***
Шаст тормозит и паркуется в знакомом и мало изменившемся дворе — разве что краску на фасаде дома обновили. Смотрит вопросительно на Антона, все еще не понимая, действительно ли тот до сих пор живет с пацанами или это была неудачная шутка. Но тот невозмутимо отстегивает ремень, выбирается из кузова и уверенно чешет по направлению к третьему подъезду девятиэтажки. В лифте висят новые объявления (глаза лезут на лоб от цен за Интернет) и зеркало, в остальном даже люминесцентная лампа над головой мигает в прежнем раздражающе неровном ритме. На лестничной площадке обновились фикусы в горшках (а может, кактусы — Шаст не силен в субординации комнатных растений), но других изменений он не обнаруживает, пока не поворачивается к входной двери в их хату. Вместо потрепанной дерматиновой обивки в крупную сеточку перед ним предстает солидный матово-хромовый прямоугольник с минималистичным узором. — Хорошо, конечно, что у нас ебальники одинаковые, не придется заново данные вводить, — бросает Антон через плечо что-то непонятное, а потом сдергивает с головы кепку и зачем-то почти вплотную придвигается к прикрепленному к двери прибору, похожему на пульт дистанционного управления. Прибор мигает, слышится едва различимый писк, а Антон просто поворачивает входную ручку. — Заходи. Внутри квартиры Антон просит включить свет, и Шаст в недоумении пялится ему в спину, потому что тот ближе к выключателю и мог бы справиться сам, чай, не барин, но, когда хочет озвучить это вслух, свет в прихожей зажигается сам собой. Шасту на первый взгляд кажется, что они все же ошиблись этажом, потому что эта квартира похожа на их клоповник разве что планировкой (как потом выясняется, здесь тоже есть расхождения с оригиналом). Если обстановка в офисах «Кроноса» своим хрустально-сусальным пафосом больше настораживала, чем привлекала, то здесь все хоть и выглядит, как на разворотах с самой дорогой мебелью в каталогах Икеи, но обладает уютной атмосферой настоящего дома, а не холодного временного пристанища. Зайдя в гостиную, которая раньше была смежной комнатой, где спал Стас, Шаст замечает, что пространства стало больше, и не сразу соображает, что одна из стен между комнатой и коридором снесена. — Вы с хозяйкой перепланировку вообще утверждали? Или это ее инициатива была? — спрашивает он у внимательно наблюдающего за ним Антона. — Хозяйка тут теперь я. Полтора года назад мы выкупили хату. Шаст с удивлением оборачивается. — А как же пацаны? — Они съехали раньше, как только первые нормальные деньги появились. — Разве не проще было и тебе переехать в район и дом посолиднее, если бабки позволяют? — А зачем? Мне тут нравится. Не самая большая квартира, конечно, но с ней связаны приятные воспоминания. У Шаста из приятных воспоминаний об этом месте — только предвкушение скорой встречи с родными и нормальной еды с ночлегом, когда они с пацанами выходят за порог, чтобы ехать обратно в Воронеж. Дверь в комнату, где раньше они спали вдвоем с Дроном, сейчас закрыта, но на ней висит синяя пластиковая доска для рисования, и гик внутри Шаста заходится от восторга, узнав в ней доску с входной двери в квартире Чендлера и Джо. Он подходит ближе: на белом фоне маркером размашисто, с наклоном в сорок пять градусов, написано «Шаст писька», а рядом изображен схематичный член, на головке у которого в стиле «палка-палка-огуречик» нарисованы глаза, нос, рот, уши и брокколеобразная шевелюра. Улетающий в верхний правый угол почерк кажется знакомым, но Шаст не может сообразить, кому тот принадлежит. — Спать тебе придется здесь, — говорит Антон, прежде чем Шаст успевает задать вопрос об авторстве фаллической композиции. Тот указывает на большой кожаный диван у стены. — Извини, гостевой спальни тут не предусмотрено. Шаст хочет было заартачиться, но тут же замечает на противоположной от дивана стене огромную плазму, а под ней плоечную консоль с джойстиками и меняет решение. Несмотря на заверения, что Дрон, Поз и Стас здесь больше не живут, у Шаста не складывается ощущения, что это квартира одинокого бобыля. Так, на полках в обновленной ванной он обнаруживает целую батарею из флаконов, из надписей на которых не может понять даже сферу их применения, потому что они все на французском. Он откручивает крышечку на одном из них и подозрительно принюхивается: изнутри вновь доносится аромат хорошей жизни. — Изменила тебя Москва, Антоха, — присвистывает Шаст, не вполне отдавая себе отчет в том, к кому обращается: к себе самому или к тому, другому себе. Хотя на самом деле он сильно сомневается, что пользуется всей этой парфюмерной композицией именно его повзрослевший двойник. Тем не менее признаков женского присутствия в квартире он тоже не замечает: когда раздевался и разувался в прихожей, в шкафах обнаружил лишь вещи своего размера и мужского кроя. Задать напрямую Антону вопрос, живет ли здесь кто-то еще, он немного стесняется. Кухня стоит на своем месте, и дожидающийся Шаста за столом, облокотившись о стену, Антон (это и раньше было его любимое место) поднимает голову от телефона: — Еду скоро привезут, курьер в пятнадцати минутах. — Пиццу, что ли? — немного расстраивается Шаст, забираясь на высокий стул у вытянутой кухонной стойки. В случае с доставкой всегда только два варианта: пицца либо суши, но по понятным причинам Антон вряд ли заказал вторые. Шаст ничего не имеет против пиццы, но после нервотрепки последних пары часов хотелось бы подкрепиться чем-то посущественнее. Он с тоской вспоминает заказанный на фуд-корте борщ, к которому так и не успел притронуться, предварительно отправившись мыть руки. — Нахера пиццу, у нас же нет в планах киновечера. Взял супец, бефстроганов, картошечку, салатиков еще по мелочи для… Озвучивание гастрономических пристрастий Антона, которые, впрочем, Шасту вполне известны, прерывает шум из коридора. — Тоха? Вы где? — раздается немного приглушенный голос, при звуке которого у Шаста невольно напрягается живот. Но это, скорее всего, слуховая галлюцинация либо искажение звуковой волны, потому что, ну, что ему тут делать?.. — Да на кухне, где еще, — отзывается Антон внезапно изменившимся тоном, будто его голос переобулся в теплые домашние тапочки со смешными мордочками. Нечеткий шум оформляется в однозначный звук шагов, и непонятно почему усилившееся тревожно-сладкое предчувствие ныряет Шасту глубже в солнечное сплетение. Арочный проем, которым заканчивается ведущий на кухню коридор, расположен прямо напротив стола, поэтому появившийся оттуда Арсений (это все-таки не галлюцинация) сначала видит повернувшегося в его сторону Антона. — Привет, — он нешироко, но очень мягко улыбается. — А где?.. Напряженные мышцы не вовремя сокращаются, и потревоженный резким движением локтя стакан, до этого момента безмятежно стоявший на стойке, начинает панически вертеться вокруг своей оси, одновременно наворачивая финты по большому радиусу в сторону края. Шаст успевает нервно накрыть его сверху ладонью в последний момент, предотвратив падение. Сглатывает гулко и вновь обращает взгляд к вошедшему. На этот раз Арсений смотрит прямо на него. Смотрит так, будто на месте Шаста сидит не он, а… Ну, кто угодно, кого в этом месте невозможно представить. Например, управляющий директор «Газпром-медиа» в области развлекательного телевидения. Хотя Шаст сейчас вообще ни в чем не уверен: ни в том, кто в 2023 году занимает эту должность, ни в том, в каких отношениях этот человек находится с Арсением. Может, они вообще близкие друзья. — Ого… Это все-таки правда, — медленно, чуть ли не по слогам, произносит Арсений, часто облизывая губы. — Я, кажется, до конца так и не поверил в этот выброс, прочитав твое сообщение. С ума сойти… Как и Антон, он изменился. Волосы тоже стали длиннее и будто бы пушистее, в углах рта двумя круглыми скобками залегли мягкие складки, а вечно лихорадочный, суетливый блеск глаз ушел, словно на фото наложили теплый фильтр. И вообще весь его облик навевает ассоциации с фигурной медью, которая с течением времени покрылась бархатной пленкой патины. — Привет! — несколько рвано восклицает Шаст, сам не понимая, почему так разволновался. Арсений моргает еще несколько раз без ответа и нерешительно переводит взгляд вниз, на сидящего Антона. — Дорогой, ты пьян, у тебя в глазах двоится, — наигранно возмущенным тоном произносит последний, а следом делает совершенно немыслимую вещь: улыбается, плавно оплетает висящее в воздухе на уровне его шеи запястье ладонью и тянет за него вниз. Следующее действие едва ли длится пару секунд, но перед глазами Шаста кто-то включает слоумо-проектор — иначе объяснить, почему время растягивается, невозможно. Арсений не сопротивляется. Он послушно наклоняется, направляемый чужой рукой, и почему-то ведет себя так, будто это не совершенно недопустимое нарушение личного пространства. Антон запрокидывает голову, поднимая подбородок, и расстояние между их лицами становится все меньше. «Сейчас Арс остановится, — думает Шаст, когда их разделяет сантиметров тридцать. — Он замрет и вырвет руку, — когда их остается двадцать. — Вот сейчас, — десять. — Сейчас». Никто не останавливается, и нижняя губа Антона плавно скользит между чуть разомкнутых губ Арсения, как шип въезжает в паз. Шасту хочется закричать что-то вроде «опомнитесь, что вы делаете?!», но с горлом происходит паралич, и он не может выдернуть из себя ни звука. На его счастье Арсений сам обрывает то, что может быть спровоцировано только больным температурным сознанием. Он упирается одной рукой Антону в плечо и резко распрямляется. Шаст ждет мордобоя, но Арсений даже не выдергивает вторую руку из захвата, лишь косится обеспокоенно в его сторону и смущенно теребит волосы. — Ты разве уже сказал ему? — в его голосе слышатся нервные нотки. — Сказал о чем? — непонимающе хмурится Антон. Глаза Арсения опять воровато зыркают на Шаста. У него самого так низко отвисает челюсть, что, будь он хоть немного меньше ростом, срочно пришлось бы обращаться за медицинской помощью в результате встречи подбородка со столешницей. — Что происходит? — наконец прорезается у него голос — слабый и вялый, как новорожденный червяк. Антон морщит лоб еще сильнее, будто решает теорему Ферма, вглядывается в Шаста с недоумением, а потом ахает пораженно и вновь поднимает лицо к смущенному Арсению. — Мы разве в апреле 2018-го еще не?.. — Нет, — качает тот головой. — Еще не что?! — дает Шаст визгливого петуха. — Нихуя себе… — задумчиво мычит Антон, игнорируя его вопрос. — Я и забыл… У меня такое чувство, будто мы всегда были вместе… — В каком смысле… вместе? — Шаст решительно не понимает, на кого из них двоих смотреть. И вообще нужно ли на них смотреть. — В смысле, что… Мы уже четыре года как… Ну… В общем… Мы… Вот. Как-то так получилось, — в противовес своему блеянию Арсений выпутывает руку из ладони Антона и осторожно отступает от него на шаг. — Извини, что тебе вот так приходится об этом узнать. В этой навороченной квартире наверняка есть увлажнитель воздуха или еще какая подобная бесполезная херня для тех, кому деньги некуда девать, но у Шаста ощущение, будто кислород сгустился до желеобразного состояния и застревает в носоглотке вязкими кусками. — Это пранк такой?! Вообще не смешно! На самом деле ему сложно представить ситуацию, в которой он в каком-либо времени или измерении пишет Арсению сообщение «у меня тут выброс из прошлого, давай приколемся? приезжай, засосемся у него на глазах», а тот соглашается, но какие еще варианты объяснения происходящего остаются?! — Не всегда должно быть смешно, Шаст, — вдруг тихо и серьезно произносит Антон. — Мы правда живем вместе. Мы вообще… вместе. — Это… Это невозможно! Что за… — воздуха все еще не хватает, и Шасту приходится делать паузы между словами, чтобы не сдохнуть от панической атаки. — Какой-то бред! Меня вообще никогда не интересовали мужики! Уж точно не Арс! — Ой ли? — Антон скептически поднимает бровь. — Ладно ты Арсу будешь пытаться запудрить мозги, хотя сейчас он тебе тоже вряд ли поверит, но мне-то лапшу на уши не вешай. Самому себе врать бесполезно. Шаст чувствует, что краснеет. Арсению хватает такта отвести от него взгляд, но бессовестная копия продолжает пытливо и торжествующе взирать со стороны. От него действительно не спрятаться и его не обмануть, но и признать его прозорливость слишком тяжело. Шаст, может быть, около года испытывает то, что страшно оформить в буквы и слова, пусть даже только внутри черепной коробки, не то что вслух произнести. То, чему до сих пор пытался подобрать любые рациональные обоснования: собственные желание сплотиться, преданность делу, чужие авторитет и харизма. И тут появляется это всевидящее око из будущего и безапелляционно заявляет: давай по новой, Антоша, все хуйня. Ощущения противоречивые: будто его сначала огрели пачкой пельменей по башке, а следом этими же пельменями и накормили. Это все слишком неожиданно, слишком резко, слишком неправдоподобно, но в то же время внутри завязывается теплая робкая радость пополам с предвкушением. Этот неловкий для него момент прерывает звонок курьера в домофон. Антон идет открывать дверь, Арсений тоже подрывается с места и суетится по кухне, доставая посуду и включая приборы. Потом Антон возвращается с объемными пакетами, они буднично обмениваются короткими репликами, которые возможны только в условиях существования накатанного быта, а когда оторопевшего Шаста зовут к столу и все принимаются за ужин, разговор сам собой сворачивает с неудобной темы на обсуждение произошедшего в клинике. Шаст плохо понимает, какая роль ему отводится в этой обстановке, поэтому просто старается подстраиваться под обстоятельства. Не зря же он столько лет учился импровизировать. — А я говорил тебе, что нельзя бесконечно верить организации, которая выбрала маскотом всесильного мужика, пожиравшего собственных детей, — с укоризной, вмещающей больше сарказма, чем упрека, втолковывает Арсений. — Неужели было сложно согласиться просто попить мукалтин и походить на физиотерапию? — Да кто ж знал-то, что столько проблем возникнет?! — оправдывается Антон. Шаст стоически игнорирует то, что его, по сути, в глаза именуют проблемой. — В этом «Кроносе» все такие милые и учтивые, облизывают со всех сторон, им легко довериться! — Если мне будут платить столько денег, я тоже буду милым и учтивым, — произносит Арсений, аккуратно промокая губы салфеткой. — Ты-то? Милым и учтивым? Ну-ну, — Антон качает головой, а потом смахивает съехавшую на лоб челку, не дотронувшись рукой. — А там полный комплекс услуг. И кишку можно заглотить, и на приеме поболтать. — С кишкой во рту? — недоверчиво спрашивает Шаст. В собственной тарелке он ковыряется неохотно, хотя еда вкусная, пусть и не домашняя. — Можно ж и через жопу кишку, — парирует Антон. «Тебе, конечно, виднее», — хочет было съязвить Шаст, но сдерживается. Как-то это по-детски и гомофобно звучит. Тем более, что, ну. Про себя же. — Шаст, а когда они планируют обратный выброс? — спрашивает Арсений, отходя к посудомоечной машине. — Толком не ответили, — хором отвечают Антон и Шаст. Арсений удивленно смотрит на них через плечо. Шаст сам немного озадачен этой синхронностью, а Антон безразлично пожимает плечами и заканчивает самостоятельно: — Обещали в течение пары месяцев. Или дольше. — Надо придумать, как все это время к вам обращаться, чтобы не путать. Что-нибудь типа Шастун-старший и Шастун-младший. — Тогда уж Антон Первый, — Антон показывает на себя, — и Антон Второй, — на Шаста. — Че это именно я второй? — возмущается он. С точки зрения времени он же был раньше Антона, правильно? — Я с ним согласен, — поддерживает Шаста Арсений, но по другой причине. — Тоже бы не хотел быть вторым. У них исторически незавидная судьба. Их либо подрывают возле Грибанала, либо расстреливают в Ипатьевском доме. — Ну, как хотите. А вообще — нахера колесо изобретать? Арс, будешь называть нас согласно социальному статусу. Я буду Антоном Андреевичем, а этот — Антошкой. — Иди в жопу, Козел Андреевич, — огрызается Шаст. Тот лишь усмехается. Арсений закатывает глаза.***
Через несколько дней Шаст обнаруживает, что вариант со старшим и младшим точно бы не помог разобраться в путанице, потому что в офисе за глаза Шастуном-старшим называют Арсения. Но этому, конечно, предшествуют другие события. Вечером первого дня в будущем после более подробной экскурсии по квартире и инструктажа на тему, где что можно брать и как этим пользоваться (в спальне Шаст по-томатному краснеет и боится оглядываться по сторонам, хотя не то чтобы у кровати с четырех углов навершия в виде хуев дроченых или из шкафа вываливаются радужные боа), он, вымотанный, укладывается на свой диван, но уснуть все равно не может. Любой, даже самый мелкий шорох, что раздается из-за двери с синей доской, заставляет тело замирать, будто в ожидании удара. Он сомневается, что они в его присутствии будут делать что-то, чему он не хотел бы стать свидетелем, но изгнать из себя это напряжение все-таки не может. В результате он ворочается всю ночь, спит урывками, хотя диван вполне удобный — уж точно не ровня тому, на котором приходилось спать Стасу. Несколько часов, проведенных без никотина, тоже играют свою роль в беспокойном сне. Арсений и Козел Андреевич активизируются около восьми утра, причем первым сигналом того, что они проснулись, становятся не голоса, а надсадный грудной кашель. Шаст вспоминает, как вчера Козел Андреевич упоминал, что сейчас ситуация гораздо лучше, чем во время зимнего обострения, и внутренне содрогается. Тяга покурить ненадолго, но ослабевает. Арсений появляется из-за двери первым и, увидев гостя, на секунду сбивается с шага. Шаст готов поклясться, что спросонья тот забыл про выброс. Винить его в этом сложно: Шаст сам в восемь утра может не вспомнить даже имя мамы, но все равно становится немного неприятно. Арсений тем не менее быстро приходит в себя, улыбается и хрипло желает доброго утра, потирая щеку, а потом выходит в коридор. Козел Андреевич вываливается из спальни минут через семь, выглядит как персонификация ветоши и фланирует мимо дивана к выходу, не здороваясь. Не то чтобы Шаста это сильно расстраивает. Поваляться подольше ему, впрочем, никто не разрешает. Когда он фантазировал о карьере успешного комика, подъем в восемь утра в эту картину точно не входил. Однако Арсений скоро снова появляется в дверном проеме и торопит, утверждая, что через полтора часа им уже нужно быть в офисе. — Сегодня съемки? — спрашивает Шаст, потирая глаза, когда после душа заходит на кухню. По привычке он направляется к подоконнику, ищет глазами пепельницу, не находит и вспоминает, что теперь они с Козлом Андреевичем оба в завязке. — Нет, — качает тот головой. — Сначала летучка, потом репетиция, потом примерка костюмов, потом созвон с представителем digital-агентства, потом утверждение новой заставки. Наверняка еще что-то, что я забыл, там уточним. — Вы тоже всем этим занимаетесь?! — изумленно спрашивает Шаст. — А кто еще? — с тем же непритворным удивлением отвечает Козел Андреевич. Шаст проглатывает свои возмущения, чтобы не прослыть лодырем, но в душе глубоко озадачен. Не так он себе представлял распорядок дня телезвезды. — Чай или кофе? — спрашивает его тем временем Арсений с невозмутимым видом, а спустя секунду расплывается в шкодливой ухмылке. — Да шучу я, — и ставит на стол перед ним сахарницу и дымящуюся чашку с зеленым чаем. — Сегодня как раз будет много народу, познакомишься со всеми, повертишься, позапоминаешь, что и как устроено в процессе, — наставляет Козел Андреевич, шумно отхлебывая из своей чашки. — А какой смысл? Я все равно все забуду, когда вернусь обратно в 2018-й. — А хули торчать дома? Позалипать в плойку ты и в Воронеже сможешь. Давай, посоциализируйся немного, тебе на пользу пойдет. — Откуда тебе знать, что пойдет мне… — Шаст осекается под двумя скептичными