В Токио сегодня -5° по Цельсию

Годжо мерзляк. Его руки всегда ледяные, едва не объятые узором инея по стеклянной коже и он любит пихать их людям за шиворот или класть на спину, чтобы послушать визг. Он носит под формой футболку и тонкий джемпер, чтобы куртка не топорщилась, но всё равно по-идиотски не заправляет майку в штаны. Годжо пьёт только кипяток, в котором чай не то что варится, почти плавится. Потому что Сатору холодно и это не исправить растопленным камином и кружкой какао. Его проклятие работает, пашет во всю, как вечный двигатель, выдыхая вместо удушливого дыма лёд. — Это как стоять на морозе голым, — красноречиво объясняет Сатору, стуча зубами над своим кипятком, который и в рот брать страшно — не то что пить, — и сверху тебя ещё поливают водой. Вселенная диктует им это странное правило, проезжаясь по телу натуральным издевательством. Сугуру не знает, что нужно Сатору сказать, чтобы полегчало, но заочно подписывает себе смертный приговор, когда садится рядом на полинявший диван в общей комнате и позволяет пропихнуть продрогшие ноги себе под бедро. — Тебя победил морозец, — насмешливо заявляет, поддевая улыбку на недовольно сжатых губах — тщательно сдерживаемую, но всё равно пробившуюся из-под пелены недовольства, — хочешь, посмотрим «Холодное сердце»? — Пошёл ты, — отзывается Сатору, и его смешок отзывается в сердце талым теплом, — только если подаришь мне поцелуй истинной любви, идёт? — Смысл мультика не в этом, — лукаво отмечает Сугуру, позволяя этому чувству прорасти, растечься по телу солнечным светом, — оставь слюни для своего чая. Сатору о холоде больше не упоминает. По крайней мере старается, но в мелочах всё равно неизбежно находится место для правды — как выбившаяся из любимого свитера нитка, которую никак назад не заправить. Сатору говорит о распродаже зимней одежды в любимом магазине, о желании поесть мороженого, о новых утеплённых трусах на резинке, которые выцепил где-то по акции — такт ему и в кошмарах не снился. Но напрямую — никогда. Слишком глубоко въелись в нутро принципы и страхи — Сугуру не торопит. Он отмечает на настенном календаре день за днём, приближающий его к тому самому: страшному и роковому, когда дорога назад растворится зыбким туманом. Сугуру слишком боится в нём потеряться и с разбегу налететь на глухую стену. Сатору с каждым днём мрачнеет всё больше — они оба это знают. — Я могу оказаться холодным, — нехотя признаёт Сугуру перед Шоко и воображаемым Сатору, которого он мазохистки пририсовывает рядом с собой на каждой вот такой проповеди. Глаза у Шоко — тёмный шоколад и вселенская усталость, в руках кружка ледяного кофе, хотя на улице глубоко январь. — Можешь, — степенно объявляет она, как приговор смертельно больному, но тут же как бы нехотя смягчается, — а может и нет. Я меньше всего ожидала оказаться горячей. Сугуру не хочет сваливать на неё ответственность за свои страхи, но вариться в этом котле в одиночку уже эгоистично нет сил. Воображаемый Сатору разочарованно качает головой и Сугуру мысленно исключает его из электората голосования. — Ты мне как врач скажи, — просит он, сложив руки на столе и как никогда чувствуя себя уязвимым под её внимательным взглядом, — есть хоть какой-то способ это проверить? Не знаю, предсказать? — Как друг тебе советую, — терпеливо отзывается Шоко и даже через стол от её кожи исходит лёгкий, но вполне заметный жар, как от новенького обогревателя, — не думай слишком много. — Вообще ничего нельзя сделать? — Могу тебе таро разложить, — едко предлагает Шоко, всплеснув руками, — хочешь карты? Они тут справятся лучше меня. Кто там Сатору — козерог? — Стрелец. И это подтверждает, что в гаданиях ты так же бесполезна, как и в утешении. — Жалость-то какая. Типичные рыбы. — Я водолей. — Вот и лей свою воду в уши Годжо, — шипит Шоко, угрожающе подавшись вперёд, — чем больше думаешь — тем страшнее становится. Вы можете не оказаться соулмейтами, но это не конец света. Не думаю, что этот придурок отлипнет от тебя, даже если его второй половинкой окажется Рисако Сугая. — Ему больше нравится