Запах туберозы

Спина, к которой Эмиль так удобно прижимался щекой, была густо усыпана веснушками. Солнечный луч, проникнувший сквозь неплотно задернутые занавески и безжалостно разбудивший, светлым зайчиком ложился на изгиб лопатки и подкрашивал мелкие рыжие пятнышки золотом. Двигаться не хотелось — спина была теплой и еле заметно пахла ванилью. Прямо перед глазами оказалась ровная ложбинка позвоночника, и Эмиль не удержался, провел по ней пальцами. Спина дрогнула — она была восхитительно чувствительная, Эмиль снова убедился в этом ночью, прихватывая губами позвонки в основании шеи и считая ими же веснушки на лопатках. — Вам не обязательно здесь оставаться, — глухо сказал владелец чувствительной спины. Эмиль фыркнул и прижался к нему теснее, потираясь вставшим членом о чужое бедро. — Видеть твое утреннее смущение — это особое удовольствие, — сообщил он, касаясь губами порозовевшей кожи, — К тому же я рассчитывал на завтрак. Во дворце недурно кормят. — То, что в этих комнатах до сих пор висит герб Савиньяков, не означает, что вы можете чувствовать себя здесь, как дома, — Леонард повел плечами, пытаясь скинуть его со своей спины, но Эмиль прижался лишь сильнее и обхватил поджарую ягодицу. — И ворчишь ты тоже очаровательно. — Возможно, подобные речи действуют на булочниц и вдовушек, с которыми вы привыкли… — тут Эмиль его ущипнул, и Леонард взвился и от возмущения забыл наконец о своем «выканье». — Прекрати! Эмиль слегка отодвинулся, но руки не убрал. Леонард был особенно хорош, когда переставал себя сдерживать — он приподнялся на локтях, тонкие ноздри трепетали, медные брови сошлись на переносице, щеки пылали, а теплый и сладкий запах ванили усилился, и к нему примешался еле заметный нежный аромат туберозы. Тот самый аромат, который Эмиль учуял тогда в Тронко и который привел его не в объятия рыжей свояченицы губернатора, как он надеялся, а к запертым дверям генерала Манрика. — И не подумаю, — нахально сообщил Эмиль, глубоко вдыхая, — у меня не так много времени, чтобы тратить его на глупости. — А у меня есть обязанности, пренебрегать которыми я не имею права. И их весьма затруднительно исполнять как следует, когда… — Леонард смешался, подбирая слова, и густо покраснел. — Когда задница болит? — с самым невинным видом подсказал Эмиль и удостоился весьма свирепого взгляда. *** Такие же взгляды Манрик вечно бросал на подчиненных, сопровождая всевозможными придирками, и Эмиля эта его требовательность то смешила, то раздражала — в зависимости от собственного настроения. Безжалостно стянутые в строгий хвост волосы, безупречно сидящий мундир, недовольно сжатые губы — начальник штаба Южной Армии находился в постоянном напряжении, и не поддразнивать его было невозможно. Вечное поддразнивание там, в Тронко, чуть не вышло боком, когда старательно скрываемая Манриком правда вдруг просочилась наружу вместе с легким ароматом туберозы. «Ваши издевки я терпеть не намерен, довольно с меня и одного Савиньяка», — заявил он Эмилю, уже хватаясь за шпагу. Но тот перехватил его пальцы, не заботясь о приличиях, и поклялся молчать тут же, не раздумывая. И только потом озадачился — какого еще Савиньяка имел в виду Манрик? Ли? Леонард объяснять не пожелал, он стряхнул руку Эмиля и потребовал, чтобы тот немедленно убрался. — То, что вы слышите мой аромат, ничего не значит. Я ваш не ощущаю. И никакие отношения между нами невозможны. — Так не бывает, — возразил Эмиль в полной уверенности, что знает об истинной связи все, что только можно. Больше любого Манрика, потому что связь была наследием древней крови, тайной, которую старые семьи хранили тщательно. Маленького Эмиля больше, чем истории о военных походах, завораживали предания и сказки про истинные пары. Сама мысль о том, что где-то родился человек, предназначенный только ему, одновременно пугала и восхищала. Ему хотелось знать, что это за женщина, но и свободы хотелось тоже: а если она некрасива, больна или глупа? Если это мужчина, а не женщина? Последнее, впрочем, перестало страшить Эмиля, когда к ним приехал Рокэ. Если бы истинным Эмиля, его дающим жизнь, оказался Рокэ или кто-то вроде Ли, он бы не раздумывал, отправился бы за ним хоть на край света, забыв обо всех остальных. Однажды он поделился этим с Ли, как делился всем и всегда, но тот только посмеялся и кинул в него подушкой. Ли считал: лучше не встречать свою пару никогда. «Не