взглядами и опускает угрюмое лицо в чашку. На улице руки снова на автомате тянутся к карманам за зажигалкой, и Шаст, не обнаружив там ничего, нервно одергивает куртку с чужого плеча. Заметив это, Козел Андреевич протягивает ему какую-то пластинку. — Что это? — Жвачка никотиновая. Попробуй. Шаст выдавливает на ладонь подозрительно большую подушечку и, чуть поколебавшись, отправляет в рот. Химозная фруктовая отдушка вкупе с обдирающей горло горечью моментально вызывают рвотный рефлекс. Шаст сплевывает в ближайшую урну. — Говно какое-то. Будто глотнул Миринды пополам с жижей из стакана, в котором тушили хабарики. Как ты на этом держишься? — А я и не говорил, что держусь, — пожимает плечами Козел Андреевич. — Неделю пожевал, понял, что после этого дерьма не хочется не только курить, но и жить, и решил, что эффект был достигнут. Ты давай, не стесняйся. У тебя организм молодой, может, дольше моего продержится. — Ну вы идете, борцы с зависимостью отсасывать маленькому никотиновому монстру? — Арсений, уже стоящий возле Шевроле, отрывается от экрана телефона и недовольно оглядывает их. Только это спасает Козла Андреевича от того, чтобы услышать все, что Шаст думает о его методах воспитания. Тот снова предлагает Шасту сесть за руль, и он начинает подозревать, что эта щедрость продиктована вовсе не готовностью потакать его пылкому энтузиазму, а желанием заполучить бесплатного шофера, поэтому ядовито отказывается. Пожав плечами и подкинув ключи в руке, Козел Андреевич направляется к водительскому сиденью. Арсений, который вновь уткнулся в экран, усаживается с ним рядом, и Шасту не остается ничего иного, кроме как сесть назад, ощущая себя ребенком, которого родители везут к бабушке. Места за выдвинутым подальше креслом водителя откровенно мало, и колени Шаста едва не упираются ему в подбородок, но он все равно не пересаживается правее, чтобы иметь возможность украдкой рассматривать изменившийся профиль Арсения, а не собственную заросшую рожу. — Прекрати пялиться на Арса, — вдруг в полной тишине произносит Козел Андреевич на очередном светофоре. Шаст от неожиданности едва не бьется башкой в потолок. — У него и так самооценка до небес, я пытаюсь с этим бороться, а не потакать. Шаст думает, что из троих людей в этой машине неоправданно завышенная самооценка только у одного, и не того, кто сидит рядом с водителем. Но вслух он оскорбленно пищит: — Я не пялюсь! — Ой, да кто бы говорил, — отвечает тем временем Арсений Козлу Андреевичу, игнорируя шастовское опровержение. — Борется он… До какого пояса доборолся? Из собачьей шерсти? Козел Андреевич что-то ему отвечает, а Шаст намеренно отворачивается, надевает наушники и до конца поездки смотрит в окно. И даже через отражение замечает, насколько он красный. Обещанный этап социализации действительно выбивает его из колеи. Несмотря на то, что вся команда была оповещена о выбросе заранее, появление Шаста производит фурор. Знакомых лиц вокруг немного, Козла Андреевича, как назло, отвлекают и просят выйти на минутку, какие-то девочки виснут у Шаста на плечах и едва не оттягивают губы вверх и вниз, чтобы посмотреть на зубы, как у лошади. — Ой, он совсем, как Антон, только такой гладенький! Шаст мужественно все терпит. Некоторые люди, которых он видит впервые в жизни, забывают об этом и разговаривают с ним, как с давним приятелем. Кто-то, вообще не разобравшись в ситуации, с ходу задает вопрос про какие-то декорации, и Шаст беспомощно хлопает глазами, пока Арсений не указывает вопросившему на его ошибку. Наконец, когда три человека из команды подряд подходят к нему познакомиться и именуют себя как представитель семейства бобовых, мелкий ушастый зверек и единица измерения магнитной индукции, Шаст решает, что люди в будущем любят очень странные приколы. — Ну здоро́во, мелкий писюн. Или лучше писюн-младший, чтоб ты не комплексовал? Услышав наконец-то знакомый голос, Шаст радостно оборачивается и на секунду даже теряется, не сразу узнав друга. Воспринимать Поза без очков оказывается сложно. Ну, хоть не лысый и без бровей — и на том спасибо. — Ты так изменился. Очень круто выглядишь, — искренне восхищается Шаст, закончив разглядывать по-прежнему невысокую фигуру. — Надо же, а мне он такого при встрече не сказал, — раздается из-за плеча насмешливый тон. — Ну конечно, потому что куда уж лучше-то, да, Арс? — закатывает Поз глаза. Смутившись и не оборачиваясь, Шаст бормочет, что ему нужно отлить, и выскакивает в коридор, чтобы отдышаться. Бесцельно идет вперед, краем глаза незаинтересованно отмечая постеры с названиями различных шоу на стене — знакомыми ему и не очень. Пара человек, которых он раньше видел только на экране, проходя по коридору, мимоходом здороваются и хлопают его по плечу. Один из них еще и умудряется оскорбить на ходу: «Ты подстригся? Мне не нравится». Спустя полминуты его догоняет Арсений. — Шаст? Все нормально? — Да, я просто… — он как раз поворачивает голову так, что упирается взглядом в плакат с надписью «Импровизация», и застывает. С явно новогодней афиши с бокалами шампанского в руках и в красных колпаках на головах под куполом из снежинок, больше похожих на брызги бычьей спермы, на него весело смотрят Поз, Дрон, Зохан и Сережа. И все. — Арс? А где мы с тобой? — В смысле? — Арсений ощутимо напрягается. — Мы в офисе. Мы приехали сюда втроем из дома. Ты забыл? — Да нет, — Шаст раздраженно топает ногой. — Почему на постере только четыре человека, а нас с тобой нет? Это же и есть наше шоу? — А с чего нам вообще на нем быть? — напряжение так и не уходит из его позы и лица. — Погоди. Какая, по-твоему, у нас с тобой здесь роль? Шаст открывает рот и захлопывает обратно, не понимая, чего Арсений хочет от него добиться. Как будто вновь в универе на экзамене, когда препод отчаянно тянет тебя хотя бы на «удовл.», а ты сопротивляешься изо всех сил. — Стой. Шастун что… не объяснил тебе ничего?! — Что он должен был объяснить? Арсений бьет себя по лбу ладонью так звонко, что Шаст вздрагивает. — Ну что за еблан… Короче, — он отнимает руку от лица и вздыхает, — ни ты, ни я не входим в актерский состав «Импровизации». Да и никогда не входили. Так уж сложились обстоятельства. — Что?.. Как?.. Почему?.. — вопросительные местоимения извергаются изо рта Шаста сами собой со скоростью, опережающей их поток в любой интеллектуальной викторине. — Нас не взяли?! А зачем мы тогда здесь?.. Я не понимаю… — Тихо-тихо, — Арсений кладет ладонь ему на предплечье, и от этого непривычного за рамками игр взаимодействия становится еще хуже. — Все в порядке. Так получилось. Третий пилот утвердили с оговоркой, что в шоу должно остаться только четыре актера. Продюсерам показалось, что, когда мы стоим вшестером на сцене, то слишком похожи на команду КВН, и они решили избежать возможных обвинений в плагиате. И вообще сказали, что для формата достаточно четверых, по аналогии с западными импровизационными шоу. — И почему слили именно нас?! — Для картинки… Пойми, ты тут не виноват. И я не виноват. От нас отказались, чтобы в кадре все смотрелось пропорционально. Это же телевидение, тут все по линейке… — Я все еще не догоняю. — Да из-за роста, Шаст. Поз, Серега, Зохан и Дрон рядом смотрятся органично, никто не выделяется. А мы с тобой в этом ряду торчали, как два хуя чернокожих баскетболистов. Тебе это сейчас кажется несправедливым, но, поверь, я уже смотрю на ситуацию, как профессионал: тут все логично. И, потом, мы оба в результате не обломались: нас же не вышвырнули из проекта под зад, мы всего лишь перешли на иные роли. На памяти Шаста он испытывал такое острое разочарование только в детстве, когда узнал, что ежики на самом деле не носят на спине яблочки и грибы. Даже новости о провале первого и второго пилотов так не расстраивали, потому что это были не категоричные отказы, а посылы на доработку. Сейчас же Арсений выбивает у него почву из-под ног, отправив пинком набивать синяки на жопу по склону горы несбывшихся надежд. — И что за роли? — спрашивает наконец Шаст, собравшись. — Я возглавил креативную группу. Придумываю для парней новые форматы, слежу за тем, чтобы старые оставались на плаву. Руковожу сценарным отделом, если вкратце. Сценарный отдел в шоу без сценария. Ну, заебись карьера. — А я? — понуро спрашивает Шаст, уже не ожидая услышать что-нибудь хорошее. — А ты все это возглавляешь. Ты креативный директор, Антох. — Чего? В смысле? А Стас? Я его, что, подсидел?! — Стас?.. — Арсений озадаченно чешет красивую бровь. Даже в этом трудном разговоре не удается полностью абстрагироваться от его внешности. — Какой Стас?.. А, блин, Стас! Да его уж давно с нами нет… Нет-нет, не бледней ты! Не в том смысле! У него тоже все отлично. Стас еще задолго до третьего пилота увлекся тарологией, и так его это захватило, что он оставил импровизацию и полностью ушел в разработку нового проекта. У него сейчас свой канал на ютубе, вполне успешный. Мы первое время сами справлялись, а когда «Импровизацию» все же утвердили и состав актеров сократили, решили, что лучше пусть проектом будет занимать свой человек, а не сторонний продюсер. Тем более что ты все-таки менеджер по образованию, да и уже многое понимал в плане организации к тому моменту. — Я?.. Да я вообще не умею принимать решения… Арсений почему-то долго молчит и вглядывается в лицо напротив пытливо. — В какой-то момент неизбежно приходится начинать, Тоха, — говорит он наконец. — Вы чего торчите тут? — из-за угла неожиданно выруливает незабвенный Козел Андреевич. Натворил делов он, а переживать тяжелый эмоциональный опыт приходится Шасту. — Дрон и Зохан уже приехали. Серегу ждать не будем, он еще, может… — Ты какого хуя мне сразу не сказал, что не участвуешь в шоу как актер?! — перебивает Шаст, заводясь с пол-оборота. — А я не сказал? — тот удивленно переводит взгляд с Шаста на Арсения и обратно. — Ну, сорян, замотался чего-то. Информации для новичка и так много, не знаешь, с чего начать. — Не знаешь, блядь?! То есть о том, куда в «Кроносе» кишку засовывают, ты сообщить не забыл, а о том, что живешь с мужиком и так и не стал комиком, запамятовал?! — Да не ори ты, — шипит Арсений, окидывая взглядом пустой коридор. — Думаешь, мы тут ходим в парных футболках с надписями «мы ебемся»? Наверняка про нас знают только самые близкие, а остальные, если даже догадываются, прямо об этом не говорят. Шаст смотрит на них недоверчиво. Парных футболок, может, и нет, но Козел Андреевич, подойдя к ним, умудрился встать к Арсению так близко, что издалека этих двоих, наверное, можно принять за сиамских близнецов. А еще на нем идиотские леопардовые шорты с начесом, одним своим видом кричащие «нас носит пидарас». Так себе конспирация. — Чего ты так распереживался вообще? У меня все заебись, я всем доволен, значит, и тебя это ждет, — продолжает Козел Андреевич невозмутимо. — Ах, заебись?! Ну извини, блядь, что я не ссу кипятком от новостей про то, как все мои амбиции оказаться спустя столько лет в телеке вылетели в трубу, а ты так легко с этим смирился! Вы оба просто не захотели бороться за свою мечту! Запоздало Шаст думает, что, возможно, напрасно использует слово «оба» и предъявляет Арсению те же обвинения, что и себе. Для него-то юмор, пожалуй, никогда и не был мечтой, скорее, целью. А от целей отказываться проще, чем от мечты. С другой стороны, мечта его — сниматься в кино — в 2018-м и вовсе казалась недостижимой, так что логичнее было поступиться ею, а не целью. Арсений и Козел Андреевич странно переглядываются, будто ведут немой диалог. Это колет еще болезненнее. — А ты посмотри на это с другой стороны, Антох, — Козел Андреевич все еще даже не повышает голоса, и как же это бесит. — Быть актером шоу «Импровизация» не круто, знаешь, что круто? — Ты? — выплевывает Шаст. Козел Андреевич коротко дергает уголком рта, но червячка конфликта так и не заглатывает. — Быть создателем шоу «Импровизация», — заканчивает гордо и весомо. — Ага, одним из шести, какой эксклюзив, — хмыкает Арсений. — Идемте. Нам правда пора начинать. Он поворачивается и идет обратно в сторону кабинета, Козел Андреевич следует за ним, а Шасту приходится засунуть язык себе в задницу и замкнуть процессию. Курить теперь хочется еще больше.***
Спустя неделю становится полегче. В плане тяги к сигаретам — нет, но в плане акклиматизации в ином времени — да. Шаст потихоньку запоминает по именам людей из команды и их обязанности, а с некоторыми даже находит общий язык и сближается. С небольшим недовольством он отмечает, что этих же людей выделяет и Хуесос Андреевич, и это знание неприятно оседает на подкорке, пусть и сражаться за чужое внимание им не приходится хотя бы потому, что последний вечно где-то вертится по своим «большим» делам. Шаст же в основном зависает со сценаристами и Арсением и мало-помалу впитывает информацию о том, как рождаются рекламные интеграции, порой и сам что-либо предлагая. С Позом, как и остальными тремя из основного состава шоу, общаться, к сожалению, удается меньше — не потому что они зазвездились, а потому что на съемках проводят больше времени, чем в офисной рутине. Шаст старается не завидовать и научиться принимать тот факт, что для него эта дверь будет закрыта, но не все удается сразу. Например, терпеть Хуесоса Андреевича. Первоначально укрепившаяся уверенность, что они совершенно не похожи — ни внешне, ни характером, с каждым днем стирается, как краска с макушки Дрона, которой ему замазывают лысину перед съемками. Чтобы максимально отличаться, Шаст каждое утро ревностно, до раздраженной кожи, проходится бритвой по подбородку, хотя никогда раньше особо не любил эту процедуру. И все равно окружающие вечно принимают его за того, другого, окликая в коридорах и порой путая даже на близком расстоянии. Другим напоминанием о том, что они являются одним человеком, а не результатом какого-то временно́го искажения, становится постоянное дублирование друг друга в привычках и манерах, которое Зохан в шутку называет сбоем в матрице и над которым начинает ржать весь офис. Они издают одинаковый кряхтящий звук, поднимаясь с места, одновременно чешут затылок, синхронно матерятся в ответ на плохие новости, допивают чай до одной и той же высоты на донышке и, что хуже всего, идентично реагируют на шутки Арсения. Медлят секунду-другую, переваривая информацию в голове, потом громко прыскают, сгибаясь пополам, потом распрямляются, слегка отклоняясь назад, и заходятся в заливистом смехе, повышая тон на октаву-другую. Каждый раз после такого приступа Шасту становится неловко, и он, грешным делом, даже думает, не начать ли ему тайком подливать Арсению в пищу рыбий жир, чтобы тот побольше расстраивался и поменьше шутил. Конечно, это он не всерьез. С Арсением вообще все выходит неловко. Даже больше, чем с раздражающим Хуесосом Андреевичем. Обжигающе соблазнительная мысль-аксиома «это мой парень» постоянно крутится на периферии сознания, но каждый раз, сталкиваясь с ним взглядом, Шаст отводит свой в сторону, убеждаясь: нет, не его, а вот этой исправленной и дополненной редакции самого себя. К слову, в присутствии Шаста они оба ведут себя безупречно, насколько это слово вообще можно применить к Хуесосу Андреевичу. Но в публичных проявлениях чувств упрекнуть его все-таки сложно: после того инцидента с поцелуем на кухне в первый вечер Шаст ни разу не видел, чтобы они хотя бы держались за руки. Впрочем, подделать язык тела им не удается, и он с мучительным для самого себя упрямством подмечает мелкие детали: с какой нежностью скользят пальцы по пальцам, когда один передает другому соль, как склоняются головы рядом, когда они смотрят утвержденный ролик с одного устройства, как садится тембр голоса, когда он произносит особенное имя. Шаст догадывается, что они сдерживаются при нем, как при чужом, и не знает, кого за это стоит больше ненавидеть: самого себя или Хуесоса Андреевича, который вообще-то все это заварил. В целом, подъем в восемь утра и поездки в офис становятся для Шаста самой безопасной и приятной частью дня, когда можно отвлечься на работу и перестать переживать. Арсений и Хуесос Андреевич, как правило, уезжают домой вдвоем, за редкими исключениями, когда их разводят в разные стороны должностные обязанности. Шаст изводится от ощущения собственной неуместности первую неделю, чувствуя, что они, как любая пара, хотят проводить свободное время наедине, а вынуждены делить досуг с нежеланным гостем. Сближение с креативщиками дает ему возможность улизнуть от формальной обязанности держаться ближе к тем, с кем он живет, и Шаст открещивается от совместных выездов из офиса, напирая на то, что хочет провести время с пацанами. На его счастье и мучение последние его не отвергают и охотно принимают в свою компанию, поэтому домой он все чаще возвращается поздно, когда дверь с синей доской и каждый раз новой надписью на ней уже плотно затворена. На длинные майские выходные Шаст и вовсе сбегает за город на шашлыки, правда, соглашается только после того, как слышит отказ главной парочки на аналогичное предложение — очевидно, потому что они женаты и им нельзя в Бельдяжки. Ранние подъемы от этой смены ритма даются еще сложнее, Хуесос Андреевич ругается громче, отчитывает, как сына-лодыря, и Шаст повышает голос в ответ, во второй раз в жизни невольно переживая пубертатный период. На одиннадцатый день пребывания Шаста в 2023 году он сидит рядом с Хуесосом Андреевичем, пока тот отсматривает черновой монтаж выпуска шоу. В отличие от Шаста он почти не смеется и реагирует лениво — Зохан, Поз, Сережа и Дрон выкладываются на полную, но тот уже все это видел на съемках. Арсений заходит в кабинет молча и бесшумно, садится на свободное место и тоже глядит в экран, где Зохан с Дроном играют в суфлера. — Не укладываемся в хронометраж, — цокает Хуесос Андреевич языком. — На восемь минут больше нужного. Хоть какую-нибудь из игр целиком вырезай. — Целиком не нужно, — качает головой Арсений. — Там точно были несмешные выпадающие из сюжета куски. Ну вот, например, смотри. Нахрена тут эта бессмысленная и беспощадная пидарасня нужна? Изображавший туриста на сафари Зохан вдруг решает наброситься на гида-Дрона с неплатоническими объятиями, чтобы спровоцировать своими действиями брачные игры стайки сурикатов. Логика в его поведении действительно прослеживается слабо, но зрители в зале отчего-то довольно визжат. — Пидарасня априори бессмысленной быть не может, — Хуесос Андреевич наставительно воздевает указательный палец вверх. — Это квинтэссенция импровизационного юмора. Я бы даже сказал, на ней вообще зиждется наше шоу. — В таком случае странно, что именно вы двое в нем не участвуете, — не выдерживает Шаст, хотя сам тут же понимает, что дал маху. И Арсений, и Хуесос Андреевич смотрят на него с осуждением. — Не проще ли вырезать эту рекламную болтовню с пиццей в начале? — смутившись, заканчивает он с куда меньшим апломбом. — Эта пицца нас всех тут кормит. И в прямом, и в переносном смысле. — Понятно. Продались за жирный кусок и теперь страдаете, каким же фрагментом шоу ради него пожертвовать. Он сам прекрасно понимает, по каким законам работает телевидение, и вряд ли сможет четко сформулировать, ради чего выпендривается, но и остановиться тоже не может. У Хуесоса Андреевича явно есть пара ласковых на его счет, но Арсений картинно стонет раньше, откидываясь головой на спинку кресла. — Как же ваши пререкания заебали. Вы же одинаковые — значит, должны во всем друг с другом соглашаться! Почему получается наоборот?! Лучше бы выброс со мной случился, конечно. Уж мы бы с Арсением из 2018-го отлично поладили. — Да что ты? — ради продолжения этой темы Хуесос Андреевич даже ставит выпуск на паузу и разворачивается к Арсению всем корпусом. — Расскажи-ка поподробнее. — А что именно из нашего потенциального общего быта тебя интересует? Я же идеальный сосед. И он тоже. Никаких проблем с разбросанными по всей квартире вещами. Никаких проблем со спаленными сковородами на кухне и незакрытыми тюбиками в ванной. По утрам мы бы вместе бегали. По вечерам — шикарный секс. На последнем заявлении Шаст едва не вываливается из кресла, потому что локоть, стоявший на подлокотнике и поддерживавший голову, от неожиданности дергается. Хуесос Андреевич реагирует не столь ярко: привык, должно быть. — В целом, звучит убедительно, хотя по поводу шикарного секса я сомневаюсь, — рассуждает он лениво. Лицо Арсения приобретает глубоко оскорбленный вид. — Ой, все, все, беру свои слова назад, я неправильно выразился, ибо ты, разумеется, всегда безупречен, великолепен и можешь воспламенить даже железобетон. Счастлив? Ну, вот в этом все и дело. Давай смотреть правде в глаза. Начни вы жить вместе с другим Арсением, и ни один из вас не захотел бы брать на себя инициативу, вы бы постоянно безуспешно ждали друг от друга, что второй будет понимать первого без слов и наоборот, напрашивались бы на комплименты, не желая говорить их в ответ, в итоге оба бы ушли в пассивную агрессию и все закончилось бы чьей-нибудь трагической кончиной, и это не каламбур про сперму. Я бы дал вам дня два от силы. И, если уж начистоту, в финальном замесе поставил бы на Арса-2018. Без обид, но все-таки он помоложе. Пока Хуесос Андреевич разглагольствует, Арсений задумчиво постукивает пальцем по губам, словно всерьез размышляет над его речью. Усомниться в этой серьезности приходится из-за того, что палец средний. В конце он и вовсе лягает Хуесоса Андреевича по голени. Шасту хочется вывести себя из этой сцены растворителем, как пятна краски со штанов. Проблема не в том, что ему не нравится присутствовать при чужом выяснении отношений, — проблема в том, что это совершенно не выглядит как выяснение отношений. Скорее, как прелюдия. И эта пидарасня куда ядреней той, что творится на экране, — аж глаза слезятся, хотя фактически здесь никто никого даже не трогает. — У нас тут есть антисептик? — спрашивает он погромче на тот случай, если они забыли про его присутствие. — Возможно. Зачем тебе? — отвлекается Хуесос Андреевич. — Мне глаза продезинфицировать нужно. И уши, желательно, тоже. Когда спустя минут пятнадцать Хуесос Андреевич выходит в туалет, Арсений, немного помолчав, вдруг говорит: — На самом деле это неправда. — Что неправда? — не сразу вникает Шаст. — Я тоже говорю ему комплименты. То есть тебе. Просто у него это получается лучше. То есть у тебя. «Было бы, что там хвалить», — думает Шаст, а вслух произносит: — Мне все равно, — и отворачивается. На самом деле ему нифига не все равно.***