Акимото, — отзывается Сугуру и воображаемый Сатору уважительно качает головой рядом с Шоко, пока она благословлена возможностью его не видеть. — Избавь меня от подробностей, — утомлённо советует она, подтянув лямку тонкой майки, — признайся. Многие живут без соулмейтов десятилетиями — посмотри на того же Ягу — и, когда находят их, просто поддерживают физический контакт, ничего больше. Соулмейт — не равно любовь, Гето. Гето понимает. Но та часть его души, которая ластится в тепле чужого наивного «мы», отзывается на любую брошенную кость — случайно задержавшийся взгляд, неуклюжее прикосновение к плечу, оторопь, пробирающая через двусмысленно соскользнувшую фразу. Эта часть хочет и равно, и любви. С ней Сугуру ничего поделать не может. Он кладёт руку на сердце и заявляет сам себе: молчать — трусливо. Слишком гиперболизирует, но страх есть страх и выгнать его из головы не получается. У Сугуру друзей не так много, чтобы растрачивать их ударившим в голову чувством. Сатору в его мысленном списке растолкал острыми локтями все строчки и вальяжно разлёгся на первом месте. Сугуру себя таким ни разу не видел, но с трудом завоёванное доверие, наслоившееся на драгоценную дружбу, жжёт и режет там, где пробивается влюблённость. Сугуру признаётся: он может справедливо опасаться праведного гнева Шоко, случайных пугающих насекомых, залетающих в комнату, но не имеет права сбегать от удушающего захвата необходимости признаться. — Это не обязательно должно произойти в этом году, — говорит ему Сатору, перебирая свою необъятную коллекцию вязанных свитеров и джемперов с видом озабоченного модного дизайнера и в глазах его — приговор, — Шоко пробудилась в четырнадцать, а я в шестнадцать. У всех по разному. Солнце плещет золотом в его волосы, разбегается волнами перегретый сухой воздух в комнате. У Сатору два обогревателя и толстенное пуховое одеяло, стопка носков теснит ящик под рабочим столом. Сугуру чувствует себя таким же переполненным, как этот злощастный ящик — деревянная крепкая оболочка, а в крышку упирается тёплый мех. — Странно думать, что я кому-то предназначен, — хмыкает Сугуру без толики хвалёного уважения к выбору вселенной. Он определился и, если госпожа вселенная это не одобряет, то могла бы пойти нахер. Сугуру сверлит спину Сатору тяжёлым взглядом — если они не предназначены друг другу, соулмейт ему вообще не нужен, — есть человек, который подходит мне идеально. Соулмейт — не равно любовь. Но разве не странно не любить свою родственную душу? — Странно думать, что ты не полюбишь свою родственную душу, — бойко объявляет Сатору, резковато смахнув с полки стопку одежды, — это же, ну, предназначение. — Я знаю своё предназначение, — упрямо отзывается Сугуру, поджав губы, давится невысказанным «стоять рядом с тобой» и произносит сухое, — оно не связано с любовью. Сатору оборачивается — весь натянутая струна: от лихорадочно блестящих глаз до сжатых кулаков. Сугуру знает, как звенит эта струна от гнева и, как мелодично звучит смехом. Сейчас Сатору издаёт полузадушенный, нераспознаваемый вздох и валится на кровать кучей колючей шерсти и ледяных пальцев, пробравшихся под форму. — Сходим мне за новой одеждой? — утомлённо предлагает он, повозившись для порядка, — Всё, что осталось с ноября — стыд. Сугуру дышит через нос, глубоко втягивая знакомый запах и отчаянно желая не придавать слишком много значения щекотным подушечкам на своём животе. Сатору такой, какой есть — тактильный, скрывающий секреты до обострения внимания, пышущий и кичащийся силой. Он тычет пальцами в самые уязвимые места не глядя, чтобы ковырнуть ногтем тонкий панцирь и посмотреть, что внутри. Сугуру утолщает свои доспехи, с каждым разом нацепляя всё больше брони. Ему не нужны карты таро и гадания, чтобы сказать наверняка — Сатору хаотичный, притягивающий взгляд, пугающий своей неожиданностью, как шевельнувшаяся тень за углом. Сугуру любит его слишком открыто, чтобы это можно было утаить за дружеской отмашкой. За наслойкой бравады он хранит свои секреты. В Сатору влюбляются мельком, не подходя ближе выставленных стен — Сугуру подобрался на расстояние по-дружески протянутой руки. В него хочется влюблять, хочется разгадать и поставить точку рядом с пунктом «понимание», ухватив за шиворот. Своего шестнадцатилетия Сугуру ждёт за закрытой наглухо дверью. Луна осколком пробирается через распахнутые настежь окна. Крепкий мороз трещит серебристым снегом — слишком редким для Токио, обжигающим щёки. Сугуру распластывается по полу и ему жарко. Дышать тяжело от невыносимого пекла, циркулирующего лавой в венах. Лоб горячий. Всё тело выкручивает и плавит, плавит, плавит до пика желания содрать с себя кожу живьём. Он переворачивается на живот, остро ощущая, как внутренности понемногу превращаются в кипящий бульон. Дощатый пол едва холодит щёку. Сугуру дышит огнём, солнце взрывается всей своей мощью между рёбер и комом становится в пересохшем горле. Каждая срывающаяся с кончика носа капля пота выжимает его до состояния пересушенной в духовке курицы. — Вот же, — задушено восклицает Сатору — его голос от окна обжигает похлеще нового приступа лихорадки. Сугуру поворачивает голову, подставляя полу другую щёку — знакомый силуэт пушистым снегом по кончикам опущенных волос замирает у раскрытого окна. А там и торт с посыпкой, и затушенная ветром свеча. Тоски во взгляде, хоть утопись. Сатору отставляет торт на подоконнике, в ловкий прыжок перемахнув в комнату. С его меховых ботинок на пол осыпается отпечатком подошвы снег, капает льдом с пушистого воротника. Он присаживается рядом с Сугуру, тянется, чтобы помочь и тут же получает по рукам. Сугуру переворачивается на спину, едва хлынувший в голову адреналин немного приводит в чувства. — Прекрати, — уязвлённо просит Сатору, доверительно протягивая раскрытую ладонь, — я помогу. — Не нужно, — сипит Сугуру, перебиваясь на вдохи, — лучше просто уйди, Сатору. Не смей меня трогать. Потолок наклоняется, покачиваясь косыми бликами оконных стёкол. Сугуру чувствует чужое недовольство слишком явно — шумное дыхание, копошение сбоку, где теряется свет волос и начинается полумрак опустевшей комнаты. На щёку опускается что-то приятное, прохладное — лицо Сатору взволнованной гримасой повисает над ним. — Это снег, — отзывается он, когда Сугуру пытается уйти от прикосновения, — я не стану тебя трогать, только прекрати делать такое лицо. — У меня нормальное лицо, — произносит Сугуру, чтобы хоть чем перекрыть повисшую злую неловкость. Сатору голыми руками держит снег у его щеки, но облегчения это не приносит. Ни одному из них, на самом деле. — Ты бы себя со стороны видел, — возражает Сатору, сменив руку, — похож на варёного рака. — Очень точное описание к тому, как я себя ощущаю. Но ты всё равно самый невыносимый мудак, которого я знаю. — От тебя это звучит вполне приятно. Я бы больше обеспокоился, назови ты меня «дорогой» или «милый». — Хорошая попытка, — смеётся Сугуру, — может быть, в следующий раз сработает. Стоит первой приливной волне схлынуть, оставив после себя набежавший, но равномерный шлейф жара, Сугуру садится. Огонь пульсирует в жилах — нестерпимо, душно так, что кожа ощущается потрескавшейся и занесённой песком. — Как это ощущается? — Сатору приземляется рядом, оперевшись спиной о кровать. — Как будто я надел два свитера и бежал марафон по Сахаре несколько дней, а потом спрыгнул в вулкан. Сугуру его любопытство видит светом по яркой радужке. Сатору может сколько угодно делать безразличное лицо, но каждая его искренняя эмоция яркая, как проблеск света — читается в ломанной налепленной усмешке, покрасневших уголках глаз. Сугуру слаб к его искренности — улыбается в ответ. — Я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне, — черезчур резко чеканит он на хрипе, — у меня есть причина. — И это… — То, что останется при мне, — отрезает Сугуру, стирая нервный пот о спальные штаны, которые ощущаются тканевой плавильней, — не сейчас. Весь его хрупкий мирок, обнесённый забором запретов, держится только на честном слове и надежде на понимание. Стоит Сатору протянуть руку и правда уже никуда не денется. Сугуру остаётся молиться, что этого Сатору: с отсветом