Удачной охоты

Im Himmel finstere Krähen schwingen, Die der Reiter mit sich zieht, Und ihre heiseren Stimmen singen Dir im Wind ihr Totenlied.       © Versengold       — Ти-ихо. Не рыпайся. Марица Вашка уже привыкла ворковать эти слова в чужие уши и не сразу понимает, что схваченный со спины за горло крыс даже не думает сопротивляться, — сдирает со рта её озябшие пальцы, дёргает ушами, почти с укором косит глаз. Ну, оно и к лучшему: не твой день сегодня, нечего было на привал останавливаться. Охота будет удачной.       — Оружие, — одним свистом приказывает Марица. Марицу не проведёшь: имперским палец в рот не суй, у них любой отставной гвардеец арбалетный болт промеж глаз всадить может, других не водится. — Отдай.       — Оружие у сельского красильщика? — уточняет крыс, хрипя передавленным кадыком. — Откуда?       — Оттуда, что никто не ходит зимой через лес без оружия. И вообще.       — Ну, возьми там, на Кривой Ноге.       — Хорошо, — отвечает Марица, оттаскивает красильщика к дереву и, не мешкая, стягивает ремешком его запястья. Крыс, — рослый, долговязый, жилисто-худой по зиме, провонявший кошенилью и чем-то зверино-грязным, — свистит, пока Марица тащит куропатку за повод, подрезает шею: не сильно, а так, для пригоршни, — и лижет кровь из подставленных ладоней. Пара глотков — и жизнь хороша, и воздух уже не такой морозный, и брюхо не крутит голод: Марица обсасывает каждый палец по очереди и, вытерев усы, заглядывает сначала в колчан с арбалетными болтами, а потом — в дорожную суму, где оказывается какое-то тряпьё, сушёные яблоки и кожаная винная фляга. Марица нюхает флягу, но тут же закручивает: пиво, ещё и ячменное, ничего интересного.       — Итак, — делает вывод красильщик, кое-как сев на сломанный сук и поджав пятку, и его хвост дёргается туда-сюда, — если ты хотела просто пожрать, то почему просто не попросила?       — Потому что тебя не спрашивали. Заткнись, — отрезает Марица, сунув флягу на место.       — Разбойники всегда говорят, что им нужно, деньги или голова. Какая ж из тебя…       — Я кому сказала заткнуться? Марица натягивает на ладонь перчатку без пальцев, сжимает кулак и бьёт наотмашь — прямо костяшками в зубы. Бельжета так учила делать, если кого-то надо приструнить за наглость: не положено всякой швали лезть к господину князю, пока им не позволят. Марица Вашка ни разу не подвела, старалась, самой лучшей телохранительницей была, — три с половиной года служила горностаевому князю. Жаль, что «служила»: Витлос Траккайский, конечно, не жалует имперских, но и не прощает, когда какая-то ласочья девка в обход княжьей воле берёт с них лишнюю мзду за хамство. Ну, и пусть. Хуже тварей не сыскать, — никого не чтят, ни чужого господина, ни своего, рожают ворьё и потаскух, из собственной печени солонину едят. Крысу побить — святое дело.       — Ай-й, — харкает крыс сломанным зубом со слюной, ёрзает и смотрит почти с укором. — За что?       — За слишком длинный язык.       — А зачем тогда… ай! Марица бьёт его ещё раз, потом — в третий, только получается как-то неловко: Марица хочет проучить этого крыса так, чтобы насовсем завязать его поганый язык, но красильщик сплёвывает кровью в снег, и Марица, согнувшись, чуть не начинает блевать. Проклятье, гадость, наваждение! — раньше никогда ведь от крысиной крови так не мутило. На днях прирезала парочку на тракте, — так, как любая ласка умеет, ножом по горлу, сразу насмерть, — а потом мылась полночи, вылизывалась, скреблась: везде запах въелся, от усов до нутра, не отмоешься. Марица ходила к гаруспику, когда заподозрила под конец осени, что забеременела, — ещё в Траккае, перед визитом к барону, — и гаруспик, вшивый и глухой по старости, пожевал воробьиную селезёнку, выплюнул и сразу же определил: у Марицы будет сын. Может, это из-за беременности?       — Так, — помолчав, продолжает красильщик, — что тебе нужно?       — Сама разберусь.       — Деньги в поясе, бери всё.       — Щ-щас, — говорит Марица, жуёт снег, выдыхает, хрустнув поясницей, и лишь после всего этого, прикусив язык, развязывает с крыса поясную суму.       — Там восемьдесят четыре, — скучающе говорит тот, снова дёрнув ушами.       — Умный больно! Я и сама считать умею! Ласка тычет его кулаком в живот: впрочем, не так сильно, как в зубы, — и, рванув ремешок, стягивает сапог: уж больно хорош. Пёстро-белая с кровью куропатка, перестав ворковать, роет лапкой снег, — мох ищет, а крыс опять сплёвывает и немигающе смотрит, как Марица возится со вторым.       — Знаешь, мне эти сапоги жена подарила. Вернёшь, когда согреешься?       — М-гм, — лениво отвечает Марица, суёт пальцы в сапоги, прыгает и впервые за последнюю неделю блаженствует: какое же это счастье, когда не мёрзнут лапы.       — А у тебя есть муж? — не замолкает крыс: Марица морщится, а тот, принюхавшись, смотрит с ещё бóльшим интересом. — Или, может быть, потомство. Есть же? Ты ждёшь детёнышей? Марица замахивается, но на этот раз одаривает обычной пощёчиной.       — Давай договоримся: если я тебя бью, это означает «заткнись». Понял?       — Соизволь сначала слова грызть поменьше, явла хора. Крыс улыбается во все зубы: Марица раньше не думала, что без клыков они тоже бывают острыми, и из-за кровавой слюны эта улыбка похожа на оскал.       — Знаешь, ты мне окончательно надоел. Попрощайся с женой, — злится Марица, заламывает его поперёк глотки и вынимает кинжал, но чиркнуть по кадыку не успевает, — крыс, рванувшись, щёлкает зубами, и ласка еле-еле уворачивается, а пленник уже валит её в снег, садится на грудь, зажимает четвернёй рот. Марица рычит, гнётся дугой и вгрызается в его пальцы: почему он свободен, если она накрепко стянула узлом эти запястья?       — А теперь, Вашка, — сухо, по-солдатски рубит крыс, — к Ольвару Троку, если будешь хорошей. Сержант Трок обрадуется.       — Сержант? — Вот уж куда Марица не собирается, так это в имперскую тюрьму: в империи с такими, как она, разговор короток.— Пш-шёл ты! Крыси крев!       — Хочешь, чтобы я привёз тебя мёртвой? Марица спихивает его с себя: впервой, что ли, с крысами драться? — и, скрутив, слышит хруст сломанного сустава в щиколотке, и тут же забывает про кинжал, муть, тошноту — лишь бы разорвать, пока азарт стоит комом в горле, — и вгрызается пиявкой, но до крови догрызть не успевает, — ибо, задохнувшись, слышит хруст под рёбрами, разжимает хватку и, дрожа, нащупывает воткнутый под лёгкое нож. Дура ты, Марица: поверила, что красильщик, поверила, что безоружный, не заметила, что заговаривал зубы, — никто не ведёт себя так, лишь отслужив в гвардии положенные годы. И ведь даже ухом не дёрнул, ждал!       — Убью! Из чащобы упруго выпрыгивает серо-полосатая, будто вся подпаленная тень. Выпрыгивает — и кидается на крысу. Следопыт выворачивается, царапается всеми когтями, кусает, — так яростно, что лесной кот, весь полосатый и в подпалинах, вопит утробно-дурным мявом и поджимает на строптивую добычу хвост: в здешних лесах кошки редки, и оттого, наверное, они настолько злы, — и охромевшая добыча, прошмыгнув под ельник, ловко скатывается прямо в овраг, а Кривая Нога вопит, хлопая крыльями, — лишь затем, чтобы тут же задохнуться, но кот больше не оглядывается, — урчит, с хрустом дробя в кашу птичьи позвонки, и ныряет в чащу так же тихо, как выскочил.       — Кур-р-рва! — запоздало рычит обиженная до глубины души Марица, лишённая добычи. Если бы в ней не торчал короткий, по самую рукоять загнанный нож, то она бы сразу по следу рванулась, — за обоими, по очереди, от неё не скроешься: Марица даже хорька однажды одолела, чего ей бояться? — но лес этот для Марицы совсем чужой, а чёрный разлом оврага слишком глубок: в слюне проступает привкус железа, и Марицу снова начинает мутить. О-ох, проклятье.