На игровую приставку Арсений смотрит примерно с той же страстью, что и на минтай в кляре, но у Шаста складывается ощущение, будто тот преследует какую-то цель, время от времени намекая, что им с Гондоном Андреевичем обязательно нужно сыграть вдвоем в «Фифу». Возможно, считает, что это поможет им сплотиться. На деле все выходит совсем наоборот, потому что вместо того, чтобы приступить к матчу, они уже пятнадцать минут не могут решить, кто будет играть за «Реал». — Мог бы и отнестись по-человечески! — кричит Шаст, еле сдерживаясь от того, чтобы запустить в соперника джойстиком — в этом случае тот точно перехватит инициативу и заберет команду. — Я отсюда исчезну, и будешь играть, за кого хочешь и сколько влезет! — Не собираюсь смотреть, как моя любимая команда в твоих руках сама напихает себе автоголов, — парирует Гондон Андреевич. — Это я напихаю?! Ты своими жирными пальцами, блядь, по кнопкам даже не попадешь! — Да просто сыграйте матч с другими командами, без «Реала», — голова Арсения высовывается из-за двери в спальню, предлагая соломоново решение, но его игнорируют. — Да я тебя одной рукой и с закрытыми глазами выебу, — угрожает Гондон Андреевич. — Боже, снимите номер. Арсений появляется в дверном проеме уже полностью, складывает руки на груди и прислоняется к косяку, взирая на происходящее с кривой усмешкой. Шаст решает попытаться прибегнуть к помощи незаинтересованного лица, хотя это риск — в конце концов, Арсений спит с Гондоном Андреевичем, а не с ним. Впрочем, на взгляд Шаста, это в любом случае сомнительное удовольствие, так что вряд ли у Гондона Андреевича будет огромное преимущество. — Арс, ну скажи ему! Пусть уступит! — Я не собираюсь занимать чью-либо сторону, чтобы потакать этой шизофрении, — отрезает он. — Схуяли я вообще должен тебе уступать? — удивляется Гондон Андреевич. — Тебе не восемь, а у меня есть принципы. «Что же ты позабыл о принципах, когда так легко слился с выбранного пути и не отстоял свое право быть на сцене и в кадре?» — вертится на языке, но Шаст снова проявляет твердость духа и сдерживается. — Давай тогда на каменцы, — миролюбиво скрипит он зубами вместо этого. Гондон Андреевич пожимает плечом и выставляет кулак вперед, Арсений со своего места заинтересованно вытягивает шею. Шаст и Гондон Андреевич хором считают до трех и одновременно выбрасывают бумагу. Считают снова, получая на этот раз две пары ножниц. Скидывают еще раз: снова бумага. Арсений саркастично хмыкает, никак не комментируя происходящее. Потом с обеих сторон два раза подряд выбрасывается камень, сменяется ножницами, трижды бумагой, снова ножницами, еще раз камнем. — Пойду-ка я погуляю, — произносит Арсений и изящным движением отталкивается от угла, пересекает комнату, когда Шаст, покраснев от напряжения, уже начинает понимать, что идея была провальной. — А то еще минут десять созерцания того, как вы дружно дрочите воздуху, и у меня разовьется эпилепсия. И действительно, блядь, уходит. А зря. Наверное, остался бы очень доволен собой, увидев, что Гондон Андреевич с Шастом, так и не придя к консенсусу, пользуются его предложением и играют за «Атлетик» и «Валенсию» соответственно. Уже готовясь ко сну тем же вечером, Шаст замечает на синей доске новую надпись: «Кто трясет, тот сосет».***
— Арс, достань салфетки. Автомобиль плавно идет вверх на подъеме, а потом снова вниз. От этого перепада Шаст выныривает из своей дремы и выглядывает за стекло. Они движутся в потоке. Вдалеке виднеется шпиль МГУ. — Сам достань, нахера тебе боженька такие длинные руки отвесил. А может, его разбудили голоса с передних сидений. — Я же за рулем. — Ага, и прямо сейчас демонстрируешь, как виртуозно можешь при этом занятии обходиться только одной конечностью. — Ох, епта, опять сектор «мразь» на барабане… — Ок, если мрази хотят жить, а не быть размазанными по дорожному полотну, то да, я — мразь. Шаст отворачивается от мельтешения асфальта перед глазами и откидывается затылком на мягкую спинку, смещая акцент зрения на профиль Арсения, вновь прекрасно различимый с его стратегически удачной позиции. Когда Арсений, которого он знает (знал), говорит таким тоном и так прищуривает глаза, то не играет, а действительно уходит в агрессию, поэтому Шаст, столкнувшись со взрослым Арсением, первое время напрягался, заслышав язвительные нотки. Потом, оглядываясь на спокойную реакцию взрослого себя, сложил два и два и догадался, что это всего лишь личный поведенческий паттерн, выдроченный до безопасного для окружающих режима. Для нового Арсения подобные препирательства — своеобразное развлечение, способ расслабиться. Он и темы меняет так, что на секунду моргнешь — и уже не понимаешь, как очутился в новом витке спора. Так происходит и сейчас. — Зеленый — цвет надежды, — втолковывает Арсений, нетерпеливо постукивая уголком смартфона по колену, — а не синий. Зеленый успокаивает. Гость зачитывает правильный ответ — включается зеленый. Красиво же. — Зачем им надеяться и успокаиваться, если они уже будут знать, что взяли вопрос? Тогда уж нужно врубать зеленые лампы на проигрыше. Чтобы не расстраивались. А. Это они про детали предстоящего проекта. — Мы ведь уже обсудили, что на проигрыше будет красный. — Ну вот и логично, что красному — поражению — будет противопоставлен синий — победа. Как на кранах с водой. Где ты видел обозначение холодной воды зеленым цветом? — При чем тут вода и краны?! — Арсений добавляет в голос немного истеричных ноток, но все понимают, что это лишь краска для роли. — Мы говорим про свет в студии! — Чего ты вообще прицепился к этому зеленому? — Да не прицепился я. Просто. Нравится. Пресловутый зеленый зажигается на светофоре, Шевроле, оттолкнувшись от асфальта, кошкой прыгает вперед, а Шаст снова проваливается в дрему и, когда выныривает из нее в следующий раз, вовсе уже не понимает, о чем говорит Арсений. — …или можно, ну, не знаю, вообще не ездить на покерные турниры. Не задумывался о таком варианте? — Поза и Сережу ты же не отговариваешь. — Они люди медийные, им не повредит лишний раз лицами светануть. А тебе-то это зачем?.. Вопрос Шасту кажется дурацким. Кто вообще не хочет быть знаменитым и узнаваемым? Разве не эта идея привела и его, и Арсения в Москву? Почему они оба так легко об этом забыли?.. До конца пути он в очередной раз задается этими вопросами, и периодически искажающийся гримасой сарказма профиль не подталкивает его ни к одному решению. К Позовым они опаздывают, и на этот раз вины Шаста тут нет совсем, потому что за пробки на дорогах он не в ответе. Катя попадает в поле зрения первой, и это хорошее начало для неподготовленного Шаста, ведь она почти не изменилась, только прическа другая, но он за долгие годы знакомства видел ее с разными длиной и цветом волос. Улыбается ему она слегка растерянно, но со знакомой теплотой, и он впервые за пару часов, а может, и дней расслабляется. Следующей гостей выбегает встречать Савина, и здесь уже становится тяжелее. Разница между трехлеткой и школьницей младших классов все же слишком разительна и оглушает без подготовки. Знакомая ему Савина разговаривала со скоростью, связностью и внятностью китайского робота-подделки, а сейчас его как будто апгрейднули разработчики из Apple. Шаст уже хочет неловко пошутить про «как быстро растут чужие дети», как шутка выходит на новый уровень, еще даже не прозвучав, потому что из-за ноги Поза робко выглядывает маленький мальчик. И здесь поразиться личностному росту не выходит, потому что Шаст не был знаком с Тео даже в его утробный период, не говоря уж о периоде круглых щек в белом тканевом конверте. А тут, ну. Целый человек. Не только с щеками, но и руками, ногами, волосами. Глазами, очень похожими на позовские. Из ступора Шаста тоже выводит Савина, которая приходит в восторг от того, что теперь вместо одного Антона есть два. Механизм дублирования ее не интересует — она довольна результатом и тут же стремится взять от него все. Поэтому Шаст не успевает и оглянуться, как оказывается на четвереньках на полу рядом с Уебаном Андреевичем в той же позе в рамках одной лошадиной упряжки, которой управляет Савина и которая следует по маршруту детская-кухня-гардеробная. Поз откуда-то сверху комментирует, что упряжка по качественному составу больше соответствует собачьей, чем конной, а Арсений не соглашается, ссылаясь на то, что собаки не бывают таких габаритов. — Ну да. Кому и кобыла невеста, — хмыкает Поз, а Шаст вдруг спустя более двух недель проживания в чужом времени в первый раз по-настоящему ощущает себя частью команды.***
— Прекрати хрустеть чипсами, — не отрывая глаз от экрана ноутбука, произносит Пидрила Андреевич. — Я вообще не могу сосредоточиться. Шаст жрет уже вторую пачку за последний час не потому что голоден, а чтобы не жевать вместо этого колпачки от ручек и шнурки худи — в отсутствие сигарет хочется тянуть в рот все, что попало. Тем не менее претензия ему прилетает совершенно необоснованно: каким образом хруст чипсов может помешать при отборе фотографий? — А как же иначе я добьюсь твоей идеальной физической формы — формы шара? Мне и так придется есть в тройном объеме. Он, конечно, преувеличивает. Пидрила Андреевич хоть и несколько крупнее его, но носит тот же размер одежды, да и назвать его толстым язык не повернется. Тем не менее знать ему это не обязательно. — Формы шара ты добьешься, когда тебя при обратном выбросе расплющит в лепешку из-за несоблюдения специальной диеты. — Чего ты мне в уши ссышь? Не бывает такого. — Ну, такие уши — грех не поссать. — Ну вот сам себе и ссы. Если дотянешься, конечно. — Если ты сейчас же не отложишь чипсы, я проспойлерю тебе результаты финала чемпионата-2018, — внезапно Пидрила Андреевич идет ва-банк. Шаст вздрагивает, не донеся канцерогенный лепесток до рта. Вот это было низко. Они с Позом уже купили недешевые билеты на трибуну в «Лужники» на пятнадцатое июля. Катя, конечно, была недовольна таким подходом мужа к семейному бюджету (сейчас Шаст, зная про предстоящее им расширение семьи, понимает, что она была права), но все же смирилась. Чемпионат мира по футболу в родной стране — ну когда еще такое будет? — Ну и что? — Шаст делает вид, что угроза не подействовала. — Когда вернусь, я же в любом случае этого не вспомню. Буду смотреть как в первый раз. Пидрила Андреевич поджимает губы. — Как знаешь. Первый участник финала выйдет из группы… — Ладно! — Шаст вскакивает с места, комкает недоеденную пачку в кулаке под жалобный хруст ее содержимого и демонстративно швыряет в мусорное ведро. — Доволен? Не дожидаясь ответа, он вылетает из кабинета, кажется, задев кого-то по пути. Не глядя, буркает под нос не блестящее искренностью извинение и прет вперед, лихорадочно пытаясь вспомнить, где оставил верхнюю одежду. Несмотря на середину мая, изменчивая погода порой напоминает о себе холодным ветром, забирающимся под полы куртки. А выйти на свежий воздух сейчас кажется необходимостью. Шаст догадывается, что реагирует чересчур остро. Не маленький ведь уже, сталкивался с провокациями и похитрее и справлялся с тем, чтобы на них не вестись. Но раздражение в отношении Пидрилы Андреевича побеждает в нем доводы рассудка в десяти случаях из десяти. И ведь и Арсений, и Поз, и все остальные тоже иногда стебут его, но это никогда не вызывает такой сильной обиды и желания поддеть в ответ. А хуже всего то, что Шаст знает, почему так происходит. В пустой монтажной он наконец находит сваленную в груду на диване верхнюю одежду и выцепляет из общей кучи свое худи, которое, по сути, ему не принадлежит. Этот факт тоже постоянно колет самолюбие: Шаст носит одежду Пидрилы Андреевича, спит на его диване, ест его еду, пользуется его банковской картой. И, в целом, все логично: это ведь не чужие деньги, он сам их заработал. Точнее, заработает. Да и оказался он в этом месте не по своей воле, так что может требовать компенсации. И тем не менее ощущение собственной зависимости и несвободы все равно сковывает по рукам и ногам. Куртка Дрона от возни съезжает на пол; Шаст виновато подбирает ее и встряхивает в воздухе. Из незастегнутого кармана к его ногам выпадает пачка Парламента. Шаст удерживает зрительный контакт с надписью, которая сулит ему импотенцию, пару десятков секунд, а потом, чертыхаясь, подбирает пачку и сует в задний карман. Да насрать. И существующий бронхит, и потенциальная импотенция — это проблемы Пидрилы Андреевича. Пусть он с ними и разбирается. У Шаста в его пятьдесят восьмой миллисекунде шестой секунды двадцать третьей минуты шестнадцатого часа двадцать четвертого апреля две тысячи восемнадцатого года все хорошо. Он и так уже три недели прогибается под чужие правила. Имеет право разочек расслабиться и сказать твердое «нет». Его триумфальный момент сбрасывания внутренних оков выглядел бы значительнее, если бы не то обстоятельство, что он пугливо, не желая быть застигнутым врасплох кем-либо из команды, идет не в курилку, а на улицу, за угол здания. В конце концов, идея оказаться на свежем воздухе и была его изначальной целью. Опасения по поводу холода его не подводят, и он, ежась, накидывает капюшон на голову, когда ветер бесцеремонно лезет в ушную раковину. Пачка в руках свежая, не распакованная, и Шаст успевает лишь снять прозрачную пленку и надорвать акцизку, как его внимание отвлекает остановившееся шагах в двадцати от него такси. А вернее, пассажир, который выходит из машины. Шаст не видел Арсения два дня — на такой срок тот укатил в Петербург ранним утром, даже не попрощавшись. Сквозь зыбкий сон перед самым пробуждением Шаст улавливал участившийся ритм шагов и голосов, но был еще слишком одурманен, чтобы очнуться и выяснить его причину. — А где Арс? — спросил он минут двадцать спустя, бегло проинспектировав квартиру и не досчитавшись одного из ее обитателей. Пидрила Андреевич распивал свои чаи за любимым шастовским местом за столом — как водится, с утра больше похожий на йети, чем на гомо сапиенса. Впрочем, Шаст бы поспорил с утверждением, что в течение дня тот принимает более благообразный вид. — На пути к вокзалу. В Питер сгоняет на выходные, и обратно. — На пробы? — поинтересовался Шаст на автомате, хватаясь за кусок чего-то мучного на тарелке. — Какие пробы? — Пидрила Андреевич, видимо, был настолько обескуражен вопросом, что даже удосужился сфокусировать на собеседнике взгляд. — Ну… — Шаст сам замер, пытаясь понять, на каком основании сделал такой вывод. — Он же вечно в Питере на пробы там всякие ходил, когда они с Зоханом и Сережей из Москвы уезжали… — Потому что он там жил, — втолковывал Пидрила Андреевич. Во взгляде, который он бросил на надкусанный кусок сервелата, упокоенный на поверхности батонного кружка, и то было больше уважения, чем во взгляде на Шаста. — А теперь не живет. Смысл ему там пробоваться в кино? — Да не ебу я! — сорвался Шаст в раздражение уже больше по привычке, чем по желанию. — Просто предположил! — Нету никаких проб. Ни в Питере, ни в Москве. Это все давно позади. Он дочку проведать уехал. Ого. Про дочь стоило догадаться, конечно. А еще стоило спросить Арсения про его родных самому, а не узнавать информацию по крупицам из чужих уст. Ну, технически не совсем чужих, но сути это не меняет. Нехорошо вышло. С другой стороны, как разговаривать с Арсением вообще о чем-либо, что не касается шоу и офисной жизни, Шаст до сих пор не понимал. Они продолжали сосуществовать как мало поддерживающие отношения соседи, за исключением того обстоятельства, что Арсений ночевал в одной кровати с тем, в кого Шасту предстояло превратиться через пять лет. Такого соседи обычно не практикуют. — Ну а в Москве-то почему он на кастинги не ходит? Здесь же вариантов наверняка больше, — пробурчал Шаст себе под нос спустя минуту. Пидира Андреевич вновь смерил его недоверчиво разочарованным взглядом. — А сам срастить не хочешь попробовать?.. Вместо того чтобы последовать этому совету, Шаст тогда опять высказал Пидриле Андреевичу пару нелестных отзывов о его манере поведения и разговора, на что получил ответ примерно того же эмоционального окраса. На том разговор и закончился, а вопросов у Шаста меньше не стало. Сейчас же Арсений, который, судя по всему, уже успел закинуть сумку домой, умыться и переодеться, видит его сразу, издалека, и Шаст в панике засовывает сигареты обратно в карман, надеясь, что его маневр остался незамеченным. Возможно, ему это удается, потому что, как только такси скрывается за углом, Арсений идет в его направлении с широкой улыбкой под крупными солнечными очками, на которых игриво отражаются блики солнца, и не выглядит как кто-то, кто готов бить линейкой по рукам за тягу к запретному плоду. Шаст механически растягивает губы в ответ, все еще настороженно разглядывая стремительно приближающуюся фигуру. — И чего ты сюда выбежал? Я же написал, чтоб не совался вниз, на улице холодно. Шаст хочет было удивиться вслух, потому что ничего такого Арсений ему не писал, но не успевает. Тот преодолевает последние метры между ними, сдергивает очки на ходу и не останавливается до тех пор, пока носки его кроссовок не упираются в носки кроссовок Шаста. А следом тягуче поднимается на цыпочки, и Шаст оторопело смотрит, как черный зрачок плавно увеличивается в