озадаченности в глазах, притаившимся сомнением, он видит первый и последний раз. Этого Сатору он с трудом узнаёт за сверкающей маской силы. Но он не трогает Сатору, потому что не хочет знать — а может ли это быть правдой. Стоило шестнадцатилетию отмерить полночь, как огонь поселяется в его лёгких и Годжо, сидящий напротив в своём очаровательном свитере, всё же протягивает руку: — Давай, — говорит, острым лезвием искренности проводя по выдержке, — мало ли что. Сугуру «мало ли» не хотелось. Хотелось дёрнуть Годжо за сложенный воротник, чтобы не видеть блестящих глаз и содрать с себя кожу, чтобы немного остыть. Сугуру неловко отбил его ладонь, потому что внутри перевернулось что-то тяжёлое и раскалённое до бела. — Не смешно, — ответил, не реагируя на деланное возмущение, — давай лучше торт съедим. Сугуру нужно это время, чтобы обдумать. Месяц или два — окончательно уверится, что оно не уйдёт, останется не шлейфом приятного подросткового воспоминания, а осядет в сердце и уже не соскоблится никаким сомнением. Не хотелось бередить открытую рану, которую кривыми швами дружбы заштопало время. Сугуру смотрел и видел — Годжо острый, как осколок стекла приставленный к обнажённому горлу — ни то царапнет, ни то любовно проведёт вдоль артерии. А у Сугуру шея — полотно порезов и шрамов, сплошь торчащие нитки и ему больше не нужно. Это уже слишком — выдыхать пар, стоит температуре на улице упасть чуть ниже двадцати пяти. Он простывает большее количество раз за последние пару месяцев, чем за всю свою жизнь и многое может рассказать о гнойной ангине. Он точно не хочет знать каково это — жить с температурой под сорок в режиме вечной лихорадки. Стоило жару хлынуть в тело, как не помогало уже ничего. Шоко притащила из морга один из своих небольших холодильников и Сугуру не спрашивал, что там хранилось до тех пор, пока мог беспрепятственно набивать его льдом. Шоко вообще оказалась крайне компетентна в вопросах спасения — она приносила мороженое, она отгоняла Сатору, она же делала компрессы. Потому что Шоко понимала и её тёплые ладони казались Сугуру проклятием и спасением одновременно. К сожалению, хвалёное спасение оказывалось бесполезным и краткосрочным, как лёгкий порыв ветра в бесконечно душном мареве. Огонь был внутри, жёг лёгкие и плавил кости. По ночам мышцы лихорадочно скручивало, пот градом катился по позвоночнику. Сугуру наловчился менять насквозь промокшие простыни так же ловко, как и избегать разговоров с Сатору на любую тему, касающуюся соулмейтов. Как сам Сатору однажды начал забивать свой шкаф байками и шерстяными носками, так и Сугуру замечает похудение своего гардероба до футболок и шорт. Он не носит даже ветровки вплоть до декабря, летом не выходит на улицу без термоса с ледяной водой и никогда в полдень, когда солнце стоит в зените. Но жар ничем не вытравить — он сидит глубоко внутри, подбивая температуру к критичной отметке. — Я устал от этого дерьма, — благодушно просвещает его Сатору, развалившись на скамейке, как на пляжном лежаке. Летнее солнце согревает его белоснежную кожу, едва пробираясь на обнажённые запястья, не затянутые в два слоя одежды — от одного вида на него Сугуру становится дурно и он глубже забивается в тень дерева, чувствуя себя брошенным в кострище. Годжо ёжится, поворачивается к нему лицом, — полтора года уже прошло и всё не привыкну. Дубак. — На улице тридцать два градуса, — Сугуру тянется к термосу, чтобы щедро плеснуть водой себе в лицо и самую малость выдохнуть. Сатору наблюдает за ним поверх сползших на нос очков, — да понял я о чём ты. Никому из нас тут не легко. — Я сплю под двумя одеялами, — строго говорит Сатору, не сводя с него пристального взгляда, — язык постоянно болит из-за горячей еды. Я ненавижу Рождество — потому что зимой слишком холодно и свой день рождения по той же причине, Хэллоуин — потому что не могу выбрать костюм. Я устал мёрзнуть. Сугуру может понять, но с трудом представляет. Он столько раз подставлял руки под ледяную воду, надеясь почувствовать облегчение хоть и на кончиках покрасневших пальцев, но добивался