***

Марица не оглядывается, — лишь бы подальше, лишь бы до посёлка добраться, плевать уже, как её встретят, плевать, что сержант Ольвар Трок не встретит её как сестру, когда узнает, кто она такова, — и глотает слюну: как же хорошо пахнет выпотрошенная птица! — а затем зачем-то суёт ладонь под ремень, трогая живот. Эх, Марица, Марица, какая же ты дура. Детёныш лишь тогда детёныш, когда он родится, а иначе разве это считается?       — Кра! — кричит ворон в стылом небе. — Кр-р-о!       — Не зови, чёрный, — говорит Марица, шмыгает, трёт локтем мокрые глаза и, харкнув, покрепче зажимает нож в пробитой груди. — Дождись сначала, пока я сдохну.       —Кр-р-р-р-о-о! — кричит птица ещё протяжнее, растопырив пальцами крылья: говорят, в степях их приручают охотиться на змей, — и взлетает выше деревьев, увлекая за собой ещё несколько десятков ворон. По лесу, — вслед за вороньей стаей, прямо по следам птичьей крови, — тенью приходит охота, чёрная со сталью разных веков, крысы и мелкое зверьё, — всё больше крысы, и там, где она ступает, в разворошенном снегу не остаётся липкого, по-звериному грязного запаха, а у командира разодрана хоругвь на древке.       — Джарлан, погляди-ка! — окриком зовёт его одна из крыс, рослая, без кирасы, с разрубленным горлом: другой, мелкий и чёрный, свистит, взваливая на плечо арбалет, а третий со смехом кладёт стрелу на жильную тетиву лука. Марица, замерев, смотрит на дикую охоту немигающим взглядом: не в здешних ли краях до сих пор рассказывают о тех, кто шёл охотой за тысячу с лишним лет до неё, Марицы Вашки? — и плюёт под ноги, трёт щиколоткой об пятку сапога, выдыхает, прижимает к виску два сложенных пальца. Сглаз это всё, наваждение. Крысиные байки.