размерах, поглощая голубые прожилки, а затем скрывается за плотным буреломом темных ресниц. Под края капюшона с обеих сторон вползают крупные ладони. Указательные пальцы нежно касаются наверняка ледяных мочек ушей, а большие ложатся на скулы. Сердце Шаста, оттолкнувшись, прыгает высоко в горло, будто хочет лично рассмотреть происходящее, и, чтобы не дать ему вырваться, приходится плотнее сжать губы. Губы, которых в следующее мгновение касается обжигающее, несмотря на непогоду, тепло. Оно жмется доверчиво, радостно, щекочет тонкую кожу рта. Сердце, парализованное таким обращением, кажется, так и застревает в горле. Прикосновение длится не дольше десяти секунд, потому что Арсений шевелит пальцами и, видимо, осознав отсутствие привычной растительности за ушами, с душераздирающим выдохом резко отодвигается. Настолько резко, что норовит споткнуться, и Шасту приходится ухватить его за руку, чтобы не опрокинулся. — Блядь, — он никогда еще не видел в глазах Арсения столько страха. — Блядь, блядь, блядь, блядь, блядь, блядь, блядь, блядь. Блядь. И столько односложного мата в его исполнении никогда не слышал. — Арс, — начинает он осторожно, понятия не имея, какое следующее слово подобрать. — Извини! — восклицает Арсений и судорожно вырывает локоть из чужой кисти. — Блядь, извини, пожалуйста! Я идиот, конченый придурок, я подумал… Я принял тебя за… — Я понял, — перебивает Шаст, отчаянно пытаясь сглотнуть сердце обратно в грудную клетку. — Все нормально. Все просто охуеть как ненормально. — Нет, ты… Ради бога, Тох, прости меня. Я не понимаю, как можно было так ошибиться. И бороды ведь нет, и… Это просто смешно. Прости меня. Прости. — Да ну. Чего там. Все ништяк, — видимо, из-за несвоевременно произошедшего сбоя в работе сердечно-сосудистой системы остальные органы тоже отказывают, и ввиду нехватки воздуха говорить приходится отрывистыми кусками — пародиями на связную речь. Вопросы про родных и причины отказа от походов на кастинги, похоже, снова отодвигаются на неопределенный срок. Арсений делает шаг назад. — Я пойду. Мне надо… Там… Короче, надо идти. Прости еще раз, пожалуйста, за это недоразумение. — Ага, — выдыхает Шаст. — Все путем. Проблема в том, что вход в здание у Шаста за спиной, и Арсений огибает его по невразумительно большому радиусу, чтобы пробраться внутрь. Звук его шагов исчезает, хлопает дверь, и Шаст наконец чувствует, как сердце все-таки завершает свой незапланированный вояж по глотке и возвращается на законное место. Только, кажется, во второй раз там не приживается. Вот теперь ему точно нужны сигареты, и Пидрила Андреевич уже тут совершенно ни при чем. Вместо того, чтобы запустить руку в карман, Шаст поднимает ее наверх и неуверенно, будто спящего зверя, трогает обожженные чужим теплом губы. На ощупь они вроде бы такие же — не распухли, не треснули. Убрав руку, он облизывает нижнюю губу — и вкус не изменился. Запоздало он осознает, что, если бы не сжимал губы так сильно, испугавшись, что сердце вырвется наружу, то наверняка бы в удивлении приоткрыл их навстречу прижавшемуся к нему в порыве рту и, возможно, смог бы почувствовать… — Нет, что, это было настолько ужасно? — раздается с вызовом из-за спины. От неожиданности Шаст едва не засовывает конечность себе в глотку по локоть. Учитывая специфику его будущей личной жизни, возможно, это стало бы неплохим исследованием пока неизведанных территорий и отработкой новых навыков, но все же, наверное, лучше не начинать столько резко. Выплюнув руку, он оборачивается и слезящимися то ли от испуга, то ли от ветра глазами смотрит на недовольно сложившего руки на груди Арсения. — Что?.. — Твое лицо. Когда я отпрянул, ты выглядел так, будто тебя пытался засосать больной сифилисом голубь. Я настолько тебя пугаю? Та деревянная робость, что сквозила в атмосфере вокруг него еще минуту назад, сменилась нахальным негодованием. — Ты вернулся, чтобы спросить об этом? — поражается Шаст. — Нет, ну я бы понял твой шок, если бы это был первый раз. Но ведь случалось и раньше, да? Сколько там, дважды? Тех парней ты также шугался? Ах, вот оно что. Стоило догадаться, что уровень их отношений подразумевает такую откровенность и Пидрила Андреевич успел поведать Арсению о далеких юношеских экспериментах. Весьма невинных и немногочисленных, впрочем. Ну, допустим, было. Но Арсению-то какая разница, какое место он занимает в иерархии скудного мужикососательного опыта Шаста? Ему мало одобрения и внимания от того, другого, что сидит наверху — большого бородатого начальника, который знает ответы на все вопросы и у которого даже есть кружка с синей надписью «я босс, сучки»? — Арс, — Шаст еще раз облизывает губы, уже без какой-то особой цели. — Чего ты от меня хочешь, я не понимаю? И тот вновь сникает, теряя весь пыл и апломб в одну секунду. Будто вошел в роль, разгорелся, но дочитал текст до конца страницы и обнаружил, что следующие потеряны. Ах да, он же таким больше не занимается. — Да нет, ничего. Еще раз извини. И хватит тут мерзнуть, пойдем наверх. Тем самым он спасает Шаста от совершения возможной ошибки и никотинового срыва. А тот, пока возвращается в офис, думает, что проспойлерил себе кое-что куда хуже финала чемпионата мира — он проспойлерил их первый с Арсением поцелуй. Вечером синяя доска встречает его надписью «если ты не голубой, нарисуй вагон-другой» и не слишком талантливо изображенным локомотивом. На одной чаше весов лежит возможность показать себя взрослым, мудрым и не поддающимся чужим манипуляциям человеком, на другой — непрошибаемое упрямство, и Шаст делает выбор в пользу последнего, когда достает из кармашка сбоку доски маркер и, высунув язык, старательно рисует два вагона. Наутро, пока Арсений плескается в душе, Пидрила Андреевич, шумно отхлебывая из чашки, объявляет: — «Кронос» прислал весточку. Послезавтра нужно будет на обследование явиться. Нам обоим. Шаст хмуро кивает и, собравшись с духом, произносит то, о чем думал всю ночь (в те моменты, когда не думал о случившемся поцелуе): — Я хочу съехать в гостиницу. И пожить там до дня обратного выброса. Пидрила Андреевич удивленно приподнимает брови. — Почему? — Надоело спать на диване. — Три недели не надоедало, а теперь надоело? — Ты же знаешь, в каких условиях приходилось ночевать в этой квартире там, в 2018-м. Дай мне хоть в этом времени выспаться нормально, на отдельной кровати. Помолчав немного, тот вдруг предлагает альтернативу: — Если хочешь, может просто местами махнуться. Мы с Арсом будем спать на диване, а ты в спальне. Мне просто и в голову не пришло предложить такое тебе с самого начала. — Не нужно. Зачем? В гостинице было бы удобнее. Да и утренней пробки в ванной и туалете так можно будет избежать. На работу я опаздывать не буду, не переживай. В конце концов, можно выбрать отель поближе к офису. Пидрила Андреевич смотрит пристально, изучающе и, наконец, неохотно кивает. Странно. Шаст ожидал, что тот выпрыгнет из штанов при первой возможности от него избавиться. — Ладно. Как хочешь. Помочь тебе подобрать номер? — Сам справлюсь. Я уже пару вариантов присмотрел даже. Весьма бюджетных, если вдруг тебя это волнует. — Что волнует? — бодрым тоном спрашивает Арсений, заходя на кухню и промакивая все еще влажное лицо полотенцем. Они оба не отвечают ему сразу, но улыбка под двумя идентично хмурыми взглядами почему-то съезжает с энергичного лица сама собой.***
В «Кроносе» их, по сути, даже не обследуют толком. Шаст зря нервничал, ожидая забора крови или чего еще похуже: им всего лишь измеряют температуру, делают каждому электроэнцефалограмму и кардиограмму и задают много дурацких вопросов. Бумажный Хуй до них больше не нисходит, но Шаст и не сильно успел по нему заскучать. — По предварительному расчету мы сможем провести обратный выброс ориентировочно через три недели. Плюс-минус пара дней, — радостно сообщает тот же самый белохалатный чувак, что первым встретил Шаста в 2023 году. А смотрит при этом всем равно на Суку Андреевича, предатель. Тот рассеянно кивает в ответ и глядит в окно, кажется, даже не слушая специалиста. Конечно, какая ему теперь разница, когда Шаст исчезнет, они теперь пересекаются только на работе. И к чему тогда были все эти замеры и припарки, если ждать еще три недели? Температура тела за это время может упасть ниже нуля по цельсию и обратно, мозг — вообще умереть, да и сердце, как выяснилось накануне, ведет себя совершенно непредсказуемо даже безо всяких предпосылок. На выходе из «Кроноса» Сука Андреевич предлагает подкинуть Шаста до гостиницы, но он, конечно, отказывается. Арсения в автомобиле не будет, причин садиться назад не останется, а терпеть эту помеху слева один на один нет никаких сил. Выбранное новое временное пристанище Шасту нравится. Как он и хотел: никаких люксовых излишеств, номер бизнес-класса (он бы и на стандартный согласился, но Арсений косо посмотрел), в стоимость которого включен отличный завтрак за шведским столом, — красота. Не нужно каждый вечер и утро стелить и убирать белье со скрипучего дивана, выслушивать бубнеж Арсения по поводу штанов на полу, о которые он чуть было не споткнулся, и наслаждаться тем, как Сука Андреевич фальшиво поет во время водных процедур. Только держатель для лейки в душевой низковато прикреплен, но это терпимо. И горничная не оставляет никаких зашифрованных кокетливых посланий на доске на двери. Доски вообще нет, только табличка «не беспокоить». Да и бог с ней. В конце той же недели прямо в офисе организуется стихийная вечеринка без какой-либо глобальной цели или концепции — проходной корпоратив с морем выпивки и красными пластиковыми стаканами, как из комедий, в которых кто-нибудь один будет трахать пирог, а кто-нибудь другой соблазнять милфу. Откуда-то из сундуков с реквизитом выуживаются два диско-шара, Крап встает за пульт, а девочки просят отодвинуть стулья для танцев. Никакой атмосферы первого бала Наташи Ростовой, впрочем, не случается: мужская часть коллектива, которая, вопреки статистике, гораздо обширнее женской, в основном, остается на своих местах, используя красные стаканы с выпивкой как якорь. Хотя и не все, конечно. Арсений, разумеется, танцует. Независимо от того, какая песня играет, срывается с места, крутится, как шаурма на вертеле, пытается поймать ртом лучи стробоскопа и блестит вокруг полупьяными глазами. Шаст мог бы сказать (хотя никто и не стремится его интервьюировать), что пялится на него назло Суке Андреевичу, который велел этого не делать, но в действительности он смотрит, потому что иначе просто не выходит. Отвернуться приходится только тогда, когда Арсений, заигравшись, качая бедрами под ламбаду, расстегивает рубашку снизу до середины и завязывает концы узлом на талии. В общем-то, ничего предосудительного или шокирующего тот не делает, но у Шаста ощущение, будто он ворует куски с чужого стола, когда на это смотрит. А лучше бы продолжал смотреть, потому что взгляд на этот раз упирается в другой объект, собирающий внимание. И в отличие от того, что творится вокруг Арсения, этот ажиотаж Шаст ничем объяснить себе не может. По непонятным причинам люди демонстрируют тенденцию собираться вокруг Суки Андреевича кругом даже более широким, чем вокруг халявной выпивки. И Шаст мог бы оправдать это заискиванием перед начальником, только вот в этой толпе есть и люди из других офисов, причем некоторые из них по статусу стоят выше Суки Андреевича. Или нет — Шаст еще не до конца в устройстве всей этой контент-производственной микрофлоры разобрался, но, во всяком случае, их-то в отличие от некоторых по телевизору показывают. Но все они — и те, кого Шаст знает всего три с половиной недели, и те, за кого когда-то болел на сцене Высшей лиги, тянутся к Суке Андреевичу, аки подсолнухи к солнцу. Смеются над его шутками, стремятся обнять или хлопнуть по плечу, спрашивают мнения. А этот индюк, естественно, делает вид, что так и должно быть, все это в порядке вещей. Ну конечно, и телефон у него лучше, чем у Шаста, и приставка новее, и шмотки дороже, и, видимо, даже член, увеличенный Волшебной Силой Гейской Любви, больше. За пару часов до начала вечеринки Шаст вновь умудрился с ним поссориться, хоть это и не совсем верная формулировка, потому что из состояния ссоры они, по сути, вообще не выходят. Но сегодня было особенно болезненно, когда Сука Андреевич отмахнулся от предложенной Шастом идеи нового проекта, а потом сунул под нос смартфон и включил вышедшее год назад шоу с похожей концепцией. Восприняв это как упрек во вторичности, Шаст, конечно, вспылил и, в свою очередь, обвинил Суку Андреевича в необъективности и предвзятости, а в конце обмена не шибко красноречивыми репликами услышал унизительное: — Твоя помощь будет нужна, только если мне по какой-то причине понадобится вспомнить пароль от аськи, но это маловероятно. Больше до сего момента они не разговаривали. Чтобы не воткнуться взглядом во что-нибудь, что расстроит еще больше, Шаст принимает стратегическое решение опустить нос в красный стакан и вынимает время от времени обратно только для того, чтобы наполнить оный, когда тот пустеет. Эта тактика работает. Трудно сказать, сколько времени он проводит за явным нарушением кроносовской интервенционной дисциплины, но постепенно алкоголь скрадывает противные ощущения, и мягкая тошнотворная сладость притупляет работу мозга. Потеряв концентрацию, Шаст позволяет себе вновь вертеть головой по сторонам, но ничего страшного не происходит: на его счастье и Арсений, и Сука Андреевич куда-то пропадают. Расслабившись, Шаст снова начинает любить этот мир. Люди в нем опять двигаются хаотично, а не собираются в два концентрических круга, воспевающих культ личности, Крап ставит какую-то приятную уху электронику, Сережа рядом смеется, трезвым взглядом окидывая дрыгающуюся толпу. Сережа хороший, Сережа замечательный. Вот он тоже прическу сменил и разбогател, а мерзким от этого не стал. И музыка тоже замечательная. Шасту лень двигать пальцами и лезть в карман за телефоном, поэтому он сгибается в сторону Сережи и кричит, не особо рассчитывая на успех: — Чей это трек, не в курсе? Сережа поворачивается к нему и смеется еще шире. — Да твой, Шаст, чей еще. Шасту сначала кажется, что он ослышался, и приходится переспросить. — Твой трек, говорю. Ты его написал. Ну, в смысле, не ты, а Антон. В смысле, тот, который… Шаст вскакивает с места, не дослушав. Ноги пока еще слушаются его довольно хорошо, и он пользуется этим преимуществом, чтобы вылететь из резко ставшего невыносимым помещения как можно быстрее. Прочь от дерьмовой музыки, лицемерных людей и отвратительной выпивки. В коридоре он сталкивается с Дроном, который несет в руках гитару. — Антох, ты куда? Пошли, сейчас споем вместе, квартирник замутим… — Да? А я тебе для этого зачем? Что, более талантливый и успешный «тот, который» куда-то подевался, и теперь сгодится дешевый воронежский заменитель?! А если бы он был здесь, ты бы просто прошел мимо меня, да? Дрон абсолютно ни в чем не виноват, и Шаст прекрасно знает это, но отступившая было на несколько десятков минут волна горечи от несправедливости и зависти закрывает ему глаза шорами. — Ты о чем? Какой еще «тот»?.. Антох, ты чего?.. Махнув рукой на недоуменно лепечущего Дрона, Шаст продолжает идти вперед и вниз — практически вслепую. Внутренний голос, прорываясь сквозь пелену пьяной озлобленности и жалости к самому себе, втолковывает, что он ведет себя по-детски, но это уже похоже на уколы совести, а совесть должна просыпаться лишь на утро, с похмельем. Шаст же еще как минимум пару часов может оправдываться тем, что им руководит алкоголь. На улице, в фонарном свете, снова тянет курить, и от решения стрельнуть у кого-нибудь сигарету его спасает только полное одиночество и быстро подъехавшее такси. По радио звучит джаз, и Шаст благодарно кивает невидимому звукорежиссеру за то, что тот не ставит тот долбящий по ушам бит, откидываясь на спинку и прикрывая глаза до конца пути. Вертолеты сопровождают его всю поездку, но Шаст на них не обижается: подумаешь, пусть летают, ему не жалко. Автоматический голос из динамика, которому вторит вполне человеческий голос водителя, хором сообщают о конце маршрута. Шаст выныривает из своего сонного забвения, скомкано благодарит таксиста и неловко выбирается из машины. Фонарь почему-то снова напоминает о желании курить, но на этот раз от совершения греха Шаста спасает зябкий вечер и оставленная в офисе верхняя одежда. Качнувшись пару раз на ногах, он бегло сканирует организм на позыв самоочиститься через горло и приходит к выводу, что такая опасность в ближайшее время не грозит, поэтому уверенно, если так можно охарактеризовать нетвердую походку, направляется к подъезду. Внутри квартиры, едва закрыв за собой дверь, он натыкается ступней на какое-то препятствие и, немедленно задавшись целью выяснить его происхождение, опускается на корточки, забыв, что можно включить свет. При ближайшем рассмотрении Шаст обнаруживает, что у порога беспорядочно разбросаны три кроссовки, а четвертая лежит чуть в стороне и впереди. Там же свалена куча какого-то тряпья. Шаст хмурится, чувствуя, но не до конца понимая, что что-то не так, и буквально спустя секунду осознает: так не бывает, Арсений всегда аккуратно складывает обувь на полку, а верхнюю одежду вешает на плечики в шкаф. Еще через пару секунд случается прозрение помасштабнее: до него наконец доходит, что он ошибся, вызывая такси, и по привычке выбрал адрес не отеля, а квартиры Арсения и Суки Андреевича. Ударом гонга это прозрение отбивает раздавшийся из глубины квартиры длинный стон. Шаст едва не валится набок. Он так и сидит, замерев в неудобной позе, потеряв район и сжимая в кулаке грязную подошву, и надеется, что ему послышалось. Спустя секунд десять стон повторяется, и Шаст безошибочно распознает в нем свой чуть сорванный голос. Твою же мать. Он понимает, что происходит, практически в одно мгновение — точно так же, как осознал, что с ним приключилось, при выбросе. И это делает все только хуже, потому что, если бы он не сообразил и его вело вперед исключительно любопытство, это можно было бы расценить в качестве какого-никакого оправдания, но Шаст все знает и тем не менее не останавливается. Придерживаясь за стенку, он медленно распрямляется и напряженно вслушивается в тишину. Выясняется, что воздух лишь прикидывается тишиной, а на самом деле наполнен приглушенными шепотом, шорохом и скрипом. Шаст делает шаг вперед и жмурится от страха, что под ногой взвизгнет половица, потом вспоминает, что половиц тут больше нет и визжать нечему. «Вдруг что-то случилось, кому-нибудь плохо, я просто хочу убедиться, что тут все в порядке», — пытается он обмануть вновь вылезшую наружу не по расписанию совесть и делает боком еще несколько приставных шагов по коридору, пока не оказывается лицом перед арочным проемом, откуда открывается великолепный вид на диван — его спальное место в недалеком прошлом. От представшей перед глазами картины из горла рвется хриплый вскрик, Шаст ловит его губами в последнюю секунду и вжимается в стену сильнее, хотя смутно догадывается, что, если смотреть со стороны дивана, темнота коридора поглотит все фигуры и очертания. В любом случае это неважно — два основных действующих лица не обращают на него внимания. Сука Андреевич, полностью голый, лежит на животе, вывернув прижатое к кожаной подушке лицо вбок, и впивается пальцами в край сиденья. Выражение его скрытых сейчас волосами глаз неразличимо, но рот распахнут, и нижняя челюсть делает судорожные отрывистые движения вверх-вниз, будто он пытается напиться из невидимого стакана. Плечи тоже дергаются, лопатки сведены, а из-под живота торчит край второй подушки, и нет в этом зрелище ничего особо интересного, но Шаст тормозит на нем, боится опускать взгляд ниже, потому что где-то там уже начинается Арсений. Когда он все же находит