только слезшей кожи и злых взглядов Шоко в спину. — Я подумываю срезать волосы, — отвечает Сугуру, смаргивая чужое назойливое внимание. — Зачем? — Сатору переворачивается на бок, подпирая щёку ладонью. Край свитера неловко задирается, обнажая полоску светлой кожи и Сугуру зависает от дикого желания коснуться её языком — отворачивается, когда шею обдаёт кипятком. — Жарко, — отвечает земле у собственных скрещённых ног, неловко стирая огонь с лица вмиг ослабевшей ладонью. Путается пальцами в тонкие волосы у самой линии роста, — было бы проще срезать их коротко и не мучаться. — Не надо. Сугуру поднимает на него глаза — Сатору смотрит в ответ и лицо его слегка темнеет, светлые брови опускаются к хрустальным искрам недовольства в глазах. — Мне нравятся твои волосы, — осторожно объясняет Сатору, когда молчание затягивается во что-то неуютное, — ты мог бы оставить их ради меня? — Я торчу в жару на улице только из-за тебя, — доверительно делится Сугуру, схлестнувшись в напряжённой внутренней борьбе с самим собой за право оставаться равнодушным, — этого недостаточно? — Оставь волосы на их месте, — требует Сатору, переворачиваясь обратно на спину, — пожалуйста. Стоя перед зеркалом в ванной, Сугуру смотрит на своё красное лицо, уплетённое в тёмные тонкие пряди — ножницы лежат на краю раковины прямо перед ним. Его голова (насколько это возможно) холодная и требует срезать осточертевшие волосы, которые не то что мыть, носить становится проблематично. Но есть что-то в голове, что сам Сугуру не хочет выпускать из тёмной комнаты, что с рациональностью не считается — ломким, знакомо-высоким голосом шепчет на ухо: «нравится, оставь». Сугуру настойчиво хватается за ножницы, подносит к лицу и жестоко останавливает сам себя несколько раз. Делает, чтобы сдаться — забросить и пообещать себе «потом» — завтра, послезавтра, может быть, никогда. Сугуру сдаётся раз за разом, но утешает себя небольшими призами — Сатору улыбается, когда видит его собранные в пучок волосы. Когда появляется Утахиме, Сугуру нервничает. Хоть одежды на ней монашеские, он видит всё, что наблюдает за собой уже год — ледяные компрессы, неизменная стопка салфеток в кармане, забранные повыше рукава. В прачечной они встречаются с переполненными корзинами простыней, в медпункте с бесконечно болящим ото льда горлом. Но Сугуру нервничает, потому что Сатору холодный, а к Утахиме испытывает странную смесь детского возбуждения и злости. И это вроде ничего — в Техникуме Сатору перелапали едва ли не все, но сам Сугуру впервые видит, чтобы кто-то из этих всех выбился и завладел его безраздельным вниманием вот так. — У-та-хи-ме, — цедит Сатору, отметив её высокий лоб метким выстрелом бумажного шарика. Как мальчишка, дёргающий одноклассницу за хвост, он улыбается белозубо и самодовольно, пока она краснеет лицом. Сугуру застывает статуей за соседней партой, боясь вздохнуть лишний раз, — ты не думала, что мы могли бы быть соулмейтами? — С тобой? — она шумно втягивает воздух, ноздри раздуваются, как у разъярённого быка, — Невозможно. — Давай, — Сатору бесстрашно протягивает к ней ладонь, перегнувшись через спинку стула, опасно качнувшегося на задних ножках, — ну же. Страшно? Шоко вытягивает шею, глаза её смешно округляются. Они с Сугуру встречаются внезапно одинаково озабоченными взглядами и отводят их так же стыдливо-быстро, как двое преступников, пробравшихся в одно банковское хранилище. Утахиме раздумывает пару мучительно долгих секунд и недоверчиво протягивает руку. Сугуру сжимает раскалёнными пальцами край стола, почти уговаривает себя подорваться и прекратить это всё. Рациональное говорит, что это не его дело и так нельзя — ни себе, ни людям. Эмоциональное настаивает, что вот сейчас-то он и потеряет свой последний шанс. Ладонь Утахиме тихо опускается на пальцы Сатору, легко сжимается. Сугуру впивается ногтями в собственные бесполезные ладони, прикусывает кончик языка. В ожидании проходит секунда или две. — Я же говорила, — цедит Утахиме, брезгливо отдёргивая руку, — это ни в одном мире не могло бы случиться. — Ну точно, — задорно