Sketches.

За окнами мерцали фонари, сияние которых отражалось в кружках, наполненных ароматным чаем. Осаму и Фёдор переглядывались, не желая нарушать тишину бессмысленными разговорами и лишь почти одновременно отпивали уже остывший чай. Неожиданно Дазай заговорил, совсем тихо, словно боясь, что его услышат: — Правда ли, что Вы книгу пишите? Или, быть может, слухи врут? — Правду говорят: пишу. А что так? С минутой Осаму молчал, будто бы подбирал слова. — Рад за Вас, просто... У меня никак вдохновения нет, — коротко вздыхает он, — я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя, вот и всё. И того недостаточно... Смятение у меня. — Как не смеют? Разве мало самоубийств? — отпивает Достоевский вновь из кружки. — Очень мало. — Вы так находите? Дазай не ответил: лишь в задумчивости начал накручивать на палец прядь волос. — Что же удерживает, по-вашему, людей от самоубийства? — поинтересовался Фёдор, задумчиво сфокусировавшись на лицо того. Осаму рассеянно посмотрел, как бы припоминая, о чём мы говорили. — Два предрассудка удерживают: один очень маленький, другой очень большой, но и маленький тоже большой, — отзывается Дазай, переводя взгляд на Достоевского, — самой маленькой причиной является боль. — Боль? Неужто это так важно? — Важно. Есть два типа: те, кто убивают себя или с переполнения эмоций, или не в себе... В общем, те мало о боли думают. А кто с рассудка, те много думают. К какой категории относил себя Дазай, по видимому, останется в неизвестности. — А есть такие, что с рассудка? — Очень много. Без предрассудков было бы ещё больше... Скажем, все. — Все? — приподнял бровь Достоевский. Дазай промолчал и отпил из кружки. — А нет способов умирать без боли? — вопрос, который, чего греха таить, Фёдор хотел задать тому очень давно: ещё при знакомстве. — Я тоже себе задавал этот вопрос... Сами знаете, как болью брезгаю... Хорошо, вот представьте огромный камень, что висит над Вашей головою, — абстрактно развёл он руками, будто показывая на тот самый «камень», — и размером... Скажем, с дом. Будет больно? — Будет страшно... Но не больно. Ведь он просто висит, — понимая, к чему клонит Осаму, Фёдор сказал именно то, что и надо было. — Да. И пока он висит, Вы будете очень бояться, что будет больно. Все будут знать, что небольно, и все будут очень бояться, что больно, — улыбнулся Дазай. — А второй большой причиной будет тот свет. — То есть наказание? — Достоевский закусил в задумчивости губу. — Это не особо важно. По-любому вся свобода будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить. Вот всему цель. — Цель? Да никто тогда и жить не захочет? — Никто, — произнёс Осаму решительно. — Человек смерти боится, ведь жизнь любит, вот как я понимаю, — объяснил свою догадку Фёдор. — Это подло, и тут весь обман! — глаза Дазая засверкали. — Жизнь и есть боль, страх, потому человек несчастен. Теперь всё боль и страх. А человек жизнь любит, потому что мазохист. Жизнь даётся теперь за боль и страх, и тут весь обман. Но по-любому обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. А дальше нет свободы. — Самоубийц миллионы были, — тихо замечает Фёдор, скучающе откладывая кружку с чаем в сторону. — Но всё не для того, чтобы страх убить... — Осаму протяжно зевнул, и затем откинулся на спинку стула, — и, ох... похоже, что этот диалог побудил меня на создание книги... Дазай резко встрепенулся, переводя взгляд на улыбающегося Достоевского. Он понял, что Фёдор нарочно вывел его на такую скользкую тему. Он хотел вдохновить его. — Не поверите, но Ваши суждения мне тоже понравились... Обязательно добавлю их в книгу, — любезно улыбается ещё шире Достоевский. Холодный, но всё ещё ароматный чай, уже приглушённый свет фонарей за окном, философские беседы о неизбежном... В этом определённо что-то есть.