в себе мужество сконцентрировать зрение на правой половине открывшегося пейзажа, то приходит в негодование: обнаженного Арсения практически не видно за выставленным вперед изгибом своего-чужого бедра. Шаст видит только макушку, напряженные брови и время от времени показывающийся нос, когда Арсений немного поднимает лицо. Еще он видит широко расставленные на том же самом бедре пальцы, впивающиеся подушечками в пять белых пятен на коже, и слышит тихий скользкий ритмичный звук, вырывающийся из-подо рта Арсения. Шаст сам никогда такого не делал и с ним никогда такого не делали, но он не настолько дремучий подкустовный выползень, чтобы не сообразить, в чем тут дело. Вряд ли происходящее объясняется тем, что Арсений хотел поцеловать Суку Андреевича в губы, но немного промахнулся. У Шаста деревенеют колени, он не может сдвинуться с места, хотя должен. Должен бежать прямиком в «Кронос» и умолять стереть ему память, но остается в своем укрытии и, тяжело дыша, продолжает наблюдать. Арсений отрывается от своего занятия, распрямляется и быстро облизывает потемневшие губы. Укладывает ладони на чужих ягодицах удобнее, разводит в стороны, выбивая из Суки Андреевича еще один короткий стон-выдох, и жадно смотрит вниз. Если за эти неведомые Шасту пять лет с его организмом не произошло какого-то запоздалого проявления онтогенеза и в районе задницы не случились невероятные метаморфозы, то он не совсем понимает такого пристального к ней внимания. Гораздо больше внимания, по его скромному мнению, заслуживает сам Арсений. В отличие от собственного тела Шаст видит его полностью без одежды впервые и шарит сбивчивым взглядом вверх, вниз, влево, вправо, наискосок, не зная, за что зацепиться и докуда сильнее желать дотронуться. Рассматривает фигурные плечи, чуть согнутые в локтях руки, два взлома ключиц, темные маленькие соски, нервно подрагивающий живот, от которого тяжело кренится чуть в сторону член, и белое бедро. Арсений сам прерывает его зрительную вакханалию, когда вновь сгибает спину и приникает раскрытыми губами обратно к ягодицам. Задница сама тычется ему в лицо, потому что Сука Андреевич, не прекращая постанывать, трется низом живота о подложенную подушку. Доселе скрывавшаяся в Шасте тяга к вуайеризму побеждает силу алкогольного опьянения: вопреки его состоянию, зрение обостряется, фокусируется на неспешных малоамплитудных колебаниях белых фигур на фоне темной обивки. — Не затягивай, — а голос Суки Андреевича как раз-таки наоборот растягивается, когда он наконец отлипает от подушки (на щеке остается малиновый след), упирается ладонями в сиденье и вытягивается вверх, превращая тело в зигзаг из четырех ломаных линий разной длины. Обернувшись через плечо, он пропускает пальцы одной руки сквозь волосы на темной макушке, видимо, с намерением оттолкнуть, но, передумав, вжимает в себя сильнее. Арсений не сопротивляется, только его ладони соскальзывают с ягодиц по ногам вниз и расталкивают чужие колени шире в стороны, давая себе возможность прильнуть ближе. Сука Андреевич снова складывает рот овалом и запрокидывает голову глубоко назад. На вытянувшемся горле несколько раз дергается резко выделившийся кадык. «У меня пиздец длинная шея», — размышляет Шаст о собственной девиантной анатомии вместо того, чтобы размышлять о возмутительности собственного поведения в обеих ипостасях. Один ведет себя, как нечто, выпавшее из шмаровоза, а второй на это любуется с открытым ртом. Лицо Арсения наконец выныривает оттуда, куда Шасту за несколько лет совместной работы неоднократно приходилось его посылать, и он опять встает на коленях ровно, помогая Суке Андреевичу развернуться к нему лицом. — Ноги так и липнут к этой блядской коже… — морщится Арсений, переступая коленями на месте, чтобы избавиться от зудящего ощущения. — Сам виноват, — усмехается Сука Андреевич, смыкая пальцы частоколом за его шеей. — Нам несколько шагов оставалось до спальни, как ты вдруг передумал и толкнул меня на диван. Думаешь, я не догадываюсь, почему? — Не понимаю, о чем ты. — Ну да, конечно, не понимаешь, — он, кажется, хочет что-то еще добавить, но Арсений не позволяет: обхватывает ладонью затылок и тянет лицо вниз, к губам, прекращая этот странный диалог. Шаст тоже не понимает, о чем шла речь. Или, даже если чуточку понимает, боится своего чересчур самонадеянного сознания и отталкивает догадку в сторону. Они целуются медленно, со вкусом, и в коротких промежутках, когда губы размыкаются, Шаст видит (или воображение само дорисовывает) мелькающие блики мокрых языков. Он снова злится на Суку Андреевича — на этот раз не за обидные слова, а за то, что тот своим несуразно длинным телом перегораживает обзор на Арсения, и Шасту видны только кусочек бедра да скользящие по своей-чужой пояснице большие ладони, в один момент все же срывающиеся вниз и ныряющие в складку между ягодиц. — Ты всю смазку там сожрал, козел, — смеется Сука Андреевич, с громким звуком оторвавшись от губ Арсения. По плавно качающемуся локтю Шаст понимает, что Сука Андреевич лениво дрочит обоим левой рукой. Собственная ладонь рефлекторно зудит, желая накрыть уже твердый член хотя бы через штаны, но Шаст держится — иначе скрываться будет невозможно. Не ожидал он, что первый полноценный просмотр гей-порно окажется с эффектом полного присутствия да еще с самим собой в главной роли. — Ничего, тебе хватит, — улыбается Арсений в ответ и, судя по движениям пальцев, в ту же секунду проверяет и доказывает обоснованность этого утверждения. Они неправдоподобно много смеются для занятия любовью, и Шаст завидует этой легкости: если бы партнер рядом с ним начал ржать в постели, у него от нервов точно бы упал. Сука Андреевич убирает ладонь с обоих членов и заводит назад, находит на ощупь руку Арсения и за запястье нежно тянет пальцы из себя, прерывисто выдыхая. Потом разворачивается лицом к спинке дивана, а к Шасту задом, упирается руками в стену, расставляет широко колени и поразительно глубоко прогибается, роняя голову в колодец из стены, рук и собственного корпуса. Шаст и не подозревал, что его тело способно на такую геометрию. Арсений быстро и ловко надевает презерватив и каким-то образом умудряется не растерять в этой, как правило, несуразной переходной части полового акта элегантности движений — хотя, возможно, это в глазах Шаста он всегда остается идеальным. Арсений становится позади Суки Андреевича, так что с края сиденья свешиваются четыре круглых пятки, ласково гладит обозначившуюся линию позвоночника, а второй рукой спускается ниже, между их тел, и Шаст может только догадываться, что там происходит, а он не идиот — он догадывается, что там происходит. Протяжно простонав самым горлом, Сука Андреевич гнется совсем уж волнообразно, откидывает голову на правое плечо Арсения, тем самым вновь пряча его лицо от Шаста. Он, впрочем, не жалуется — зато теперь ему прекрасно видно, как перекатываются, будто пески в пустыне, мышцы спины, как упруго вытягиваются мышцы задней поверхности бедра, как образовывают ямочки, напрягаясь, мышцы ягодиц. Шаст гулко сглатывает, когда Арсений, аккуратно придерживая тело впереди за талию, начинает медленно качать бедрами. Звук этот внутри черепной коробки кажется оглушающим, и на секунду Шаст пугается, что Арсений обернется, но тот даже головы не поднимает, продолжая целовать вытянувшуюся через его плечо шею. Вскоре Шаст понимает, что его опасения, если и раньше были сомнительны, то теперь уж вовсе стали беспочвенны: скрип обивки дивана под коленями, пара рикошетящих пространство после удара о стену стонов и звук влажного соприкосновения человеческой кожи при участившихся толчках не оставляют возможности обнаружить его присутствие. Арсений вдруг останавливается резко, безо всякого замедления, и Шаст ошеломленно хлопает глазами: неужели все? Так быстро? Но они лишь обмениваются ролями: теперь двигается Сука Андреевич, опять воткнувшись ладонями в стену и быстро толкаясь бедрами назад, а Арсений придерживает его за пояс, замерев на месте. То, что делает Шаст, — ужасно грязно и отвратительно, но он не может заставить себя оторвать взгляд, потому что это — красиво. Эстетическое чувство в нем урчит от насыщения, чувство благоразумия захлебывается стыдом. Через несколько минут поза меняется: Сука Андреевич соскальзывает с члена, разворачивается и с выдохом падает спиной вниз на сиденье, незамедлительно закидывая одну ногу на спинку и размазывая коленом по темной коже мокрый след в том месте, где только что прижимался к ней пахом, а вторую — на подставленный Арсением сгиб локтя. И Шаст впервые за долгое время ему благодарен: так он наконец-то может рассмотреть лицо Арсения, пока тому хорошо. Но в итоге он сам себя удивляет тем, что наслаждается видом на ритмично качающиеся надо лбом темные пряди и ходящие ходуном под бледной кожей скулы недолго — даже в этот момент Сука Андреевич каким-то образом умудряется перетянуть на себя одеяло. Обе подушки давно валяются под диваном, и, не удерживаемое ничем, кроме рук Арсения, тело от быстрых толчков съезжает назад, так что голова почти свешивается с края. Выглядит это ужасно неудобно, но вся динамика тела кричит об обратном: оно захлебывается собственным удовольствием и всецело отдается этому ощущению. И Шаст смотрит на него, утопая в зависти: никогда еще ему не удавалось так раскованно и свободно чувствовать себя в постели. Для него секс, будучи в целом занятием приятным и увлекательным, тем не менее всегда был сопряжен со страхом и волнением. Будто поход на медкомиссию, когда в самый ответственный момент второй участник действия может разочарованно присвистнуть: «Э, батенька, что-то вы себя запустили! Совсем за здоровьем не следите!» У Суки Андреевича все не так. Он наслаждается Арсением, он наслаждается тем, как Арсений наслаждается им, но самое поразительное — он наслаждается собой. Он — центр этой гармонии. Арсений выпутывает руку из-под его колена и опускается ниже, нависая над Сукой Андреевичем на вытянутых руках. Движения его таза между раздвинутых бедер становятся лихорадочно жесткими и быстрыми, а линия плеч напрягается. Сука Андреевич цепляется одной рукой за его корпус ниже подмышек, вторую опускает себе на член и сводит лодыжки крестом у Арсения за бедрами. Они больше не смеются, даже не улыбаются, только часто и невпопад дышат, столкнувшись глазами и удерживая этот контакт на расстоянии в пару десятков сантиметров. Если бы один потянулся поцеловать другого, Шасту стало бы легче. Но эта удивительная интимность момента между двумя людьми, поддерживаемая лишь взглядами, пробирает его насквозь, выкручивает наизнанку, и он, задохнувшись от собственной неуместности в этой сцене, наконец делает шаг назад, теряя их из виду, и позорно ползет по стенке к двери, подгоняемый волной непристойных звуков. В спину ему прилетают два глухих стона, и, зажмурившись, он обрывает их, захлопнув за собой входную дверь.***
На счастье Шаста за его унизительной капитуляцией со стояком в штанах из чужого любовного гнездышка следуют два выходных дня, в течение которых можно не выходить из номера и не попадаться никому на глаза. С другой стороны, он остается наедине со своей головой, ранее не присутствовавшими в ней нескромными картинками и новообретенным отвращением к самому себе, отвлекать от которого его больше некому. Из обозримых планов у Шаста — только пиздострадальческий катарсис, поэтому он идет на опережение и проваливается в кино-, игро- и сериаломарафон, изредка отвлекаясь на размышления о Священной Римской империи, и радуется тому, что за прошедшие пять лет интересного материала накопилось столько, что ему хватит еще на несколько месяцев безвылазного затворничества, даже если в «Кроносе» опять облажаются и перенесут обратный выброс на неопределенный срок. В понедельник он критически оценивает свой внутренний ресурс: представляет себе, как попробует в офисе посмотреть Арсению и Гондону Андреевичу в глаза и поздороваться, и понимает, что идея не выгорит. Набирает на телефоне сообщение «я приболел, передай остальным», долго гипнотизирует взглядом контакт «Арс», но ресурса все еще мало даже для такого взаимодействия, поэтому сообщение отправляется Позу. В течение следующих пяти минут телефон четырежды уведомляет о входящих звонках от Арсения, два раза — от Гондона Андреевича и один раз от Поза. Последнему Шаст пишет второе сообщение, в котором жалуется на больное горло и просит дать ему отлежаться. Звонков больше не поступает, но все три контакта что-то пишут, поэтому Шаст, не глядя, рассылает им скопом «все норм, мандаринов не нужно», а потом просто отключает уведомления изо всех соцсетей. Новый режим работает на ура, за исключением пары незначительных неприятных деталей (например, выясняется, что долгожданный последний сезон «Игры престолов» — лютейшее говно), и уже во вторник Шаст решает, что на завтрак можно и не спускаться, тем более что доставка еды работает исправно, а после пережитого в пятницу ему вообще уже плевать, что горничная, официант или курьер увидят его в одном халате. Чуть хуже жить становится в среду, потому что он то ли накаркал на себя беду, то ли действительно сильно замерз в ночь вечеринки, ожидая такси, но весь день страдает от головной боли и озноба. Решив, что это четырехдневный кроватный загул не пошел ему на пользу, Шаст заставляет себя принять душ, одеться и выйти на улицу, подгоняя вперед мыслью, что поход до ближайшего супермаркета обернется долгожданной покупкой сигарет. Воплотиться в жизнь этому желанию, увы, не суждено: не дойдя до светофора, Шаст чувствует, что голова начинает не только болеть сильнее, но и кружиться, и спешно, стараясь не подходить близко к краю тротуара, возвращается в номер, где падает на кровать в той же одежде, что был на улице, и засыпает. В четверг он передвигается уже с таким трудом, что сил хватает только на то, чтобы взять графин и выйти в холл, наполнив его водой из кулера. Графин со стаканом Шаст предусмотрительно ставит на прикроватную тумбочку и окончательно избавляется от необходимости подниматься с постели. При одном взгляде на остатки еды его мутит, и с мыслью, что это отравление, завернувшись в одеяло и скользкое совершенно негреющее покрывало, он проваливается в сон, в котором теряет счет часам. Время от времени сквозь дрему он слышит голоса из холла, звук катящихся по паласу чемоданных колесиков и шум работающего пылесоса из соседних номеров. Отвратительный стук по черепной коробке болезненно вытаскивает его из забвения. Шаст пытается оттолкнуть мучителя, но пальцы лишь бьют по воздуху, не находя цели. Настойчивый обидчик продолжает колотить по голове, и Шаст недовольно мычит на него, не в силах послать связной речью, а потом зарывается глубже под подушку. Она его в итоге и отрезвляет немного: как можно с таким четким звуком бить по макушке, если она скрыта несколькими слоями ткани и синтепона?.. Чтобы объяснить этот парадокс, Шасту приходится открыть глаза и выплюнуть изо рта пыльный хлопок, с трудом поднимаясь в сидячее положение на кровати. Комната немного кренится, и в воздухе витают странные розовые пылинки, которые почему-то пропадают, стоит Шасту протереть глаза кулаками. Зато теперь он определяется с тем, что абсолютно точно находится в номере один, никто его не избивает, а стук, судя по всему, доносится из-за двери. Проклиная назойливую горничную, которой так сильно не терпится сменить ему постельное белье и выложить в ванной новые пакетики и баночки, он встает с кровати и довольно быстро, примерно за полторы минуты, преодолевает расстояние до выхода из помещения. Ручка активно сопротивляется ладони, но и Шаст не пальцем делан: в ходе недолгой борьбы справляется с препятствием с заслуженным чувством удовлетворения и, издав победный клич, дергает покоренную дверь на себя, за что тут же получает от нее контрнаступлением по лбу. Сверху кто-то вновь рассыпает розовые пылинки, а для композиционного баланса еще и добавляет к ним белые хлопья, и Шаст опять машет рукой перед глазами, отфыркиваясь, пока не замечает, что задевает чей-то нос. — Тоха?.. Господи блядский боже, ты меня слышишь вообще? Мальчик мой хороший, черт, как же ты так… Над носом он обнаруживает распахнутые в испуге огромные голубые глаза, а еще выше — несколько темных прядок, отбивающих какой-то сложный ритм на бледном лбу. Их он помнит, они тогда тоже качались и в темноте казались совершенно черными… Тогда — это когда?.. Шаст, видимо, мычит что-то вопросительно-возмущенное, потому что его начинают успокаивать, как маленького: — Тихо, тихо, осторожненько… Садись вот сюда, молодец… Какой же у тебя лоб горячий, пиздец… Нет, все нормально, все хорошо. Одну секунду подожди меня, ладно? Ладно… Девушка! Да! Нужно кресло или еще что-то в этом роде… Да. Именно. Позовите кого-нибудь… Шаст перестает слушать, погрузившись в размышления о том, зачем ему нужно кресло. В номере полно мебели, тут как минимум два стула и унитаз, да и на кровати сидеть удобнее всего, а если уж и просить принести сюда что-то новое, то пусть лучше это будет, например, чехословацкий гарнитур. И если тащить новое, то заодно нужно будет обязательно взять и старое, и взятое взаймы, и голубое. Но голубое ему уже принесли — это были глаза, и прядки над ними — они и старые, и новые, и взятые взаймы — у того, другого, который весь такой из себя гармония, и качались они точно так же, как тогда… Когда тогда?.. Под мышку ему влезает тепло, тянет наверх, что-то приговаривает и приятно пахнет. Шаст улыбается, кивает, соглашаясь с температурой и ароматом, и позволяет им делать с его телом все, что угодно — поднимать, перемещать, усаживать, пристегивать. Ему все нравится. Даже когда в ухо лезут резкие жужжащие звуки и сигналы, а сбоку по смеженным векам бьет яркий электрический свет и Шаст хнычет, прячась от него, тепло вновь успокаивающе касается сверху, брызжет на волосы горстями, прижимает к себе и щекочет висок особенно трепетно. Оно не отпускает Шаста ни на секунду, даже когда до него дотрагиваются другие, ведет в какие-то подземелья, а может быть, башню — это вообще не важно. Он тихо радуется про себя, когда начинает узнавать разные объекты — вот заученные наизусть слова про дорогущий Интернет, вот кактусовый фикус в горшке, вот прямоугольник, на который нужно посмотреть, и тогда дверь откроется. Чуть позже в глаза бросается черный диван, и это неясно тревожит, поэтому Шаст отворачивается побыстрее. Слава богу, тепло не задерживает его, ведет вперед, прямиком на синюю доску, и Шаст снова радуется, потому что скучал по ней. Он попадает в прохладный полумрак — должно быть, все-таки подземелье, а не башня — и опускается под чужим давлением на что-то мягкое, а спустя мгновение к нему прижимается другое тепло — дрожащее, беспокойное, мокрое, без того приятного аромата, но все же тоже по-своему родное и уютное. И в этот момент, найдя своих и успокоившись, измученное сознание Шаста наконец прекращает перманентные попытки анализа окружающего мира, сдается на волю случая и окутывающего исцеляющего тепла и окончательно отключается.***
