще и лактацию. — Но было вкусно, — Доктор только рассмеялся, вспоминая о придуманном им упрощении мучительного для омеги процесса сцеживания. В отличие от намучившегося партнера, его воспоминания о той истории остались весьма положительными. — И ты дважды кончал без рук, пока я просто трогал тебя. — Нет. — Неужели трижды? — Дотторе, чтоб тебя… В хрупком на вид Панталоне скрывалась не подходящая должности финансиста сила. Он исправно посещал тренировочный зал, устраивал спарринги с неплохими бойцами, зачастую выходя из боев победителем. И это без использования Глаз Бога или Порчи, всецело своими стараниями. Упертый и принципиальный. Он ловко поменял их двоих местами, теперь сам нависая над только моргнувшим растерянно Дотторе, устроившись между его ног. Некрупный, полностью вставший и каменно-твердый член потерся о ложбинку меж ягодиц. Дотторе втянул воздух сквозь зубы, обворожительно оскалившись. — О, я не уточнял. Хочешь сегодня так? — Трахнешь меня на следующем заходе, дорогуша, — Панталоне прикусил ключицу, в место, где кожа была слегка покрасневшей от каждодневной носки тугой портупеи. Самая абсурдная деталь рабочей формы Дотторе, по его скромному мнению. — Через две недели у тебя гон, как я помню? Успеешь отстоять свое хрупкое эго альфы, ты тогда меня и близко к заднице не подпустишь. — Ты ведь знаешь, мне все равно как. Мне нравится сам процесс, нежели уже известный результат, — и Доктор нетерпеливо потерся о него, совсем уж по-блядски вильнул, словно в попытках насадиться на подставленный член. Панталоне не был Вторым Предвестником, из чего следовало, что он совсем не разбирался в пытках. Поэтому он легко качнул бедрами вперед, не тратя минуты на то, чтобы как следует раздразнить — это не впервые, не приходится даже сильно подготавливать Доктора. Перед этим он лишь нырнул рукой меж своих ног, собирая достаточное количество смазки, чтобы размазать ее по собственному члену и втолкнуть остатки в напряженное кольцо мышц ануса. Нет смысла давать привыкнуть, Дотторе переживал и больший дискомфорт, например, срезая с себя кусочки для очередных экспериментов, когда под рукой не находилось чужой плоти. На осторожное проникновение он лишь чуть раздраженно шипел. Размеренные толчки и сразу же заданный четкий ритм, под который несложно подстроиться. Панталоне пришлось ускориться почти сразу, Доктор под ним подмахивал старательно, но исключительно в собственной грубой манере. Нужно сильнее, жестче, чтобы заскрипела кровать. Тяжелый член Дотторе, возбужденный и требовавший внимания, качнулся, капнул семенем на напряженный живот. Панталоне видел, как довольно запрокинулась голова любовника на подушку, слышал бархатистый утробный рык, поощряющий омежьи старания. Внутри так нестерпимо тесно, жарко, что Панталоне жмурился, тонул в ощущениях. И, чтоб его, становился еще мокрее, противореча всему существу омеги. Так течь из-за того, что остервенело натягиваешь альфу, своего альфу, изнывающего под тобой от перевозбуждения и недостатка стимуляции. Чокнутые. Они оба. — Дотторе, я даже не достаю до твоей простаты, а те всего трясет, — черные кудри Панталоне щекотали кожу, Доктор воспользовался близостью, чтобы намотать те на кулак. Чтобы не мешали, конечно. И чтобы притянуть к себе в очередном кусачем поцелуе, толкнувшись в приоткрытый рот языком. Одновременно с этим он прогнулся какой-то ужасно неудобной дугой, дотягиваясь до промежности банкира. Пальцы, грубые, с мозолями от работы с механизмами и телами, с колючими заусенцами нащупали приоткрытый вход, очертив самые края, самую чувствительную к прикосновениям зону. Для Панталоне достаточно. Для него это все, честно сказать, перебор за край. Он кончил внутрь, по инерции двинувшись еще пару раз, продлевая собственное удовольствие, смешивая невольно собственную смазку, уже бывшую внутри ранее, и сперму. Тело почти онемело от наслаждения, от сильнейшей приятной судороги, от которой поджимались на ногах пальцы. Паузы, требовавшейся для переведения духа после оргазма, для Дотторе достаточно. С отчетливым рыком, он затащил выскользнувшего из него Панталоне выше, вынуждая перекинуть ноги по бокам от собственной талии. Кончивший Лоне удивительно послушный и хороший мальчик, он даже не запротестовал, когда колом стоящий член вошел внутрь сразу на всю длину. В нем все по-прежнему сжато, напряжено от свежих ощущений, Дотторе оставалось выдохнуть удовлетворенное «блядь». Панталоне закоротило от избытка собственной восприимчивости, каждый жесткий толчок заставлял вскидываться, вскрикивать. Доктор двигался куда быстрее, не так упорядоченно, как омега прежде, то и дело сбиваясь. Он то входил длинными и размашистыми движениями, то вдруг вгоняя член до влажного шлепка, втрахиваясь в Панталоне мелкими глубокими толчками. Еще. Еще немного, и головка едва ли не упиралась в изгиб, где-то у входа в матку. Самая сокровенная часть тела Панталоне, которой не суждено когда-либо себя проявить. Дотторе безумный, но не изверг в отношении любовников, чтобы оплодотворять кого-либо насильно. Нет. Но вот своей чувствительностью местечко весьма любопытно. Руки Дотторе поддерживали под бедра, поднимали, опускали резко, используя предоставленное тело со всем наслаждением. Панталоне кончил снова, сжимая его до искр перед глазами, закатив собственные к затылку, до хруста прогнувшись в пояснице, приоткрыв в немом стоне рот. Невозможно прекрасная картина, Дотторе плотоядно облизнул пересохшие губы, любуясь испещренной засосами, больше походившими на кровоподтеки от удушения, изящной шеей. Он вышел спустя секунду, чтобы кончить на не менее великолепные бедра, позволяя замученному Панталоне упасть рядом, тут же притягивая его себе под бок. Его длинные пальцы мгновенно потянулись за лаской, проводя по опадающему члену альфы пару раз, от головки до основания, где набух крупный узел. Они молчат. Не редкость после секса. Просто путаются в пальцах и волосах друг друга, Панталоне полусонно трется носом о шею Доктора, прильнув, согреваясь. Дотторе сцеловывает с тела капли пота, потихоньку спускаясь ниже, слизывая и брызги семени. Эти моменты едва-едва, но похожи не нечто нежное и бесконечно интимное. Странно, что самым безопасным оказалось решение доверить себя и свои слабости самому опасному человеку Тейвата. Странно, что этот пазл сошелся таким образом. — Нужно вставать, у меня завтра встреча с подписанием бумаг, я еще ничего не приготов… — Дотторе знал, что его собственный рот — совершенная слабость Панталоне. Затыкался Делец исключительно им. — Успеешь. Полежи немного. Упрямый и беспокойный, он все же соглашается с ним. В этот раз.