у всех бывает, как у отца и матери», — говорил он. Эмиль с ним не согласился тогда и швырнул подушку обратно, но спустя несколько лет, глядя в потускневшие от горя глаза матери, решил, что брат был прав. Он перестал искать пару, но не прекратил перебирать женщин, надеясь на свою удачу и простой расчет — сколько бы ни было бастардов в старых семьях, обычных людей все же больше, а кровь разбавляется быстро. И хотя Ли не уставал напоминать ему про Рамиро и Октавию, удача не изменяла Эмилю на поле боя и в постели — только за карточным столом. И все же эта капризная дама сыграла с ним знатную шутку — его истинная пара хмурила ровные медные брови и знать его не желала. Эмиля, впрочем, трудные задачи не пугали. Он предпринял то, что и следовало, если выскочил внезапно на укрепленные позиции, не зная состав вражеского войска, — отступил, перестроился и изменил тактику. Ли сказал бы, что необходим план, но на то он и Ли. Эмиль же всем теоретическим выкладкам предпочитал импровизацию на местности. Однако приемы, которыми он с успехом обхаживал молодых вдовушек, совершенно не годились для начальника штаба Южной Армии. Выяснить, где бывает Манрик, большого труда не составило, а постоянно попадаться ему на глаза оказалось проще, чем избегать его компании, как Эмиль поступал прежде. Манрик подчеркнуто не обращал на него внимания, Эмиль не настаивал, лишь неизменно оказывался рядом и наблюдал. Наблюдать было вполне в духе Ли, Эмилю же обыкновенно не доставало терпения на такие маневры. Сейчас же им овладел особый азарт — так присматриваются к молодой лошади, прежде чем начинать выездку. Эмиль приучал Манрика к своему присутствию, к тону голоса, а сам запоминал его привычки и манеру поведения. То, как он сжимал зубы, когда был чем-то недоволен. Как неуверенно улыбался и задумчиво трогал пальцем висок. Как болезненно реагировал на малейшее сомнение в своих способностях — Эмиль теперь понимал отчего, узнав о его настоящей сути, о принадлежащем ему нежном запахе. Несколько дней спустя Эмиль встретился с Манриком в особняке губернатора и увязался следом, хотя делать в штабе ему было решительно нечего — дурацкий спор с Хэвилендом насчет расположения обозов они разрешили накануне. На улице Манрик раздраженно похлопывал перчатками по руке и с каждым шагом краснел все отчаяннее. Но заговорить не решился, пока они не оказались в его кабинете. Тяжелая дверь стукнула за спиной Эмиля, отрезая их от приемной с любопытным порученцем, и тогда Леонард взорвался. — Вы меня преследуете, генерал? — он сжал перчатки в кулаке. — Пытаетесь воспользоваться моим состоянием? Я полагал, что Савиньяки не опускаются до такой низости, как шантаж. Несмотря на распахнутое окно, в кабинете стало душно — запах туберозы сгустился, будто перед грозой, и полностью заглушил мягкую ноту ванили. С каждым вдохом аромат все сильнее дурманил голову. — И в мыслях не было, — честно сказал Эмиль. — Если бы вы позволили вам помочь… — Вы не можете мне помочь! — смятые перчатки полетели на стол, путая разложенные аккуратными стопками бумаги. — Ваше присутствие рядом делает все еще хуже! Разозлившийся Манрик выглядел не смешно, а очаровательно — и Эмиль решительно не мог вспомнить, отчего прежде было иначе. Хотелось расстегнуть на Леонарде тесный мундир, распустить волосы — пусть лягут рыжей волной, потом бы захватить их в кулак… Разрубленный Змей! Думать об этом сейчас было нельзя — ведь Леонард только что сказал что-то очень важное. — Значит, вы все-таки меня чувствуете? — Эмиль шагнул вперед. — Я не слышу ваш запах, — отрезал Леонард. — Но это не имеет значения, истинность не обязательное условие… зачатия, иначе бы ваша проклятая дурная кровь давно выродилась. Любой из вас, там, — он махнул рукой в сторону губернаторского особняка за окном, — и Ворон, и этот мальчишка Окделл… я чувствую всех подобных вам. Но я справлялся с этим раньше и сейчас обойдусь без вашей помощи! Эмиль видел его расширенные зрачки и капли пота на висках, видел, как тяжело он дышит, как сжимает кулак у бедра — верно, хочет прижать ладонь к животу, в такие дни дающие жизнь всегда испытывают боли, пока не соединятся с мужчиной. Со своей парой, ведь обычно… — Ваша пара, — сказал он медленно, пытаясь унять вспыхнувшую в груди ярость, — он здесь? — Нет. И это не ваше дело! — Леонард отвернулся и оперся руками о стол. Понимание ударило словно