Шаста будит собственный желудок, завывающий страстные серенады, обращенные к далекой вожделенной пище. Он вслепую шарит рукой, путаясь в слоях ткани, пока наконец не добирается до источника звука и не вжимает руку в и без того почти прилипший к спине живот. Тот на физическое воздействие не реагирует и продолжает ныть о своей одинокой несчастной доле. Вздохнув, Шаст открывает глаза. В комнате темно, но задернутые шторы на окнах подсвечены ярко-оранжевыми прямоугольниками, значит, на часах далеко не ночь. Гигантская подушка впитала голову со всех сторон, и приходится напрячь шею, чтобы посмотреть по сторонам. Сначала кажется, что он проснулся в совершенно незнакомом месте, но, приглядевшись, Шаст понимает, что уже был здесь однажды, в самый первый вечер, да и потом временами заглядывал сюда сквозь створ двери — это спальня Арсения и Мудака Андреевича, чье присутствие в этой же кровати, кстати, тоже намекает на геолокацию помещения. Шаст тупо пялится на него сверху вниз: тот лежит на второй половине кровати, выкинув руку в сторону и глупо приоткрыв во сне рот, из уголка которого, продравшись сквозь бородатую чащобу, на наволочку стекает нитка слюны. От необходимости совать ему под нос палец и проверять наличие признаков жизни избавляет вырывающееся из легких с хрипом дыхание. Живот снова урчит, а еще о себе и срочной необходимости опорожниться заявляет мочевой пузырь. Поморщившись от того, как голову ведет в разные стороны при каждом движении, Шаст выбирается из постели, обнаружив на себе футболку и трусы, которые точно сам не надевал. И, судя по невменозу, в котором пребывает Мудак Андреевич, вряд ли переоблачением Шаста занимался он. Вариантов остается все меньше. Просто супер. Выйдя из спальни, он нарочно сразу жмурится и двигается вперед на ощупь, чтобы случайно еще больше не травмировать чугунную голову лицезрением дивана. Открывает глаза только в коридоре и до туалета уже добирается вполне нормально — оказывается, на ногах он все-таки может стоять твердо. — Привет, — здоровается Шаст голосом спившегося директора колхоза с потерявшимся где-то в своей голове Арсением, что стоит у окна на кухне с кружкой в руке. Тот вздрагивает и оборачивается — судорожно выдыхает, ставит кружку на подоконник, дергается вперед, когда Шаст, чуть качнувшись, благополучно опускается на стул. — Привет! Как себя чувствуешь? — Нормально. Более-менее. Сколько я проспал? В плане… Давно я здесь? — Чуть больше суток. Я привез тебя в четверг вечером, а сегодня суббота. — Понятно. Есть что поесть? Арсений кивает и с готовностью бросается к холодильнику, достает оттуда кастрюлю и под недовольный взгляд Шаста наливает в тарелку светлый куриный бульон, который потом отправляет в микроволновку. — Не корчи рожи, это рекомендация врача. — Тут и врач был? — удивляется Шаст. — Специалист из «Кроноса». Когда Антоха свалился в среду с головокружением, я вызвал обычного терапевта, но тот дипломированный долбоеб сказал, что это всего лишь переутомление и стресс, и велел побольше отдыхать. Только на следующий день ему стало еще хуже, я запаниковал и позвонил в «Кронос», а там в первую очередь спросили, рядом ли «выброшенный», то есть ты. Представляешь, эти айболиты забыли вас предупредить, что вам, оказывается, нельзя надолго отходить друг от друга — это провоцирует гипоксию у обеих сторон интервенции. Вы шесть дней держались на расстоянии, врач сказал, это почти критично. Шаст задумчиво кивает, слушая, и отхлебывает теплый бульон. Он явно домашнего происхождения, приготовленный не очень умело — чересчур наваристый, да еще и пересолен, но Шасту с голодухи все равно вкусно. Шутить про острую влюбленность повара он все же не решается. — Выглядишь просто ужасно, — делится Арсений жестокими наблюдениями. — Даже Ленин сейчас смотрится пободрее. — Иди нахуй, — беззубо огрызается Шаст. — Я прекрасно себя чувствую. И вообще, на себя-то посмотри. Он не лукавит, Арсений действительно выглядит потрепанным жизнью. Он еще бледнее, чем обычно, и от этого черты выделяются сильнее. Белки глаз располосованы полопавшимися капиллярами, веки горят, как у больных чахоткой на портретах XIX века, волосы словно перепачканы гуталином, а тонкая полоска рта вообще становится самым ярким акцентом на лице, будто он долго пил вишневый сок. Наверное, так выглядят больные анемией. Некоторым людям вообще удивительно идет недомогание. Не то чтобы у Шаста встает на кровь или чужие страдания, да и некрофилия далеко не входит в область его интересов, но, например, он всегда считал, что труп Лоры Палмер выглядел куда эстетичнее Лоры Палмер в добром здравии. Возможно, его просто привлекает аристократичная бледность. Возможно, Арсений просто задал ему особые стандарты оценки внешней привлекательности. — Прости меня, — вдруг мягко произносит он вместо того, чтобы вступить на защиту собственной красоты. От неожиданности Шаст поднимает на него удивленный взгляд и застывает с раскрытым ртом. — Ты так эмоционально реагируешь на все, — тут же расплывается Арсений в улыбке. — Он научился с годами себя лучше контролировать, а мне, оказывается, всего этого не хватало: бровей, которые стремятся почесать затылок, щек, которые раскаляются так, что кажется, брызнешь водой — зашипит. Проговаривая все это, он чуть вытягивает руку вперед и, называя ту или иную часть лица, рисует в воздухе контуры, будто незрячий. Между ними метра два, и Шасту до безумия сильно хочется впечататься сейчас же своей опухшей рожей в выставленную ладонь. — За что простить? — спрашивает он наконец, подавив глупый порыв. — За то, что не уследил за тобой. За то, что не был достаточно настойчив, когда узнал, что тебе нехорошо. За то, что приехал слишком поздно. — Не слишком. Все же нормально в итоге. И потом, это не твоя обязанность — следить за мной. Я ведь не ребенок. — Это не моя обязанность, но это моя ответственность. Я же тебя люблю. Кажется, Шаст все же недостаточно восстановил силы, валяясь рядом с Мудаком Андреевичем, потому что на этих словах снова возникает ощущение, будто его приложили затылком о стену. В голове становится пусто, а бульон в желудке вдруг резко набирает температуру. Шаст опускает пылающее лицо и даже в желтоватом отражении в тарелке видит, как услышанное признание искажает нервным тиком его черты. Глупость какая. Признавались же ему в любви и раньше — и ничего, выживал. — Не меня, — произносит он сдавленно, так и не поднимая головы. — Его. — Прошу прощения, а разве вы не один и тот же человек?.. Назад, в спальню, Шаст возвращается, опять зажмурившись в смежной комнате, и раскрывает глаза только у самой двери. На этот раз на синей табличке изображен целый графический роман: сверху нарисован кривоватый кружок, похожий на блин (если бы блин впервые в жизни пекла трехлетка), в который по окружности воткнуты палки разной длины, а снизу — полчища выстроенных в горизонтальные ряды штрихов. Рядом с кружком приведена расшифровка — «солнце светит», а рядом со штрихами — «растет трава». В центре же композиции крупными буквами выведена основная мысль: «все не так и все не то», подытоженная грустным смайликом. Мудак Андреевич больше не лежит на спине: он перевернулся набок, и Шаст, забравшись в кровать, двигается к нему ближе, укладывается большой ложкой так, что щекой попадает прямо в слюнявое пятно, а нос задевают колючие кончики волос, но, как ни странно, это совсем не противно. По изменившемуся дыханию Шаст понимает, что спящих людей в комнате больше не осталось. — Ты воняешь, — хрипло произносит Мудак Андреевич минуту спустя. — Нет, это ты воняешь. — Я так и сказал. Шаст возится, вздыхает, прикрывает глаза, чтобы было не так страшно, и утыкается лбом в свой-чужой затылок, перед тем как признаться: — Я видел вас. Как вы трахаетесь. Подбородком он чувствует, как напрягаются шейные позвонки Мудака Андреевича. — Когда? — спрашивает тот, помолчав. — В пятницу. После вечеринки. Завалился сюда бухой по ошибке, услышал вас случайно и не смог развернуться. Мудак Андреевич молчит еще дольше, но линия его шеи смягчается. — Понятно. — Ты злишься? — не выдерживает Шаст очередной порции тишины. — На кого? — вздыхает Мудак Андреевич. — На себя, что ли? Я вообще хотел было тебя утешить и сказать, что на твоем месте поступил бы так же, но потом понял, что это звучит как бред, ведь я, выходит, уже так поступил, просто в твоем обличии. — Не знаю… Я ведь никогда не могу предсказать твою реакцию… Мне кажется, ты так сильно изменился… то есть я так сильно изменился, что в одинаковой ситуации мы всегда примем кардинально противоположные решения. — Да не так уж сильно я изменился, Шаст. Скорее, изменились обстоятельства, а я научился с ними справляться. На этот раз молчание затягивается из-за Шаста, который размышляет над услышанным, но эта тишина комфортная, не давящая и не выматывающая, и он благодарен Мудаку Андреевичу за этот первый сигнал взаимопонимания. — Ты был неплох, — он все-таки решает, что не помрет, если сделает тому один комплимент. Тело спереди дергается от короткого смешка. — Спасибо. Жаль, мне, насколько я помню, в ответ похвалить нечего. Шаст слабо лягает его под коленку и получает за это пяткой по голени. Нормально, не больно. Неделю назад он бы вспылил, восприняв такие слова как оскорбление, но сегодня слышит в них, скорее, дружеский подкол. Или он просто до сих пор слишком слаб, чтобы начинать новый конфликт. — Ты же не скажешь Арсу, что я за вами подглядывал? — Нет, конечно, ты придурок, что ли? — Сам ты придурок. — Я так и сказал.***
Уже на следующий день оба чувствуют себя полностью выздоровевшими. Шаст возвращается в гостиницу, чтобы забрать оттуда вещи и выселиться из номера, переезжает из спальни обратно на свой диван и переживает это довольно спокойно — то ли признание Придурку Андреевичу помогло снять камень с души, то ли он просто преувеличил масштаб трагедии. В любом случае по спине его не бегут мурашки, когда он откидывается на то же место, которого касалась спина Придурка Андреевича, и не представляет, закрывая глаза, как из этого положения выглядело лицо Арсения. Они возвращаются в прежний ритм: снова нетерпеливо дожидаются своей очереди в душ по утрам, едут на работу втроем в одной машине, и Шаст больше не отказывается, когда ему предлагают сесть за руль (и втайне наслаждается тем, что ворчание Арсения по поводу неграмотного вождения теперь обращено к нему), а Придурок Андреевич, даже когда отвергает его идеи, старается не вздыхать преувеличенно громко. Это все еще не идеальный вариант сосуществования и вообще существования, но, по крайней мере, Шаст больше не ощущает себя бедным родственником. Чуть больше чем через месяц после его выброса в 2023 год они вдвоем вновь сидят в девять утра в приемной в «Кроносе», дожидаясь консультации. Шаст пытается компенсировать недостаток сна, разлегшись на мягком кресле, но выходит плохо — Придурок Андреевич слишком недовольно и громко пыхтит над телефоном, пока ведет рабочий диалог с SMM-щиком. Он сидит, ссутулившись, и через каждый десяток секунд раздраженно поправляет спадающую на глаза челку. — Походу, пора стричься, — вздохнув в очередной раз, он хватается пальцами за прядь по центру лба, оттягивает ее в сторону кончика носа и скашивает глаза к переносице, пытаясь оценить длину. Шаст и без таких исследований может вынести вердикт — там пиздец мохнатка выросла. — Я думал, у тебя запрет на приближение к ножницам, — хмыкает он. — А если пострижешься, будет еще и запрет на приближение к Арсу. — Причем тут вообще Арс? — интересуется Придурок Андреевич, когда прядка выскальзывает из пальцев и пружинит наверх. — Ну а я откуда знаю? Может, у него какие-то странные сексуальные девиации, связанные с невыплеснутой любовью к овцам. Ты ж ради него всю эту «красоту» носишь? — Ради него? — Придурок Андреевич окончательно отвлекается от своего занятия и переводит на Шаста подозрительно серьезный взгляд. — Ну, да? — уже не столь уверенно продолжает Шаст, не понимая, почему тон беседы вдруг лишился всей иронии, и пытаясь ее вернуть. — Типа ему нравится, как ты выглядишь. Пять килограмм шерсти по всему ебалу, восемь подбородков… Бог ему судья, конечно. — И ты, значит, считаешь, что он мне запрещает все это менять? — глаза напротив недобро суживаются. — Не, не то чтобы прям так считаю… Но… Что-то ведь между вами произошло, когда ты… когда я стал выглядеть иначе? — Что? Он прямо так и произносит — «что». Не «че», не «чего», а четкое, холодное и вспарывающее атмосферу «что». — Я имею в виду… — Шаст теряется, впервые испытывая перед Придурком Андреевичем не раздражение или ярость, а что-то вроде робости. — Блядь, неужели ты настолько в себе не уверен, что думаешь, будто единственное, что заставило его обратить на тебя внимание — это изменения во внешности? Во рту пересыхает от нервов — прямо в таких формулировках Шаст никогда не мыслил, но это звучит довольно близко к правде. — Не единственное, просто… — Нет, стоп, похуй, про твои комплексы я и так знал. Насрать вообще, что ты там думаешь о себе. Насрать, что ты думаешь обо мне. Это я как-нибудь переживу. Но как ты вообще посмел считать, что самый близкий мне человек в мире настолько мелочен и поверхностен, что на его выбор могут повлиять изменения в фигуре и прическе? Ты реально держишь его за такого вот ублюдка?! Как это вообще может уживаться в тебе с влюбленностью к нему? Почему, наконец, я не помню, что был таким ебланом с мусором в башке?! — Да я даже не влюблен! — снова позорно врет Шаст, застигнутый врасплох внезапной нападкой. — Ой, не пизди! — отрезает Придурок Андреевич — и теперь он, определенно, разозлен. — Я тебя знаю! Я себя знаю! Я знаю, как восхищался Арсом и уважал его, когда был тобой! Я знаю, что на внутреннее обратил внимание раньше, чем на внешнее! Я знаю, как долго соединял в голове одно с другим, чтобы в итоге увидеть целую картинку! Так какого хуя ты, испытывая все это к нему, так дешево оцениваешь его чувства? Считаешь себя лучше него? Или скажешь, что, нет, ты сам повелся в первую очередь на всю эту ебалу красивенькую: родинки, глазки, носик, жопу? Так?! Для человека со стороны, наверное, разгневанная речь Придурка Андреевича может показаться бессвязным набором слов, но Шаст понимает, о чем он. В этом и заключается главная несправедливость их взаимодействия: Придурку Андреевичу никогда ничего нельзя возразить, потому что он жизнь Шаста уже прожил, а Шаст его жизнь еще нет. И, да, он прав. Это почти смешно, но Шаст действительно заметил, что Арсений красив, далеко не сразу. Точнее, знал-то он это с самого начала — в конце концов, все об этом говорили и шутили, поскольку даже в рамках подготовки к шоу образ Арсения выстраивался на основании его внешних данных, только вот эти данные далеко не сразу попали в систему личной шастовской оценки. Потому что иначе он с его воспитанием просто не умел: рассматривать, изучать и оценивать чужую внешнюю привлекательность полагалось только в отношении женского пола. Девичьи волосы, лицо, грудь, улыбка, ноги могли казаться красивыми или не очень; благодаря этим параметрам было просто понять, насколько человек симпатичен и способен стать романтическим интересом, а те же параметры у мужиков и в голову не приходило анализировать — зачем? Поэтому Шаст такими категориями никогда не мыслил. Зато лицам мужского пола было позволительно становиться товарищами и друзьями, и в этом случае представлялось вполне логичным и обоснованным подвергать оценке чужие интересы, ум, позицию и харизму. Так что к Арсению, как и ко всем остальным парням, Шаст, познакомившись, тоже подошел с этой стороны: наблюдать за ходом его мысли, привычками, поведением не воспрещалось. Восхищаться ими — тоже. Выделять как особенного друга — пожалуйста. Шаст споткнулся на собственной четко выверенной схеме много позже — когда вдруг с тревожностью осознал, что его интерес перешагнул установленные рамки, а постоянная жажда общения с Арсением стала превышать другие потребности. И только в тот момент наконец-то бросилась в глаза вся эта ебала красивенькая — родинки, глазки, носик, жопа и т.д. От такого открытия Шаст охуел и вжал голову в плечи. Уйти в отрицание было проще, чем признать правду. Существовать в таком режиме и прятаться от самого себя оказалось не очень приятно, но терпимо: в конце концов, кроме Шаста, никто внутри его головы не копался и вывести на чистую воду не мог. До этих самых пор. — Не так, — подтверждает он наконец. — Не так. Но дело не в том, что я думаю об Арсе плохо. Просто… Я, блядь, в ужасе от того, что мне предстоит с ним пройти и каким образом мы — я и мой Арс из пятьдесят восьмой миллисекунды шестой секунды двадцать третьей минуты шестнадцати часов двадцать четвертого апреля две тысячи восемнадцатого года — должны превратиться в вас — счастливую безмятежную парочку! Я не могу себе этого даже представить, поэтому, наверное, и решил, что ему какие-то изменения приглянулись — хуй с ним, пусть даже внешние. Как я, сука, должен с этим разобраться?.. Помоги мне, а? Расскажи, как на самом деле все началось? — То есть спойлеров к финалу чемпионата мира ты боишься, а спойлеров к главным отношениям в твоей жизни — нет? — хмыкает Придурок Андреевич, но в тоне его больше нет той неприкрытой угрозы. — На финал у меня уже куплен билет, я знаю дату и время, я даже примерно представляю себе, каким путем доберусь до стадиона. В случае с Арсом я не знаю нихуя. И мне постоянно кажется, что я налажаю и ничего вообще у нас не выйдет. Поэтому, повторюсь, я в ужасе. — Ты ведь все равно все это забудешь, когда вернешься назад в 2018-й… — Знаю. И знаю, что, как только опять там окажусь, забуду весь этот страх и переживания. Но мне нужно еще две недели прожить здесь с этим грузом, и я с ума схожу. Знаешь, это как в той притче, где велят не думать о белой обезьяне. У меня не получается. Вы вдвоем и есть моя белая обезьяна. Придурок Андреевич вздыхает, откидывается на спинку своего кресла, сползает по сиденью и смотрит в потолок. — Да я и сам толком не представляю, что тебе рассказать. Помнишь, когда ты только здесь появился и впервые увидел нас с Арсом рядом, я сказал, что у меня такое чувство, будто мы всегда были вместе? Так вот, я не преувеличивал. Конечно, если тебя интересуют конкретные события — первое объяснение, первое свидание, первый поцелуй, первый секс — это все можно перечислить, но ведь это лишь этапы отношений, а начинаются-то они всегда в какой-то другой точке, отыскать которую со временем невозможно, потому что в моменте ты этого не осознаешь. Ты же вот не осознал. — А? — не понимает Шаст. — В смысле? — Оно у вас уже началось и уже происходит, пусть тебе это и кажется невероятным. Происходит даже в пятьдесят восьмую миллисекунду шестой секунды двадцать третьей минуты и так далее и тому подобное. Потому что ты ведь не один такой еблан нерешительный, обосравшийся от страха, — вас таких двое. И это не твой личный путь. — Ты… хочешь сказать, что он в 2018-м тоже? Уже? — Если мне не веришь, спроси у него самого. Здесь и сейчас. Он, конечно, любитель уйти от прямого разговора на личные темы, но тебе не откажет. Не сможет. Он даже мне в этом пока не признался, но ты на него действуешь особенно. К сорокету у мужиков, знаешь ли, развиваются странная сентиментальность и ностальгические позывы. Шаст облизывает пересохшие губы. — И ты совсем не ревнуешь? Придурок Андреевич смотрит с выразительной укоризной и предосудительно пердит губами, чем, конечно, сильно рассинхронизируется с пафосной обстановкой кроносовского офиса. — Понял. Ты правда так хорошо его знаешь? И тут он улыбается — легко и светло. — Я его не знаю, я его люблю. А любовь, особенно взаимная, накладывает ответственность за взаимопонимание. Шаст вспоминает, как Арсений тоже говорил про связь любви и ответственности, и решает, что не будет спрашивать у того никаких подтверждений слов Придурка Андреевича. Какая разница — это все равно ничего не изменит. Сбоку скрипит дверь, из-за которой выглядывает молоденькая администратор. — Антон Андреевич и Антон Андреевич, извините за ожидание. Прошу вас, проходите в кабинет, — она распахивает и почтительно придерживает дверь. Шаст поднимается с кресла и идет вслед за одной половиной своей белой обезьяны.***