подтверждает Сатору, — ты же слабачка, зайка. — У тебя с Гето шансов больше, чем с нормальным человеком, — презрительно бросает она, уткнувшись носом в тетрадь, — или заткнись, или пойди оближи раскалённую кочергу. — О, ну твоя-то пара явно тебе под стать. Не пробовала монашеские чётки? Деревянные, безэмоциональные, близки тебе по духу. Да и знаешь? Применений море. Сугуру пинает его под столом, Сатору бросает на него косой взгляд и продолжает. Он мог бы сломать засранцу лодыжку, пуча страшные глаза в сторону Шоко, если бы Сатору, слишком увлечённый своей тирадой, и дальше не обращал на него внимания. — Да ну что? — Закрой рот, — шипит Сугуру, судорожно подбирая слова, — Сатору, заткнись прямо сейчас. — Почему бы тебе, — ядовито цедит Утахиме, — его не заставить? — Да, Сугуру, — внезапно поддакивает сам Сатору, сощурив внимательные глаза, — почему бы тебе меня не заставить? — Я передумал, — отзывается Сугуру, — можешь продолжать. Утахиме, твоя кровь не на моих руках — так и знай. Сатору смотрит на него, умостив локоть на столе — смотрит так, что Сугуру чувствует вызов, который принимать не хочет. Проиграть не так страшно, как победить и Сугуру не уверен, нужна ли ему эта награда и не обернётся ли она ещё одной проблемой на его голову. Спойлер: — Да, — невнятно отвечает Сатору Утахиме, но взгляда от Сугуру не отводит, — теперь это твоя вина. Они не возвращаются к этому разговору несколько дней, которые Сатору пилит его своим упрямым взглядом в любой свободный момент, когда Сугуру не успевает накрыться своим панцирем «понятия не имею о чём вы» и пропускает удар за ударом. Сковывающий страх снова забирается в его укромную ракушку, царапает когтями мягкое нутро, убеждая выбраться и решить уже эту проблему. — Ладно, — говорит Сугуру, тыча пальцем в зеркало в ванной, чтобы хоть самого себя убедить, — ты пойдёшь и сделаешь это, трусливая ты задница. Он откладывал это почти год, чтобы не разбить собственное сердце, нежно обёрнутое пеленой отсрочек, как пупырчатой плёнкой с надписью «хрупкое». Сейчас, уже наловчившись по одному лопать пузырьки и убедившись, что страшно только первый раз — упорно двигался к соседней комнате, подавляя позорную дрожь в плечах. Сатору понял неожиданно быстро. Стоило Сугуру просунуть голову в дверной проём как он, сидя на кровати с томом «джампа», приглашающе похлопал по сбитому на ногах одеялу. — Созрел? — Не говори так, как будто ждал этого, — отозвался Сугуру, пытаясь откатить стальной шарик ужаса, с гулким эхом перекатывающимся в пустой голове, куда-нибудь в угол потемнее, — звучишь, как медиум-шарлатан. Сатору бросил мангу на стол и том с грохотом смёл на пол карандаши и ручки. Сугуру не осмелился пошевелиться, глядя на него — затянутого в свитер и двое шерстяных носков, когда он сам, сидя напротив, был в одной лёгкой футболке и шортах. — Окей, — Сатору напряжённо потёр ладони друг о друга, подвинувшись ближе, — момент истины. Готов? Он не был. Никогда не был к этому готов, но упорно повторял себе, что с этим пора заканчивать. Содрать плёнку разом, чтобы не успела прижиться окончательно и оставить себя уже в покое. — Ты бы этого хотел? — ладони Сугуру скользнули по одеялу, сжали плотный пух, — Чтобы мы оказались соулмейтами? Знаешь, если это окажется так, нам не обязательно состоять в таких отношениях. Сатору остановился — протянутые ладони на весу, взгляд метнулся к лицу Сугуру, язык прошёлся по губам. Соулмейт — не равно любовь. Когда Сугуру смотрел на лицо Сатору, никакого другого слова в голову так и не пришло. — Ага, — ответил не дрогнув, внимательно ощупал глазами дёрнувшиеся было плечи, — знаешь, так было бы проще. Подвох скользнул в подтекст, кольнул обидой в горле и Сугуру намеренно сглотнул её, чтобы не выдать себя с потрохами. — Вот какое дело, — нервно продолжил Сатору, опустив на кровать руки, — мне было бы легче думать о том, что я хочу поцеловать тебя, если бы мы точно были соулмейтами, а не просто потому, что хочется тебя поцеловать. Типа, как марка вселенной, что это именно то, что мы должны делать. Сугуру замер