молния — до ослепительной белизны перед глазами. «Довольно с меня и одного Савиньяка». — Мое, — заявил Эмиль, глядя на его напряженные плечи и склоненную голову. — Потому что ваша пара — Лионель. — Убирайтесь. — Я прав, — Эмиль шагнул вперед. — Мы с ним близнецы, и кровь у нас одна. Почему-то он никогда не задумывался об этом раньше — само собой подразумевалось, что пара у каждого своя, одна-единственная. Но ведь ни одна сказка, ни одна легенда не рассказывали про близнецов. Они с Ли были особенными — могло ли быть так, что истинная связь дала осечку? Леонард промолчал. Эмилю мучительно хотелось прикоснуться, положить ладонь на острую лопатку. Он сцепил руки за спиной, чтобы не поддаться соблазну, и качнулся с каблука на носок, унимая жажду деятельности. — Я причина вашего состояния, — сказал он. — Вы не желаете помощи, и вы в своем праве. Манрик приподнял голову, не обернулся, но Эмилю и этого короткого движения было достаточно. Женщины обычно Эмилю не отказывали, но с горчащим вкусом поражения он был знаком не понаслышке. На этот раз к нему, однако, примешивалась едкая зависть — впервые в жизни он желал себе то, что принадлежало Ли, то, что не мог получить и отказаться тоже не мог. Хрупкие ветки тубероз в саду губернаторского особняка ранили лишним напоминанием; мир выцвел, утратил четкость. Хотелось сорваться, скакать, драться — выплеснуть всю дрянь изнутри, развеять морок в голове, чтобы солнце снова блестело ярко, чтобы каждое движение опять приносило радость, а вино веселило. Раньше он бы искал утешения в женских объятиях, но сказки и в этом не солгали — только мысли о том, что где-то рядом его пара, идеальная, единственно правильная, истекающая влагой от одного его присутствия, было достаточно, чтобы женское общество начинало навевать тоску. Его вдовая хозяйка, славная дама с очаровательной ложбинкой в низком вырезе корсажа, напрасно расточала намеки — Эмиль промаялся еще день и отправился ночевать в лагерь. Палатка пахла потом, дымом и степью, можно было провести все утро среди лошадей, трогая бархатистую кожу, и всегда было чем занять голову — устраивать выборочную проверку полкам, ругаться с интендантом про фураж и седла, гонять новобранцев в хвост и в гриву. Эмиль изматывал себя весь день, чтобы ночью не видеть тревожных тоскливых снов, но они все равно приходили под утро, заставляя его просыпаться до утреннего горна. Эмиля тянуло в город, к дому с красными ставнями возле губернаторского особняка или к таверне, которую облюбовали офицеры. Он гадал, стало ли Манрику легче в его отсутствие, но эти мысли влекли за собой другие — о Ли, который не мог не знать, но ни разу не обмолвился о Леонарде, о том, что у него вообще есть пара. Отверг ли его Манрик так же, как Эмиля? Объясняться с братом Эмиль не хотел — они часто спорили, но редко ссорились, и каждая ссора была надрезом по живому. Эмиль не встал бы между братом и женщиной, если бы был уверен во взаимности, но уступить пару кому угодно было невозможно — стоило лишь подумать об этом, и внутри снова вспыхивала ярость. Эмиль отступил — но не перед Ли, а перед желанием Леонарда. Он выбирался из койки и долго плескал в лицо водой, слушая, как пробуждается лагерь. Кавалеристы снаружи переговаривались хриплыми утренними голосами, где-то заржала лошадь, мялся у входа в палатку сонный теньент с футляром для бумаг, и никто представления не имел, что творилось внутри генеральской головы. «Словно девица на выданье», — говорил себе Эмиль, накидывая мундир и ухмыляясь теньенту. Манрик явился сам в день, когда Эмиль затеял стрельбы. Он увлекся и не заметил его сперва, и разгоревшийся в груди восторг списал на скачку и радость от удачных выстрелов — дым у мишеней еще не развеялся, но Эмиль был уверен, что попал, чувствовал. А потом он оглянулся и увидел на краю поля всадников, и глаз сразу выхватил бледное осунувшееся лицо и медные волосы. Манрик поднял пальцы к полям шляпы в приветственном жесте, сухо кивнул и отвернулся к Дьегаррону рядом, наверное, что-то ему выговаривая. Эмиль стиснул поводья — что-то внутри него требовало броситься туда, лишь бы на него еще хоть раз посмотрели. Истинная связь на поверку оказалась не чудом, а наказанием — так унизительно и жалко Эмиль не ощущал себя никогда. Он прижался щекой к лошадиной шее, вдохнул — конский пот, пыль, трава. Но проклятый запах тубероз и ванили теперь