На экране плейбэк-монитора незнакомая Шасту девушка, которая кажется совсем школьницей, забравшись на синий диван с ногами, лениво листает ленту в смартфоне, пока на сидящего рядом с ней Поза надевают звук. — Кто она вообще такая? — спрашивает Шаст, изучая взглядом юное создание. — Тиктокерша. В последнее время сильно выстрелила, плюс двенадцать лямов подписчиков за полгода, — отвечает Ублюдок Андреевич, откладывая в сторону полупустую коробку с лапшой. — А сколько ей лет? Восемнадцать хоть есть? — Не помню точно, вроде бы… Стоп. Нахуя ты спрашиваешь?.. Блядь, не пугай меня так. Это что, запоздалый гейский кризис и отчаянная попытка ворваться обратно в спасительную гетеросексуальную Вальгаллу?! Он несерьезно, и Шаст это знает, но все равно показывает средний палец. — Просто о чем вообще Поз с ней говорить будет, если у них разница в двадцать лет? — А ты его не недооценивай. Он профессионал. Через «Контакты» за два года столько разношерстной публики прошло, тебе и не снилось. А Поз молодец, к каждому ключик подобрать умеет. На экране тем временем Поз действительно отвлекает девушку от телефона каким-то непринужденным разговором и, кажется, даже делает комплимент ее браслету. — Ты никогда не хотел оказаться на его месте? — задает наконец Шаст вопрос, который давно вертится на языке. Ублюдок Андреевич недоумевающе хмурится. — Чтобы что? Развлекать вот эту девочку? Выслушивать ее россказни про очередной тупой челлендж? Делать вид, что это все не ебаться как интересно? Спасибо, мне и здесь хорошо, в аппаратной. Не, ты не подумай, я его труд не обесцениваю, он пашет, как ломовая лошадь, а у него семья. Я тоже пашу, но каждый должен оставаться на своем месте. — Но у него есть свое шоу. Если цена этого — необходимость терпеть тех, с кем в жизни ты бы даже не заговорил, то оно того стоит. Я же мечтал о таком. До сих пор мечтаю. Почему тогда ты так рассуждаешь, будто это никогда даже не приходило тебе в голову?! Ублюдок Андреевич окончательно отвлекается от созерцания последних приготовлений к съемкам на экране и поворачивает лицо к Шасту. — Разве ты до сих пор не понял? Потому что я сделал свой выбор четыре года назад. И жалеть о нем — значит жалеть о том, что я имею сейчас. А это было бы предательством по отношению к Арсу. — Какой выбор? Что?.. Какое это имеет отношение к Арсению? Шаст смущенно хлопает ресницами, но и бровь Ублюдка Андреевича непонимающе уползает под челку. — Прямое. Если бы Арса рядом не было или мы бы так и не выяснили отношения к тому моменту, я ведь подписал бы тот контракт. И, кто знает, может, сидел бы сейчас на синем диване в качестве ведущего. — Контракт?.. — Да что ж ты так тормозишь-то?! Ну контракт с каналом, который мы вшестером должны были подписать! Когда после третьего пилота нас одобрили и приняли решение снимать шоу. И когда мы с Арсением отказались от участия в качестве актеров. «Вы — что сделали?» — хочет произнести Шаст, но вместо этого только беспомощно шлепает губами по воздуху, от изумления утратив все ранее доступные навыки коммуникации. И все же этот вопрос, видимо, буквально отражается на лице, которое Арсений так хвалил за читаемость, а Ублюдок Андреевич понимает, что что-то не так. — Погоди. Ты не знал?! А как, по-твоему, все произошло? — Мне Арс сказал, что вы… что вас не взяли, — наконец добирается Шаст до более-менее связных формулировок. — Объяснили это тем, что в шоу должно быть только четыре человека… Ублюдок Андреевич звонко бьет себя ладонью по лбу, отчего сам же ойкает. — Еб твою мать… Ну конечно, этот одаренный наверняка решил, что правда для тебя будет слишком травматична, и нацепил сияющие доспехи наебалова, чтобы защитить от нее бедного мальчика… Или нет, пожалуй, все еще проще: он испугался твоей возможной реакции и, запаниковав, предпочел напиздеть, что нас заставили уйти! — То есть это не так?! — Да нет, разумеется! Что он вообще тебе наплел? — Он сказал, что нас двоих из-за роста не взяли… Мол, телевизионная картинка, и все такое… Нужно, чтобы в кадре все были примерно одной высоты… Произнося это, Шаст сам осознает, что несет какой-то бред, и голос его теряет в громкости и уверенности с каждым словом. — И ты на это повелся?! — в этот раз изумление в глазах Ублюдка Андреевича вовсе не наигранное. — Какая нахуй картинка? Мы что тут — танец маленьких лебедей танцуем, чтобы в красивый ровный ряд выстраиваться? Да это самая тупая отмаза на свете! Как я, сука, дожил до двадцати семи таким одуванчиком, меня с этим уровнем наивности должны были заманить бесплатной путевкой в Диснейленд и продать на органы где-то в восемнадцать! Шаст даже не пытается огрызаться в ответ — ну правда ведь глупо вышло. Хотя дело тут не столько в общей доверчивости, сколько в личности вруна: видимо, авторитет Арсения в его глазах отключил необходимость рационально мыслить и Шаст принял его слова на веру, не требуя доказательств. Судя по тому, как недоумение сползает с лица напротив и заменяется чем-то вроде сочувствия, Ублюдок Андреевич тоже догадывается, в чем причина такого феерического провала. — Так, — Шаст нервно перекидывает ногу на ногу, неаккуратно задевает выглядывающей из-за борта кроссовки косточкой ножку стола, и они оба (Шаст и Ублюдок Андреевич, а не Шаст и стол) одновременно морщатся, — что тогда случилось на самом деле? Почему вы отказались? Наученный своим-чужим горьким опытом, Ублюдок Андреевич отъезжает назад в своем кресле, укладывает лодыжку левой ноги на колено правой гораздо осторожнее и принимается выводить на нем пальцем какой-то мудреный ритм. Ну да, точно, он же музыку теперь пишет. — Потому что уже пришли к тому, что было страшно терять. Там не сразу все, конечно, произошло. Сначала была эйфория — тебе, думаю, легко представить. Столько лет попыток, и наконец зеленый свет. Мы пару дней вообще от счастья ни хера не соображали. Потом, когда все немного успокоились, Арс мне грустно улыбнулся и сказал: «Теперь нужно будет раза в три быть осторожнее, если нас по телеку показывать начнут». Мы тогда всего несколько месяцев встречались, жили в разных городах, и меня это убивало — я даже на вокзале, встречая его, не мог обнять нормально, не то что поцеловать. Куда уж осторожнее — подумал я. А потом подумал еще раз. И еще. А потом мы вдвоем подумали и поговорили. Прикинули, к какой конспирации пришлось бы прибегать. И через неделю, наверное, все взвесив, сообщили парням, что отступимся. Я тебе врать не буду, что это было самое легкое решение в моей жизни. Наоборот, одно из самых тяжелых. Но сейчас, глядя на Серегу, Дрона, Зохана и Поза, я понимаю, что мы с Арсом правильно поступили. Мы бы просто не выдержали столько внимания к нашей личной жизни. Сломались бы рано или поздно. Или выдали себя чем-то — представляешь, чем это могло бы обернуться? — Живут же как-то другие… люди, — неловко заканчивает Шаст, не зная, какое слово подобрать. — В кино снимаются, на сцене выступают. И ничего, скрываются, терпят. — Именно, — невесело усмехается Ублюдок Андреевич. — Терпят. Не хочу быть терпилой. Не хочу давать интервью и каждый раз напрягаться на вопросах про отношения, чтобы ненароком не произнести местоимение в мужском роде вместо женского. Не хочу выходить на улицу в дождь и снег в солнечных очках, чтобы меня никто не узнал. Не хочу врать. Не хочу писать любимому человеку, что люблю его, и уссываться при этом от страха, что эту переписку сольют. Мне сейчас, конечно, легко говорить, зная, что все у нас хорошо сложилось, но я уверен — слава того не стоит. — То есть… Все это было ради отношений? — Нет. Все это ради Арса. Шаст вспоминает разговор о том, что Арсению тоже пришлось отказаться от актерских амбиций, и теперь, когда он знает, почему, становится еще более грустно. — Эй? Ну чего ты ебало фиником морщишь? Ты же видишь, как я живу. Как мы с Арсом живем. Да, все сложилось вообще не так, как ты мечтал, но… Блядь, какая разница, если в итоге мы счастливы?! — Ты говоришь, что оно того не стоит, но неужели тебе никогда не было страшно, что Арс может считать иначе? Что он в какой-то момент мог бы пожалеть о своем решении? Если бы он разочаровался и ушел, что бы у тебя осталось? Мечту проебал, отношения — тоже… Ублюдок Андреевич недовольно чешет нос. — Было страшно, конечно. Это же Арсений, он натура непредсказуемая. Но в отношениях у тебя нет возможности перестраховаться, продумать пути отступления. Если ты не доверяешься человеку на сто процентов, то какой смысл вообще пробовать в это соваться?.. Я поставил все, что у меня было, и в итоге выиграл. — Повезло. — Возможно. Или — как вариант — нам обоим с Арсом это было нужно, и поэтому мы очень сильно постарались. Не всегда все объясняется везением. — Антон, — дверь открывается, и в помещение заглядывает лицо ассистентки, — мы почти готовы, через минуту начинаем. — Спасибо, — кивает Ублюдок Андреевич и, смешно перебирая ногами по полу, как Фред Флинтстоун за рулем, подъезжает обратно к столу. Шаст наблюдает за ним с подозрением, сопоставляя только что услышанную информацию с той, что уже знает. — Шоу же в 2019 году запустилось, да? — медленно спрашивает он. — Ага, — Ублюдок Андреевич больше не смотрит в глаза, заново включаясь в рабочий процесс. — В феврале. — А ты меня выдернул из конца апреля 2018-го. Это, получается, раз, два, три, четыре, пять… Десять месяцев? Что ж такого произошло между мной и Арсом за десять месяцев, что мы смогли пойти на подобную жертву ради друг друга? — Блядь, не драматизируй ты так, это фишка Арса. Жертва, тоже мне… И я тебе уже говорил: отношения начинаются не с первых опорных точек, которые ты хранишь в памяти, а намного раньше. Многое произошло, и не все из этого можно выразить словами. — А тот факт, что у тебя с нашей квартирой связаны приятные воспоминания и поэтому вы не захотели переезжать в жилплощадь посолиднее, имеет к этому отношение? — Не без этого, — и ухмыляется, зараза. — Не расскажешь? — Нет. Хватит с тебя, спойлеродрочер. Но обещаю, тебе понравится. Итак, дамы и господа, — Ублюдок Андреевич подносит ко рту микрофон, и тон его мгновенно приобретает звенящие энергичные нотки, — все готовы?.. Отлично. Желаю нам всем удачного мотора. Аплодисменты! Начали!***
Бумажный Хуй смиренно складывает ладошки крестом на груди, будто готовится позировать перед иконописцем, и печально поджимает губы, но Шаст видит его насквозь — ни капли искренности в этой картине, рассчитанной разве что на скорбных духом, нет. И в кабинете его напомаженном-вылизанном, и во всем этом сраном расфуфыренном здании — нигде здесь нет ни капли правды или сочувствия. — В каком смысле — невозможно? Это как так? Вы же обещали! — задыхается Шаст возмущением от озвученной новости, которая звучит, как приговор. — К моему огромному сожалению, есть вещи, которые «Кронос» контролировать не может. Мы не имеем права обжаловать решение комиссии. Мне очень жаль, что так получилось. Пиздит. По глазам видно — единственное, о чем он сейчас жалеет, — это об упущенных деньгах. — Но ведь комиссия одобрила мне интервенцию два месяца назад, — подается в своем кресле вперед Антон. По его лицу видно, что, как и Шаст, он не верит в неподдельное сочувствие специалиста. — И определила валентность идеи как низкую. Что могло измениться? — Такое, увы, случается. Перед обратным выбросом идея заново проходит контроль, как и перед первой интервенцией. И не всегда результаты совпадают. Погрешность измерений, сами понимаете. Кстати, этот момент тоже прописан у вас в контракте, вы можете проверить, если не… — Да насрать мне на контракт! — не выдерживает Шаст, бьет кулаком по столу, тут же ощущает, как ладонь Антона сдерживающе ложится ему на локоть, и раздраженно сбрасывает ее. — Я его даже не подписывал! Вы мне сказали, что я отправлюсь назад, в свое время, с внедренной идеей, что должен бросить курить, а теперь разводите руками — мол, погрешность виновата?! — Почему идею отвергли? — задает тем временем Антон вопрос, который гораздо более насущен. — Комиссия проверила ваши, Антон Андреевич, действия за последние пять лет и пришла к выводу, что многие из них были спровоцированы никотиновой зависимостью, — любезно отвечает ему Бумажный Хуй, как обычно, игнорируя слова Шаста. — Например, отказ от сигарет существенно сократил бы ваши походы в магазины, а это взаимодействие с другими людьми и объектами. Непредсказуемо, как бы это на них отразилось. Может, вы своей покупкой задержали кого-то в очереди на минуту и тем самым сберегли от попадания под упавшее дерево. — По теории вероятности попадают все в неприятности, — кипит Шаст. — Это всего лишь предположение. Моя зависимость влияет только на меня и мое здоровье — это факт. — Все решения комиссии насчет валентности идей основаны на теории. Я повторюсь, мы со своей стороны ни на что уже не можем тут повлиять. Ваши анализы в порядке, завтрашний обратный выброс состоится в назначенное время. Разумеется, оплата по операции взиматься не будет, за исключением невозвратного аванса. Это все тоже есть в договоре, Антон Андреевич, мне жаль, но вы были предупреждены обо всех рисках заранее… Шаст оборачивается вправо. Антон нервно царапает руку о заросший подбородок, проезжаясь по нему взад и вперед, но молчит. — А ты чего сидишь так спокойно?! — кричит Шаст на него, смирившись с тем, что в отношении Бумажного Хуя его слова имеют примерно тот же вес, что и заявление о наличии ученой степени при подкате в клубе. — Это же тебя больше всех касается! Не мне страдать от больных легких! С точки зрения логики это утверждение не выдерживает никакой критики, и даже сам Шаст это понимает, но Антон почему-то его не поправляет. И вообще даже в глаза не смотрит. Изучает Бумажного Хуя внимательно и хмуро. — Ясно. Просто супер, — бормочет Шаст, обидевшись уже на обоих. — Получается, я проебланил полтора месяца в будущем, мучил себя все это время отказом от курения, и все это было абсолютно напрасно. Спасибо, блядь, большое. Охуенный сервис. — А чего вам переживать вообще? — вдруг легкомысленно отвечает Бумажный Хуй, нимало не задетый показным грубым отношением. — Вы завтра уже не вспомните ни об этом разговоре, ни о любом другом событии из истекших полутора месяцев. И будете себе спокойно жить в незнании дальше. Оно и к лучшему. — Спокойно, — вдумчиво повторяет за ним Антон, а затем, будто проснувшись, поднимается с кресла и смотрит на Бумажного Хуя сверху вниз уничижительно. — Спокойно-то уже никогда не будет. У меня — наверное, а у вас — наверняка. Вы же это должны понимать. Перспективы не очень. Чем дальше во времени вы предоставляете своим клиентам возможность откатываться для внедрения идей, тем меньше вероятность, что их одобрит комиссия. Возвращаться на пять минут назад, конечно, безболезненнее, чем на пять лет. Только вот все стремятся исправить застарелые ошибки прошлого, а не новодел. Боюсь, вскоре валентными будут признаваться лишь единицы идей и ваш бизнес неминуемо загнется. Если бы вы подходили к своему делу ответственно, то даже не брались бы за случаи вроде моего. Но контракт же! Контракт со всеми рисками и ремарками держит вашу совесть чистой и позволяет спать по ночам. Спокойно, как вы и сказали. Я прав, не так ли? Все напускное радушие слезает с лица Бумажного Хуя слоями, обнажая совершенно искренние неприязнь и злость. — Как скажете, Антон Андреевич, — ядовито произносит он и раздвигает углы рта в улыбке, которая совершенно не сочетается с выражением глаз. — Ваша правда. Слово клиента — закон. Всего доброго. Надеюсь, завтра операция пройдет успешно. — Всего доброго, — кивает Антон невозмутимо и зыркает в сторону Шаста — мол, пошли. Он снова размышляет над тем, чтобы сломать ручку двери при выходе, но продемонстрированное Антоном поведение удерживает Шаста от того, чтобы опуститься до детского хулиганства. В конце концов, ручка не виновата. Да и Бумажный Хуй, честно говоря, просто мерзкий тип, а не причина шастовских терзаний. В этот раз Антон сам садится за руль, и всю поездку до дома они проводят в молчании. А что тут еще обсуждать? Такая же напряженная атмосфера сохраняется и во время ужина, и Шаст не вовремя, пережевывая огурец из солянки, думает, что это его последний ужин в 2023 году. И, да, наверное, Антон был прав — он слишком драматизирует, потому что последний ужин звучит так, будто завтра его отправят не в 2018 год, а на плаху, но он и так последние несколько дней был как на иголках, а после сегодняшних известий и вовсе чувствует себя выдернутым из собственной шкуры. — Ну и ничего страшного, — деланно бодро говорит Арсений, но слишком часто перебегающие с Антона на Шаста и обратно глаза выдают его нервозность, — может, оно и к лучшему: в следующий раз мы к этим шарлатанам не сунемся. А бронхит можно вылечить и медикаментозно, я тебе с самого начала говорил. Ты просто ленивый, Антош, ищешь легких путей. Подлечишься, и все будет отлично. Именно это «отлично» в результате срывает Шаста с места, выстреливает им, как из обоймы, и он, выскочив из-за стола и оставив даже на треть не съеденный суп, бросается на абордаж: шарит руками по широкому подоконнику, заглядывает в кашпо с цветком, открывает все дверцы, выдвигает ящики, гремит посудой, шуршит пакетами, кажется, опрокидывает какую-то крупу. — Ты ебанулся? — изумленно спрашивает Антон со своего места. — Где она?! — вопросом на вопрос отвечает Шаст, не останавливая поисков. — Кто — она?! — Заначка! В детстве мы… я всегда прятал сиги от мамы у себя в комнате, но в спальне ты бы не стал их держать — велик шанс, что Арс наткнется. Значит, они либо здесь, либо в гардеробной… Ммм, нет, в гардеробной или прихожей одежда легко может пропахнуть… В ванной и туалете могут отсыреть… В гостиной, что ли? У меня? Или все-таки здесь? Отвечай! — Успокойся! Шаст, нет здесь ничего! — он тоже поднимается из-за стола. Арсений сидит в своем углу, придерживая застывшую в воздухе вилку, и растерянно провожает взглядом все их движения. — Да не пизди! — Шаст разъяренно оборачивается. — Ты мне столько раз все это время повторял: «Я себя знаю!» Так вот, я тоже себя знаю. Не бросил бы ты курить так просто, не оставив себе лазейку. Наверняка где-то лежит заначка на черный день. Он хочет было идти исследовать квартиру дальше, но Антон перегораживает ему выход из кухни, и Шаст показательно открывает пустую хлебницу, придирчиво осматривая все ее щели. — Ты истеришь. Я понимаю, завтра сложный день, я тоже на нервах. Сядь, попей водички, приди в себя. Нету здесь ни одной сигареты, а даже если бы и была — ты зря, что ли, держался так долго, чтобы сорваться в последний вечер? — А ты сегодня ничего не понял, когда нам дяденька в кабинете доходчиво объяснял? Да, блядь, зря! Все, сука, было зря! Я сюда не хотел, мне вот это все не было нужно, но меня никто не спрашивал — и мне пришлось здесь жить. Жить не свою жизнь, а дублировать твою. Терпеть то, что абсолютно для всех вокруг я какая-то бета-версия, запасной вариант. Выслушивать твои доебы по каждому поводу. И — самое офигенное — любоваться вашей побеждающей все преграды любовью. И, ладно, я смирился — для здоровья же. Ради собственного безоблачного будущего. Но теперь выясняется, что и это вылетело в пизду и я проторчал здесь полтора месяца, как говно в проруби, совершенно бессмысленно! И, да, этот мудак из «Кроноса» прав — завтра мне будет уже все равно, я все забуду. Потому что Антон, который существует после пятьдесят восьмой миллисекунды той самой секунды той самой минуты тех самых часа, дня, месяца и года, ни о чем, случившемся здесь со мной, не будет подозревать. И Антон, который существовал до пятьдесят восьмой миллисекунды, тоже ничего не узнает. Они будут жить нормально, ни о чем не беспокоясь. Спокойно — какое же слово-то хорошее! И ты тоже будешь жить спокойно. О, ты будешь жить спокойнее всех — со своим мужиком, своей карьерой и положением. А я — ебаная миллисекунда, вырванная из порядка времени. Просто, блядь, ошибка. Исчезну завтра — и для тебя ничего не изменится. Вы продолжите вдвоем наслаждаться своим счастьем, пить свой мукалтин, или что там еще, и меня забудете. Ты ведь и без того меня практически не помнишь — мои страхи, загоны и мечты. Ты их