оленем в свете фар: не дышал, не шевелился. Хрупкость момента цепанула за живое и протащила через адские дебри, выволокла на дорогу под грузовик. Сугуру неловко потянулся вперёд, собрав с покрывала чужие пальцы и замер, крепко сжимая в ладонях. Сидел, слушая каждый удар сердца в глотке и искры детского испуга разгонял по венам как мог — то отрицанием, то принятием неизбежного. Холод хлынул в тело так неожиданно, что вздох хлопнул во рту со страшным захлёбывающимся звуком, повисшем между ними. Сатору довольно прищурился, лицо его стало таким блаженным, что глаза прикрылись сами собой. — Проклятье, — пробормотал, крепче обхватывая ладони Сугуру, — поверить не могу, что это сработало. — Иди сюда, — попросил Сугуру и сам поморщился от собственного вмиг севшего голоса, — давай, нам нужно. Сатору перебрался поближе — перетёк ему на колени, тесно прижавшись грудью и обвив за пояс ногами. Сбившееся дыхание восстановилось и Сугуру удобно обвил руками гибкую талию, пристроив подбородок на его плече. Жар спадал. Как омывающие берег тёмные волны — успокаивался, отдалялся оставляя после себя не гул лавы, лишь тихий стук крови в ушах. — Мы могли бы сделать это намного раньше, — прошелестел Сатору, разомлевший в его объятиях и, к сожалению, всё ещё способный на хлёсткий упрёк в голосе, — намного, намного раньше. — Прости, — Сугуру почувствовал, как напряжение отпустило плечи. Дав себе утешительную таблетку, он на пробу провёл по спине Сатору раскрытой ладонью и, неосторожно скинув с себя его руку, закопался пальцами в светлые волосы, согрев заалевшую мочку дыханием, — мне правда стоило прийти раньше. Это было страшно, так что не упрекай меня больше. — Я до конца жизни буду тебе это припоминать, — ответил Сатору, неприятно скрежетнув тяжёлым вздохом, — грёбаный ты ублюдок, Сугуру. Я должен был зажать тебя в каком-нибудь углу и облапать. — Ты думал об этом? — смех щекоткой просочился в голос и Сугуру прижался щекой к колючему свитеру, наслаждаясь прохладой. — Думал ли я о том, чтобы завалить тебя? Чуть реже, чем о том, что мы соулмейты. — Но не стал ничего делать? — У тебя должна была быть причина. Я не хотел торопить. — Она была, — осторожно отвечает Сугуру, слегка отстраняясь. Достаточно, чтобы оценить вполне очевидный оттенок лица Сатору, для человека, который сейчас явно думал не о признаниях. Нет ни одной причины себя останавливать, так что Сугуру освобождает одну руку из-под хватки Сатору и кладёт её на тёплую щёку, чтобы окончательно сжечь своё сердце нежностью, когда он щурит один глаз, поддавшись на прикосновение. — Ладно, причин было больше, чем одна. Но мы могли бы поговорить об этом, ну, позже? — Точно после того, как уже поцелуемся, ладно? — тянет Сатору и его пальцы так крепко сжимают футболку на плечах Сугуру, что ткань трещит остатками терпения. Сугуру прижимается к его лбу своим, ведёт кончиком носа по светлой щеке и бережно, медленно оставляет беглый поцелуй на его верхней губе. Сатору нетерпеливо ёрзает, пышет теплом на недовольных вздохах, позволяя Сугуру растягивать момент до той поры, пока не становится совсем невтерпёж. — Ты ещё долго? — сипит он, запуская пальцы в волосы, чтобы с нажимом пройтись по коже у корней, — Ещё год я ждать не буду. Сугуру сминает его губы, подбирается весь против воли, прижав ладони к чужим щекам. И Сатору не колеблется — сходу утягивает во влажный, жадный поцелуй, охотно подавшись на встречу. Губы у него всё ещё прохладные и быстрые, целуется он так, словно дыхание сейчас наименьшее из забот и Сугуру тает под жаждущими прикосновениями его пальцев к голове. Во вспышках молний, продиктованных подавляемой рациональностью, он регистрирует и незапертые двери, и первогодок в соседних комнатах, и ещё много вещей, которые тонут в восхитительном осознании того, насколько сильно Сатору поддаётся самым незамысловатым ласкам. Как хрустит под ладонями его тяжёлая броня. Сугуру подаётся вперёд, надеясь перевернуться и Сатору, приварившись к нему всем телом, нелепо заваливается назад, больно прикусив губу. Шипит и смеётся, прикрывая глаза