примешивался ко всему еле слышной нотой. Манрик вернулся в город, так и не удостоив Эмиля разговором, а на следующий день Рокэ созвал совет — пришлось ехать, спрятав все пошлые страдания поглубже. Манрика и Вейзеля он встретил на перекрестке, в паре улиц от особняка. Эмиль не утерпел и спешился, чтобы остаток пути проделать вместе. Ему нравился Вейзель, и общество рассудительного и дружелюбного со всеми артиллериста обычно смягчало даже самых вспыльчивых офицеров. Манрик, завидев Эмиля, нахмурился и напустился на него сразу же: — Вы слишком много внимания уделяете стрелковой подготовке, это ни к чему, только пустая трата пороха. На бледной коже веснушки выделялись резко, и Эмиль никак не мог перестать на них смотреть — мелкая охряная пыльца рассыпалась по крыльям точеного носа, разлетелась по щекам. — Вы рассуждаете, как интендант, — этого говорить не следовало, но сообразил Эмиль поздно, когда слова уже вырвались. — Я выполняю свои обязанности, — мгновенно ощетинился Леонард, — стрельба же из пистолета большого умения не требует. — Чтобы попадать в цель, нужно постоянно тренироваться, — согласиться Эмиль не мог, даже ослепленный веснушками. — Рассудите нас, Курт. Вейзель предпочитал оружие другого калибра, но о стрельбе мог говорить долго и обстоятельно, и Эмиль понадеялся, что миролюбивый артиллерист переведет разговор на пушки, ядра и лафеты. — Очень многое зависит от оружия, — заметил Вейзель. — Хороший пистолет всегда имеет преимущество, но без стрелка не будет выстрела. — Но кого считать хорошим стрелком? — Леонард смотрел на Эмиля с вызовом. — Без всех этих ваших тренировок я берусь попасть… да хоть в того воробья! Из любого пистолета. Он махнул рукой в сторону каменной пристройки — по краю черепичной крыши деловито скакал серо-коричневый комочек. — Тогда возьмите мой, — Эмиль потянул гладкую рукоять из-за пояса. — Пари? Эмиль был уверен, что Леонард не попадет, и тот тоже это знал — в его азарте сквозило отчаяние человека, который не может отступить из гордости. Леонард, кажется, и не Эмилю вовсе взялся что-то доказывать, и уж тем более не Вейзелю, а кому-то присутствующему рядом только в его собственных мыслях. Сказать, какие кошки скачут в этой рыжей голове, Эмиль бы не взялся, он и в своей-то сейчас разобраться не мог, но чувствовал, что поступает верно, потакая этой глупости. — Если это пари, господа, — напомнил Вейзель, — то должны быть условия. Мелькнула шальная мысль выпросить поцелуй, но такого Манрик точно не стерпит. Да и взятое силой лишается сладости. — Бутылка вина, — быстро сказал Эмиль, — доброго южного вина. У меня найдется, да и у вас наверняка припрятана. И возликовал — ответный взгляд был полон искреннего удивления. Светлые глаза расширились, приподнялись брови и уголки губ тоже. — Годится. Леонард взвел курок, прицелился — и уже по тому, как лежал пистолет в руке, Эмиль видел, что точно промажет. Грохот вспугнул не только совершенно невредимого воробушка с крыши, но и стаю голубей на соседнем тополе. Выстрел все еще звучал в ушах Эмиля, пока Рокэ расспрашивал таможенников с их смешной собакой, не давая сосредоточиться, и он упустил момент, чтобы вмешаться и предложить взять с собой Манрика, а Феншо-Тримейна, наоборот, оставить в Тронко. Это было чистым порывом, а не обдуманным советом — потом, уже в Варасте, Эмиль сообразил, что Леонард бы только больше оскорбился его вмешательством, а так вышло, что все решал Первый маршал. Рокэ решил — и лихорадка сборов овладела всем городом, всеми лагерями, и Эмиля тоже подхватило этой волной, некогда стало раздумывать, он лишь лихо ухмыльнулся Манрику, натягивая перчатки, и поддел его, напомнив о пари, — напоследок, чтобы еще раз полюбоваться на сердито сведенные брови и вспыхнувшие щеки. Вернувшийся за указаниями к Рокэ Эмиль вышел глубоко за полночь. И с удивлением обнаружил в коридоре подпирающего стену мрачного Манрика. — Пришли еще раз сказать, что мы ошибаемся? — весело спросил Эмиль, взбудораженный ночной скачкой и суматохой сборов. — Разубеждать вас бесполезно, а Первого маршала тем более, — Леонард оттолкнулся от стены. — Но я не хочу быть вам должен. Томный сладкий запах туберозы щекотал ноздри. Потемневшие глаза Леонарда были совершенно больные и отчаянные, губы покраснели, словно их искусали. — Вы мне и не должны. — Вино я проиграл, — Леонард неожиданно схватил Эмиля за руку. — Вы