ладонью, пока Сугуру переживает один кризис за другим. — Это должно было быть впечатляюще? — Понятия не имею, что ты имеешь ввиду, — настаивает Сугуру, запуская пальцы под его свитер, чтобы щекоткой пройтись по напряжённому животу. — Как я посмотрю — твоя коронная фраза? — Я могу уйти вот прямо сейчас. — Хорошо, — сдаётся Сатору, за шею притягивая его ближе, чтобы пройтись языком по бьющейся вене у горла, — всё ещё хочешь свалить? — Заткнись, — стонет Сугуру, блаженно отдаваясь жару чужого языка на коже. И, прежде чем Сатору потребует его заставить, целует снова. ~ — Я больше так не могу, — хнычет Кугисаки, распластавшись по тренировочному полю. Итадори утомлённо уползает в тень деревьев, плотной завесой прохлады обнявшей пустые трибуны. Его футболка пятнами потемнела от пота, светлые волосы слиплись. — Гето-сенсей, мне жарко. — Расскажи мне об этом поподробнее, — отзывается Сугуру со своего первоклассного места посреди газона, на который было единолично принято решение перетащить раскладной стул. С тех пор, как он без страха сгореть может проводить время на солнце, Сугуру не отказывает себе в этом ни секунды. — Давайте ещё кружочек! — Мы умрём, если пробежим ещё круг, — с явным неодобрением отвечает Фушигуро, без сил свалившись рядом с ним, — на улице слишком жарко. — Тебе ещё шестнадцать, — задумчиво подводит Сугуру, — поверь мне, есть в мире концепция жары, которую ты ещё не понимаешь. — Тепловой удар, — настаивает Фушигуро, упрямо сверля его тёмными глазами в самых безрадостных перспективах, — меланома, катаракта, — и добавляет полным нагнанного ужаса голосом, — фотостарение. — Тебе шестнадцать, — радостно тянет Сугуру, — морщины не твоя проблема. — Я теряю к вам уважение, Гето-сенсей, — обиженно заявляет Кугисаки, приподнявшись на локтях, — оно покидает меня с каждой каплей пота. — И вернётся с каждой каплей новообретённых сил. Хватит отлынивать. Фушигуро замечает проблему раньше остальных, потому что сидит лицом к Сугуру и успевает закатить глаза до того, как это произойдёт. Самому Сугуру не нужно смотреть, чтобы почувствовать скольжение блаженной прохлады по загривку, как дуновение морозного ветра. — Мне холодно, — заявляет Сатору, навалившись на него всем весом со спины, обвив руками и вызвав коллективный раздосадованный вздох. Не спрашивая разрешения, он шустро огибает стул, чтобы приземлиться Сугуру на колени и тут же оказаться в надёжном кольце рук. Его абсурдное заявление разбивается непримиримым фактом — форменная куртка расстёгнута, обнажая светлую футболку и они успели пообниматься после завтрака, чтобы дать себе возможность заниматься своими делами по крайней мере до обеда. По прикидкам Сугуру сейчас только полдень. Своевольно он отбрасывает мысль о том, что Сатору всю ночь лип к нему в кровати. — О, нет, — стонет Фушигуро, отползая подальше от стула, — они опять. — Вы ничего не понимаете, — губы Сатору ломаются в насмешке, пока он возится, располагаясь удобнее и закидывая руки на шею Сугуру, чтобы пробраться пальцами за ворот его формы, — я посмотрю на тебя через год, засранец. — Ни за что, — решительно отсекает Фушигуро, — я никогда таким не стану. Сугуру выразительно фыркает, ниже сползая по стулу, чтобы Сатору было комфортнее сидеть. Есть что-то умилительное в том, как он щемится всем телом, пытаясь ухватиться за желанное тепло. — Свободны на сегодня, — отзывается Сугуру, надёжно обвив руками его талию. — Класс, Годжо-сенсей, — бойко шепчет Кугисаки, быстро подбирая себя с земли. Сугуру чувствует, как Сатору складывает пальцы в самодовольное «ок», пока думает, что это увидят только студенты за его спиной. — Ты не можешь делать так постоянно, чтобы спасать их от тренировок, — заявляет Сугуру, оставляя влажный поцелуй на изгибе его шеи. — Даже не знаю, кто мог бы мне помешать, — отзывается Сатору, млея от прикосновений. В конце концов, они тоже это на себе почувствуют. И Сугуру жадно надеется, что Фушигуро ещё дважды пожалеет о своих словах, пока будет бережно отогреваться в чьих-то надёжных руках. Ему-то теперь ни один мороз не страшен.