же не собираетесь сейчас скакать обратно? Идемте. Эмиль растерялся от его решительности и позволил вывести себя из особняка, мимо клумб с распустившимися ночными цветами. Звездочки табака и стройные веточки туберозы призрачно белели в сгустившейся темноте. И так же белела рубашка Леонарда в прорезях рукавов и аккуратные манжеты. Все происходящее казалось сном — словно Эмиль задремал в кресле у Рокэ. Но горячие влажные пальцы на запястье чувствовались остро, как не бывает во сне, и запах кружил голову. — Я было решил, что вы волнуетесь обо мне, — привычная легкость, с которой Эмиль прежде нес любую чепуху, куда-то делась, выходило неуклюже. — Не надейтесь, — отрезал Леонард, но стиснул руку Эмиля до боли. Часовой старательно выпучил глаза в темноту, сделав вид, что не заметил, что один генерал держит второго за руку, словно они сбегающие с проповеди мальчишки. Остальным и подавно было не до того — у ворот, несмотря на поздний час, сновали теньенты с папками и футлярами для писем, мимо проскочил порученец Феншо, а следом взмыленный интендант. Леонард сквозь суету прошел с уверенностью острого клинка, взбежал на крыльцо дома, в котором располагался штаб, но свернул не к кабинету, а на лестницу в глубине коридора. Эмиль не желал спрашивать и опасался надеяться, он словно замер внутри в напряженном ожидании, и путь по не освещенному дому ему не запомнился совершенно. И когда Леонард втолкнул его в комнату, Эмиль лишь уставился вопросительно. — Вы могли избежать пари, — сказал Манрик, выпуская его руку и отводя глаза. Единственная свеча горела на столе, и ее света едва хватало, чтобы различать обстановку. — Я не хочу ни лгать вам, ни поддаваться, — просто ответил Эмиль. — Хотя тоже считаете, что таким, как я, в армии не место? — Леонард дернул щекой и шагнул к столу. Рядом со свечой стояла бутылка вина и два бокала. — Чьи это слова? — Эмиль шагнул следом, словно привязанный. Руки сами потянулись к чужим плечам, пришлось сжать кулаки. — Неважно, — Леонард резко развернулся, и они оказались лицом к лицу. — Вы все еще мужчина, — глядя прямо в его расширенные глаза, сказал Эмиль. — У вас есть право выбора, неважно, армия, двор или тессория. Я же могу забрать вино и уйти. Серьезность всегда душила Эмиля, как слишком тугой воротник, и вовсе он не был уверен, что на самом деле сможет просто уйти — теперь, когда его пара стоит так близко. — Вы останетесь, — Леонард приподнял подбородок, обнажая горло, и в значении этого жеста невозможно было усомниться. — Я не собираюсь потом жалеть о том, что могло случиться и не случилось из-за вашей глупости или безрассудности! Эмилю захотелось крикнуть или пронзительно свистнуть — пусть весь город услышит! — а потом схватить этого невозможного человека в охапку и стиснуть крепко, чтобы не смог оттолкнуть, и поцеловать. Он удержался лишь чудом, потому что ликующее затуманенное сознание все же сообразило: Манрик не может не понимать, что его мучительные жаркие дни прекратятся сами собой, стоит Эмилю уехать, значит, Леонард позвал его не по необходимости. Еще бы знать, что у него вышло с Ли — быть брату заменой Эмиль желал менее всего. Все это мелькнуло молнией в голове и сгинуло, оставив от сожалений и осторожности лишь пепел. Эмиль обхватил запрокинутое к нему лицо ладонями и крепко поцеловал. Леонард вздрогнул в его руках, прижался, обнял за талию и ответил на поцелуй яростно и жадно. Целоваться Леонард умел, но стоило потянуть с него мундир, как он напрягся и отпрянул: — Я сделаю это сам. Эмиль не стал спорить, торопливо сбросил собственную одежду, поглядывая искоса, как раздевается Манрик. От возбуждения Леонард покраснел, и эта краснота неровными пятнами расползлась вниз по шее и плечам, порозовели локти и колени — Эмилю тут же остро потребовалось их потрогать и проверить, какие следы останутся от его поцелуев. — Вы пялитесь, Савиньяк. Стягивая штаны, Леонард повернулся боком, словно не мог решить, что стыднее показывать, задницу или член. Он явно не привык раздеваться для других, и это открытие Эмиля странным образом обрадовало тоже — не меньше, чем вид на длинные крепкие бедра. — Я собираюсь не только пялиться, — он рассмеялся. — И зови меня Эмиль, это, право, неловко. — Мы не пили на брудершафт, — Леонард поджал губы, и Эмиль не утерпел, поцеловал его снова и, не давая опомниться, увлек к постели. Перина прогнулась под их телами, скрипнула кровать, и Манрик опять одеревенел под привычно навалившимся сверху Эмилем. Пришлось лечь рядом на бок, огладить грудь в редких золотистых волосках: — Ты никогда?.. — Только с женщинами. «Ничего у них с Ли не было», — обрадовался Эмиль и осторожно положил ладонь на бледный подрагивающий живот. Леонард облизнул припухшие красные губы, и комнату затопила новая волна аромата — тягуче-сладкого, призывного. Эмиль скользнул рукой вниз, в рыжие завитки в паху, обхватил основание налитого кровью члена. — Мне нужно перевернуться? — севшим голосом беспомощно спросил Леонард. От его интонации внутри что-то надломилось. Эмиль знал, как доставить удовольствие женщине, он любил постельные утехи так же, как любил вино, лошадей, пистолеты и карты — как то, что наполняет жизнь радостью. И выбирал себе любовниц, которые могли бы разделить с ним эту легкость и радость. Но Леонард был мучительно серьезен, и то, что происходило с ним — между ними — ничем не напоминало постели веселых вдовушек и девиц из Сэ. — Как ты хочешь? — спросил Эмиль, трогая губами бугорок тазовой косточки. Здесь, в паху, томный сладкий аромат становился гуще, и Эмиля вело, как пьяного. — Я… не знаю, — Леонард задышал прерывисто и громко, а потом отчетливо всхлипнул, когда Эмиль провел носом по паховой складке и на пробу лизнул багровую головку. Смазка оказалась густой и слегка солоноватой, и Эмиль лизнул снова — по всей длине. Рот заполнился слюной. Доставлять удовольствие Леонарду будет совсем несложно, и ему, Эмилю, это тоже придется по нраву, но прямо сейчас им обоим нужно было совсем другое. Леонард снова всхлипнул и развел колени. Покрывало под ним было влажным. — Сделайте уже… что-нибудь, твари вас побери! — потребовал он и все-таки перевернулся на живот. И Эмиль сделал. Что-то очень непристойное, грязное и восхитительное, чего не делал раньше никогда и ни с кем, ему и в голову не приходило. Нежный розовый вход сочился влагой и на вкус оказался таким же сладким, как и призывный аромат, но девственная плоть так и и норовила сомкнуться, туго обхватывая фаланги. — Что вы удумали? — изумленно спросил Леонард, когда Эмиль лизнул первый раз, и больше не говорил ничего, только издавал короткие бессвязные восклицания, безумно возбуждавшие Эмиля. Дальнейшее в памяти Эмиля осталось урывками: теснота и жар чужого тела, медные волосы, разметавшиеся по подушкам, помутневший взгляд Леонарда, тяжесть щиколотки на своем плече, невероятно сильное желание прихватить ее зубами, шлепки плоти о плоть и капризно-сердитое «Прекратите меня дразнить!» — Эмиль, кажется, рассмеялся в ответ, а Леонард вцепился в его ягодицы и потянул на себя… или это было позже, когда изголовье кровати билось об стену, оставляя следы на деревянных панелях? Он успел вынуть член, прежде чем излиться, Леонард разочарованно застонал — отчего-то было важно не кончать внутрь пары, но Эмиль, потерявшись в золотистом мороке вожделения, не помнил причину. Леонарду он додрачивал ладонью, смешивая на его плоти свое семя и его густую сладкую влагу, пока тот не запрокинул голову, хватая открытым ртом воздух. Леонард обмяк на сбитых подушках, наслаждение смягчило напряженные черты — и Эмиль немедленно полез его целовать. Тот отвечал лениво и расслабленно, а потом и вовсе отвернул лицо, уткнулся носом под ухо и втянул воздух. — Я все еще не слышу ваш запах, — разочарованно сказал он. Эмиль обхватил рыжий затылок, запустил пальцы в волосы, потерся щекой о влажный висок. — Значит, у тебя и здесь есть право выбора. Леонард хмыкнул и выпутался из его объятий. Попробовал сесть, но, скривившись, повалился обратно. — Принесите вина, — раздраженным тоном потребовал он. — И не вздумайте решить, что вам теперь все позволено. Я сделал это не ради вас. Прежде Эмиль вспылил бы мгновенно, но сейчас привычная маска Манрика никак не желала приставать обратно — к этим припухшим искусанным губам, к наполненному истомой взгляду, к неловкому жесту, которым он потянул на бедра покрывало. «Я пропал», — с отчаянной и веселой нежностью осознал тогда Эмиль, разливая вино по бокалам. Эти нежность и отчаяние он увез с собой в степи, спрятал надежно, вместе с запахом тубероз. Никогда на поле боя не хотелось ему умереть — не хотелось и теперь, но у жизни появился терпкий солоноватый привкус, который не смыть было ни вином, ни кровью врагов. В старых сказках разлученные истинные непременно тосковали — связь тянула обратно друг к другу, Эмилю, не привыкшему долго печалиться, это всегда казалось сентиментальной чушью. Вышло же, что не Эмиль объездил строптивого жеребца, а Манрик надел на него узду и вставил удила, и каждая хорна расстояния, каждый день промедления между ними рвали по живому. Он запретил себе думать о Тронко — и возвращался туда во сне, в разворошенную постель к сплетению тел, к путанице волос на подушках. Во снах он уговаривал Рокэ изменить план, сердитый Леонард ехал с ними в Варасту, откуда-то появлялся Ли — почему-то с бирисской саблей, скакали кони, сверкали молнии и все путалось, омрачаясь тревогой и горечью. Тревог, впрочем, хватало и без того. Со временем беспокойные сны стали приходить все реже и реже, хотясвязь все еще зудела, как одинокий комар под пологом палатки, и Эмиль приспособился. В Тронко он возвращался уже совсем обычным — чужая осенняя тоска, приставшая к нему в горах, как простуда, потерялась в пути. Они победили, Рокэ сделал невозможное — грустить ли теперь, когда впереди зима? Эмиль смеялся и болтал, и связь перестала ныть и раздражать, лишь разгоралась в груди ровным теплом. Рокэ отправил пакет в столицу, Эмиль приложил к нему короткое письмо для Ли, над которым раздумывал дольше, чем писал, потому что нужных слов, чтобы спросить о Леонарде, не нашлось, и он написал только, что свел знакомство. Ли, по своему обыкновению, сделает собственные выводы, а предсказывать витиеватый ход его мыслей Эмиль так и не научился. Разведчики Манрика все же на что-то годились — о возвращении Рокэ генералу доложили, и армию он встретил лично на подъездах к Тронко. Эмиль удостоился холодного взгляда и короткого кивка, но связь внутри полыхнула — и все вернулось разом, словно и не было этих месяцев. Останавливаться снова у вдовушки с ее намеками и ложбинкой Эмиль не собирался и свернул было к приглянувшейся таверне. И услышал раздраженный голос Леонарда: — Между нами остались нерешенные вопросы, генерал Савиньяк. — Надеюсь, на этот раз вы не собираетесь прямо сейчас выяснять, кто лучше владеет шпагой, — Рокэ усмехнулся. — Забирайте его, Манрик, и не забудьте вернуть, утром вы понадобитесь мне оба и трезвые. Рокэ то ли знал, то ли о чем-то догадывался. Его соображения никто никогда не мог предсказать с полной уверенностью, и Эмиль не стал пытаться. — Я согласен решать любые вопросы, если к ним прилагается ванна и ужин, — сказал он. «И постель». — Не беспокойтесь. Леонард знакомо нахмурился, поджал уголки губ, словно услышал его мысли, и осенний прохладный воздух отозвался сладким цветочным запахом. В доме с красными ставнями нашлись и ванна, и свежая рубашка, и ужин, накрытый на двоих в смежной со спальней комнате. И Леонард — без шляпы и перчаток, но все еще в застегнутом на все пуговицы мундире. От горячей воды и чистой одежды усталого Эмиля слегка разморило. Он рухнул на стул и потянулся к жареной куриной ножке. — Вы выжили, — укоризненно заявил Леонард, который приниматься за еду не торопился, вместо этого налил вина. — Помнится, ты не собирался жалеть, — нежное мясо таяло на языке, истекая соком и настраивая на благодушный лад. — Я и не жалею, однако продолжения не будет. Это было бы слишком неудобно для нас обоих. — Чем? Речь Леонард явно готовил заранее — так же, как неведомый повар вымачивал эту птицу в маринаде на травах, — и сейчас исполнял роль старательно, глядя куда-то над плечом Эмиля. Но вопрос оказался неожиданным, и Леонард смешался, посмотрел растерянно. — Чем это будет неудобно? — невозмутимо повторил Эмиль, вытирая жирные пальцы салфеткой. — Я мог бы написать прошение о переводе в Южную Армию, Рокэ не откажет. Ни тебя, ни меня не связывают никакие договоренности, мы ничем друг другу не обязаны. Подчиненные сочтут это обычным приятельством, всем остальным и вовсе знать ни к чему. Разве что ты пожелаешь остепениться… — Этого не произойдет, — Леонард отодвинул бокал, так и не притронувшись к вину. — И хорошо. А если и произойдет, — Эмиль бросил салфетку на стол, — мы как-нибудь это решим. Он накрыл руку Леонарда своей, прошелся пальцами по костяшкам сжатого кулака. На тыльной стороне его ладони тоже виднелись редкие мелкие веснушки. — Это безумие и безрассудство. Первый маршал плохо на вас влияет. — Чего ты боишься? Того, что все может вскрыться, или собственных желаний? Это был верный выстрел — рука Леонарда, начавшая было расслабляться под ладонью Эмиля, снова напряглась, одеревенела. — Я. Не боюсь. Ничего, — отчеканил он. — Но не всем желаниям следует потакать. Вам, возможно, не понять. — Ты находишь это дурным или бесчестным? Леонард промолчал, упрямо наклонив голову, и Эмиль не выдержал — встал, шагнул к нему, бережно взял виски в ладони, притягивая к себе. Леонард шевельнулся, но не для того, чтобы оттолкнуть или вырваться — он лишь уткнулся лицом в грудь Эмиля и обхватил руками его талию. Горячие его губы коснулись солнечного сплетения сквозь плотный лен рубашки. По телу прокатилась дрожь, сердце подпрыгнуло, и Эмиля захлестнула чистая радость. — Я тебя, Эмиль Савиньяк, нахожу невыносимым и упрямым, — сказал Леонард, запрокинув голову и поднимая на него глаза, — невозможно раздражающим. Эмиль поймал его порозовевшее лицо в ладони и поцеловал влажные от вина губы. Поцеловал сомкнутые веки, складку между медными бровями, обветренные скулы. И вернулся к губам, которые разомкнулись, пропуская его язык внутрь. Больше они не разговаривали — только судорожно стаскивали друг с друга одежду. А потом, когда они все-таки добрались до спальни, Леонард опрокинул его спиной на перину и нетерпеливо оседлал бедра — в паху ломило только от одного выражения его лица, беспомощно-уязвимого и возбужденного одновременно. Эмиль позволил Леонарду делать все, что тот захочет, даже то, о чем не помышлял раньше никогда и вызвал бы любого за одну только мысль, — и не пожалел ни мгновения, хотя с утра пришлось повязать платок повыше, закрывая шею, и в седло садиться с осторожностью. Запах туберозы и ванили, казалось, пропитал его насквозь, и он чувствовал его даже спустя несколько дней путешествия. Объяснение с Ли состоялось раньше, чем Эмиль планировал — брат явился во Фрамбуа с приветственной делегацией, и он оказался не готов, хотя всю дорогу пытался подобрать слова. И все же, когда они после всех хвалебных речей и выпитых кубков наконец оказались вдвоем за закрытыми дверями, первым делом у Эмиля вырвалось укоризненное: — Ты не сказал, что у тебя есть пара. Ли небрежно пожал плечами: — Не пришлось к слову. Как ты узнал? Вряд ли вы сблизились настолько, чтобы делиться такими подробностями. Эмиль уже думал: что бы было, знай он заранее, что Леонард пара Ли? Знакомство вышло бы иначе? Гадать сейчас было без толку, но обида жгла — как брат мог умолчать о таком, о важном? — Мы слишком с тобой похожи, — сказал он с вызовом. Ли понял сразу. Глаза его сузились, рот сжался, он рванулся вперед и прижал Эмиля к стене. Эмиль ждал удара, он сам бы ударил, но Ли уперся руками в стену и лишь втянул носом воздух. От брата пахло грозой, влажной травой — и тяжелым густым гневом. — На тебе его запах. — Мы были вместе. Во взгляде Ли была тьма, густая, злая, такая знакомая. — Я предполагал, что это возможно, — неохотно признал он. — Он выбрал тебя… сам? Эмиль вспыхнул яростью и с силой толкнул его в грудь. — Ты сомневаешься во мне? — Такие, как он, иногда руководствуются животными порывами, — Ли сжал кулаки. — У него был выбор. Верней всего было бы ударить в лицо, но это означало неизбежные вопросы с утра, близнецы это усвоили давно, после первой нотации от матушки, и потому дрались молча и били только в корпус. Гнев выплескивался с каждым ударом, с каждым рваным выдохом. Стул упал с грохотом, следом рухнул Эмиль, пропустивший ловкую подсечку, и потянул за собой Ли, который придавил его своим весом. Лениво ткнул в ребра последний раз и откатился. Места ударов наливались болью, но всю ярость выжгло. Подняться или хотя бы сесть не было никаких сил. — Я не отступлюсь, — заявил Эмиль, улыбаясь трещинам на потолке. «И будь что будет». В спальне Леонарда тоже были трещины на потолке — Эмиль видел их перед тем, как заснуть, обняв свою — их общую — вредную и прекрасную истинную пару. — И не надо, — Ли фыркнул. — Однажды он тебе наскучит. Это было предупреждение — брат уступал лишь временно. — Не дождешься. — Эмиль вдруг сообразил, — Ли, чем я пахну? Ты же слышишь? Ли сел, посмотрел на него насмешливо: — Он не сказал? Лошадиным потом, как и подобает кавалеристу. А еще шалфеем и полынью. В дворцовых гостиных, подумал Эмиль, такой запах должен чувствоваться сразу, но там, в горячем жарком Тронко, это был просто запах лета и нагретой солнцем степи. Он расхохотался и принял протянутую Ли руку.