перерос, и они стали мусором, а я… Ну что?! Последний вопрос вырывается из него свистяще, жалко, нелепо — он выпотрошил себе нутро этой речью, произнесенной чуть ли не на одном выдохе, и обрывается она некстати — когда Антон, который по шажочку приближался к нему все это время, вдруг оказывается совсем рядом. Настолько, что тепло его тела спереди странно контрастирует с ледяной поверхностью холодильника, к которой Шаст неожиданно оказывается прижат. — С чего ты взял, что для меня… для нас обоих ничего не изменится? Уже изменилось. Именно потому, что многое про себя я действительно позабыл. А теперь снова знаю и никогда уже не забуду. Шаст совершенно не понимает, зачем, но Антон делает еще один шаг вперед, физически упираясь в него грудью. Если это нападение, то начинается оно слишком странно. Они совпадают в росте до миллиметра, и, чтобы выдерживать чужой взгляд, собственный не нужно поднимать или опускать — как же это непривычно. Шаст впервые замечает, что глаза у него теплого болотного оттенка, — никогда раньше и в голову не приходило заниматься в зеркале такими исследованиями. — Антон, — произносит он, как намеревалось, с угрозой, но голос, измученный предыдущей тирадой, срывается, а Шаст вдруг осознает, что назвал того по имени в первый раз за все свое пребывание в 2023-м. Антон — Шаст готов поклясться, что ему не чудится — разрывает зрительный контакт, чтобы скользнуть взглядом к его губам, и Шаст рефлекторно их облизывает, хотя сам вообще не шевелился последнюю минуту. Мелькнувшая внезапно догадка, что Антон все это затеял вовсе не для того, чтобы напугать его или ударить, косит сознание масштабнее зерноуборочного комбайна. Скосив взгляд влево, Шаст пытается высмотреть, что там делает Арсений и почему не вмешивается или не пытается их остановить. Из-за ракурса и буйной шевелюры ему видны лишь бедро и колено, да ладонь, что сжалась на этом колене до вспоровших кожу барханами костяшек. Шаст сглатывает, хочет вновь поймать взгляд Антона и позвать его по имени, но не успевает — тот склоняется головой вбок, окончательно заслоняя обзор на Арсения, и шепчет так, чтобы тот не услышал, Шасту в самое ухо: — Ну же… Помоги мне. Ему это понравится. И следом — о боже — мокро захватывает губами мочку шастовского уха и тянет в сторону. Шаст и Арсений вскрикивают одновременно — тихо и коротко. Что делает последний, по-прежнему не видно, но Шаст, пусть его догадка и оправдалась, все равно пребывает в таком шоке, что забывает закрыть рот. И Антон этим пользуется. Что странно, Шасту даже в голову не приходит оттолкнуть его — именно потому, что все происходящее кажется предобморочным сюром, а моделей поведения для таких ситуаций Шасту никто никогда не объяснял. Это самый безумный поцелуй в его жизни — не только из-за факта лобзания с самим собой, пусть пока и весьма одностороннего, но и из-за ощущений. Шаст знает этот рот с младенчества: небо, зубы, десны и язык, но при внешнем воздействии они ощущаются совершенно иначе, нежели изнутри. А движения те же — в них Шаст узнает свои привычки и желания. Арсений все еще не проронил ни звука. Может, настолько возмущен происходящим, что даже слов подобрать не может и не находит сил, чтобы уйти? А потом Шаста осеняет мысль — ну что еще он может проебать в этом несчастном году, что уже не проебал? Он же завтра об этом даже не вспомнит — если уж кто и пожалеет о случившемся, то только Антон. Но тот ведет себя так, будто ни о чем жалеть не намеревается. А если он всегда прав и во всем разбирается лучше Шаста — стоит ли подвергать его действия сомнению в этот последний момент? И Шаст идет ему навстречу. Может быть, впервые полностью осознанно. Прикрывает глаза, кладет ладони на теплую талию, шевелит губами в ответ и толкается языком вперед, поддевая свое-чужое движение. Антон одобрительно выдыхает ему в рот. Арсений тоже издает какой-то звук: то ли выдох, то ли вдох, то ли плач. Шаст прислушивается к своим ощущениям и с удивлением принимает ту данность, что не испытывает ни капли отвращения. Борода интригующе покалывает ему подбородок, пальцы ласково и осведомленно теребят краешки ушных раковин, а губы ведут беспроигрышную и безвыигрышную схватку со своими близнецами, потому что у них совершенно одинаковый напор. И тело под собственными пальцами оказывается очень приятным на ощупь, поэтому Шаст не отказывает себе в желании удовлетворить любопытство и пробежаться ладонями выше и ниже той грани, которую изначально себе установил. Антон в ответ толкается в него тазом, и Шаст пораженно мычит, ощущая первые искры интереса внизу живота. Антон отрывается от него первым, но только чтобы схватить за подбородок и отогнуть голову вбок, припасть мягким касанием к лихорадочно бьющейся жилке на шее. Сделав усилие, Шаст открывает глаза и сталкивается взглядом с другим — тем, что всего в паре-тройке метров от него — обескураженным, неверящим, но — завороженным. — Это извращение какое-то, — бормочет Шаст прямо противоположное тому, что думает и делает, будто высказанное вслух осуждение происходящего оправдает его в чужих глазах. В глазах кого? Того, кто выглядит практически идентично и прямо сейчас ведет губами по кромке Шастова подбородка? Или того, кто наблюдает за этим, кажется, не дыша? — А я думаю, это не извращение, — судя по тому, с каким сопротивлением звук поднимается по гортани Арсения, он не только не дышал все эти секунды, но даже не сглатывал. — Это разумный эгоизм. — Иди, блядь, сюда уже, философ херов, — произносит на одном выдохе Антон, дав себе передышку и судорожно оглядываясь назад. Арсений подскакивает на месте, будто ждал этой команды слишком долго, и даже качается всем корпусом вперед, готовый начать движение, но тут же замирает, переводя вопросительно-молящий взгляд на Шаста. Он это что, серьезно?! Твою мать, какой потрясающий, невероятный идиот. Шаст быстро кивает ему несколько раз, тянет на себя взглядом, и Арсений стоит вплотную рядом уже спустя секунду. Теперь снова, чтобы смотреть глаза в глаза, приходится наклонять голову, но Шаст только рад возвращению к этой стабильности. У Арсения на радужке отражаются остатки страха, и Шаст тоже внезапно робеет, косится неуверенно в сторону Антона. — Да вы издеваетесь, что ли?! — шипит тот и то ли толкает Арсения к Шасту, то ли Шаста к Арсению — не важно, но их лица влетают друг в друга через одно мгновение. Технически для Шаста это не первый поцелуй с Арсением, а для того — тем более, но ощущения пенятся в сердце и желудке, будто впервые. И этот рот уже незнакомый, неизученный, поэтому можно со спокойной совестью предаться его исследованию — в случае чего Шаст скажет, что делает это только из любопытства и тяги к открытиям. Он приятно отдает на вкус мятой из овощного салата, а про себя Шаст того же сказать не может: не уверен, что отведанная им солянка сейчас делает поцелуй пикантнее. Тем не менее Арсения это, похоже, не волнует. Он обнимает Шаста так же, как и тогда, на улице возле офиса: щекочет уши указательными пальцами, а большими трет покрасневшие скулы, и Шасту хочется заорать от восторга, но для этого придется прекратить его целовать, а это невозможно и незаконно. Не открывая глаз, он чувствует, как сбоку прижимается еще одно тело, а когда, обнаглев, тянет ладони Арсению под футболку, натыкается там на еще одну пару рук и вместо того, чтобы возмутиться, лишь сильнее подпитывается своим-чужим напором. Чья-то ладонь ложится ему на пах, некрепко, но многообещающе сжимает, и Шаст окончательно слетает с катушек. Осмелев от страха, он сам тянет и Арсения, и Антона за собой в сторону ванной комнаты, боясь сейчас остаться с кем-либо из них наедине или же оставить их вдвоем. Разумеется, это неудачная идея. Душевую кабину в этой квартире никак нельзя назвать тесной, но для троих здоровых мужиков она все-таки оказывается маловата. Шаст постоянно врезается в холодные твердые стены или ручки то лопаткой, то голенью, а один раз едва не сносит башкой лейку из держателя, но эти неудобства с лихвой компенсируются прикосновениями рук, которые скользят по его коже успокаивающе и раззадоривающе одновременно. Он даже не пытается понять, кто это — Антон или Арсений, для него сейчас новой информации и так слишком много, и познает он ее, в основном, осязательно. А в голове все это время крутится одна мысль — что ж, если ценой всего этого душевного неравновесия за прошедшие полтора месяца была возможность подарить Арсению самый яркий эротический опыт в его жизни, Шаст не против такой сделки.***
— Учитывая, что мы все принадлежим к креативной группе, я нахожу довольно позорным тот факт, что в итоге выбрали самую банальную позу на свете, — произносит Арсений в несколько приемов, пытаясь справиться с дыханием и вытереть тыльной стороной кулака слюну и Шастов предэякулят с подбородка. Губы его все еще находятся на расстоянии пары сантиметров от головки, будто он вещает в микрофон, и Шаст через усилие справляется с побуждением толкнуться обратно, не дав ему закончить предложение. Сам Шаст стоит на коленях ближе к изголовью кровати, а Арсений — лицом к нему на четвереньках. Антон же замыкает эту композицию, разместившись за спиной Арсения. Иногда он чуть давит тому на позвоночник, заставляя опуститься животом ближе к постели, и Шаст с благодарностью догадывается, что Антон так поступает ради него: так лучше видно, как его пальцы томительно размеренно въезжают в покрывшееся испариной тело, как прокручиваются внутри, как неспешно появляются обратно, растягивая за собой шлейф нитей из побелевшей от долгого взбивания смазки. — Нихуя себе, посмотрите-ка на него — недоволен он. Я бы, конечно, мог поверить, если бы у тебя сердце не колотилось так, что я это даже через жопу чувствую, — журит Антон с противоречащей грубости слов теплотой в голосе. — А как же тогда ты себе это представлял, Арс? — подключается вдруг Шаст к этой светской беседе, хотя в его интересах сейчас, чтобы Арсений подольше молчал. Тот, потянувшийся было обратно, чтобы обхватить губами головку, вскидывает удивленный взгляд наверх: — А с чего ты взял, что я вообще себе это представлял? — С того, что мне кажется, та лекция «что бы я сделал с Арсением Поповым из 2018 года, окажись он рядом» была намеком. Руководством к действию. Или я ошибаюсь? Интуиция и уважительное хмыканье Антона, не отрывающегося от своего занятия, подсказывают Шасту, что он не промахнулся. Да и озадаченное выражение на лице Арсения — тоже. — А ты не так прост, каким я тебя помню, — произносит он задумчиво и, дай ему бог здоровья, возвращается к делу. Антон же, судя по всему, с удовольствием занимает опустевшую нишу пиздабола, не прекращая ритмично двигать пальцами. — И вообще постеснялся бы ты, Арс, со своими экстремальными запросами. Человек только что впервые в жизни чужой хуй потрогал, да еще в присутствии сразу двоих мужиков, один из которых — он сам. Не требуй от него больше, чем сам смог бы вынести в такой ситуации, не испугавшись. Еще недавно Шаст бы решил, что Антон издевается над ним, но сейчас чувствует — тот действительно не хочет перегружать его бедную психику и говорит, что думает. Правду. — Мне не страшно. Ну, то есть, страшно на самом деле, но не в том смысле, а… — он путается в показаниях прямо на ходу, чему, безусловно, способствуют кольцевые движения языка вокруг верхней части ствола. Но Антон лишь кивает: — Я знаю. Я помню, как это было со мной. И Арсений мычит со своего угла что-то, что Шаст интуитивно распознает как «я тоже». Они возвращаются к прерванному было ритму и все трое замолкают, только Арсений порой, не сдерживаясь на отдельных толчках Антона, высоко и тонко стонет прямо с членом во рту. Шасту хочется так же, но он пока не чувствует в себе столько уверенности, чтобы окончательно раскрепоститься. Арсений двигает головой быстро, но не насаживается до конца — утыкается на середине губами в собственный кулак, которым ведет от основания. Когда они только залезли на кровать, он, быстро разогнавшись, несколько раз заглотил до упора, пока Антон со своей стороны занимался больше поцелуями и массажем нижней части спины и ягодиц. Но как только он ввел первый палец, Арсений поумерил пыл и подключил к работе руку. Шаст его не винит — сам, оказавшись в подобной позиции, вообще бы, наверное, не смог пошевелиться. Арсений все равно умудряется его впечатлить, и Шасту на некоторых приемах с использованием языка или щеки хочется заорать: «Откуда ты знаешь, как именно мне нравится?!» — но спустя мгновение он уже соображает. А. Ну да. Конечно. Похоже, Арсений высасывает его серое вещество прямиком через член, раз до него не сразу доходит очевидное. По ускорившимся движениям запястья Антона Шаст понимает, что тот перешел от обязательных элементов программы к факультативным, но куда более приятным для Арсения — он выдыхает все чаще, непроизвольно расслабляя кольцо губ, цепляется нетвердой рукой Шасту в бедро, едва удерживая себя на одном локте. Эта хватка почти болезненна, но Шаст все равно накрывает дрожащие пальцы своими в успокаивающем жесте. На очередном резком движении сзади Арсений и вовсе опять съезжает онемевшим ртом по члену вниз, утыкаясь в лобок, и мученически хрипит. — Эй, ты там полегче… — укоризненно шепчет Шаст, поймав взгляд нимало не смущенного Антона, и, вопреки инстинкту, подается бедрами назад, чтобы Арсений мог откашляться, вздохнуть и сморгнуть слезы. — Не надо полегче… В самый раз… Он знает, что делает, — возражает тот неожиданно. Ревности в Шасте эти слова не вызывают, наоборот, какую-то гордость и радость. Надо же — знает, что делает. И это все, по сути, про него. Он так увлекается созерцанием трепета намокших черных ресниц и пульсацией растянутых вокруг ствола побелевших губ, что едва не пропускает момент, когда Антон, уже успевший вытереть руку о простынь и надеть презерватив, вытягивается на коленях в ровную линию, встает между расставленных ног еще ближе и, уложив ладони Арсению на бока, притягивает его к себе, так что член — точно такой же, как у Шаста, — ложится сверху в изгиб между ягодицами. Антон совершает несколько раз дразнящие поступательные движения, пачкая лубрикантом копчик и ложбинку, а потом, под аккомпанемент нетерпеливого мычания, наконец убирает руку с талии Арсения, придерживает себя под головкой и направляет ее внутрь, скрывая постепенно из виду. Дрожь, которая прокатывается по телу Арсения, отдается Шасту в пах, и они все-таки стонут в унисон. Антон неторопливыми покачиваниями бедер вбивает член глубже, отчего Арсений пригибается корпусом ниже к постели, невольно увлекая за собой и Шаста. Ему приходится упасть задницей себе на пятки, и Арсений ложится грудью на его бедра, образуя между Шастом и Антоном диагональную перекладину, будто в криво написанной букве «И». Вполне в духе почерка Арсения, если вспомнить каракули на синей доске. Он сам теперь почти не двигает губами, просто держит рот приоткрытым и позволяет Антону своими толчками насаживать его тело с двух сторон на оба члена. Не то чтобы у Шаста невъебенно много опыта, но теперь это точно самый вялый минет в его жизни. При этом он понимает, что при желании может просто схватить Арсения за загривок, запрокинуть ему голову и начать долбиться в открытый рот — едва ли тот будет возражать. Но Шасту не хочется — вместо этого он ласково ведет рукой вверх по сотрясающейся спине, прокладывая мокрые дорожки сквозь миллиарды мелких точек испарины и встречаясь на позвоночнике с пальцами Антона. Тот ускоряет ритм — новый стон уже не умещается во рту Арсения вместе с членом, и он выталкивает орган языком, падает безвольно лицом вбок Шасту на бедро. Несмотря на недостаток стимуляции, страсть и нежность к нему заливают до мурашек — впервые беспрепятственно, не сдерживаемые возведенными самим Шастом рамками, и он осторожно гладит пальцами затылок у шеи, там, где волосы становятся совсем короткими, теряют свою шелковистость и колют подушечки игривыми ежиками. Мелькает мысль, что Арсению еще повезло, что Шаст с Антоном являются мужчинами, то есть мужчиной, потому что, оказавшись в постели с двумя женщинами, тот, кажется, и вовсе бы не вывез многозадачности. Антон снова берет инициативу на себя: аккуратно вытаскивает член, склоняется к Арсению, чьи колени без чужой поддержки подламываются и который лежит ничком у Шаста на ногах, просовывает руки под мышками и с усилием поднимает тело Арсения в вертикальное положение, лишает его контакта с Шастом. — Да, вот так… — сипло выдыхает Арсений, елозя затылком по плечу Антона, и Шаст понимает, что тот снова внутри. Еще он понимает, что уже видел эту картину — только издалека, затаившись, и тогда они были к нему спиной и на противоположных позициях. Руки Антона блуждают по прижатому к нему телу, гладят грудь и бедра, давят с нажимом на пресс — брови Арсения при этом складываются в положение разведенных мостов на фоне петербургских сумерек с красочных туристических буклетов — но явно умышленно не касаются члена. Он бьется на каждом толчке по животу, мажет липким по покрывшейся пятнами коже, и у Шаста мурашки едва ли не сползают в ладонь от желания прикоснуться. — Тох, ну чего ты тормозишь? — хрипло выпаливает Антон, остановившись на секунду между фрикциями. — Давай сюда. Очнувшись, Шаст сглатывает, приподнимается и, увязая в сбившейся простыне, ползет вперед. Коленом он напарывается на что-то твердое — сфокусировав с трудом взгляд на предмете в руке, понимает, что это смазка. На автомате сжав ее, он делает еще пару шажочков, пока Арсений, вынырнувший из своего полузабытья, не встречает его пьяным жадным взглядом. Антон разжимает ладони на туловище, и тело Арсения послушно, как вода из колбы в колбу, перетекает Шасту на грудь. Свободной рукой он хватает его за подбородок и вновь лезет губами к восхитительно жаркому и просящему рту. Странно — тело мягкое, теплое, а бьется под своим-чужим напором Шасту о грудную клетку почти болезненно. Будет смешно, если завтра из-за синяков его не допустят к выбросу. Арсений обнимает его одной рукой за плечо, кажется, только благодаря этому не стекая вниз, а положение второй Шаст чувствует, когда она собирает оба члена в кулак, как букет полевых ромашек на весеннем лугу, и подстраивается под ритм Антона. Вспомнив про собственную ладонь, которая до сих пор сжимает флакон, Шаст торопливо щелкает крышкой и, слегка отодвинувшись, вслепую льет сверху вниз. Судя по тому, как звук снизу становится влажнее и насыщеннее, а ощущения обостряются, все же попадает Арсению под ладонь. Шаст отбрасывает смазку в сторону, прижимается к тому обратно, позволяя схватить себя за спину, и накрывает склизкую кисть собственной конечностью. Он делает это впервые, но много ума тут, как выясняется, не нужно — все то же самое, как когда себе, только приходится чуть приноровиться, чтобы их бедра оказались на одном уровне. Арсений вскоре почти перестает шевелить пальцами и полностью передает контроль Шасту: по сути, он попросту дрочит им обоим кулаком Арсения. Для удобства Шаст чуть сгибается и укладывает подбородок Арсению на плечо, незамедлительно встречаясь взглядом с Антоном. Тот растрепанный, весь блестящий от пота, покрасневший и — ладно, хорошо, так и быть — красивый, когда вдруг чуть кивает в сторону зажатого между их телами Арсения и просит глазами помощи. — Ты просто умница, Арс, — шепчет он вслух в следующую секунду, придвинувшись губами к уху с противоположной от Шаста стороны. — Хороший наш, ты такой молодец, никто, кроме тебя, не справился бы… Член Арсения дергается; Шаст чувствует это через два слоя пальцев и — понимает. — Да, Арс, — подхватывает он с жаром и целует другое ухо, — ты самый лучший, самый красивый, самый талантливый, самый нужный… Пиздец, как же ты мне нужен… — Как ты нам нужен, — вторит Антон, и Арсений весь трясется, всхлипывает, впивается Шасту ногтями в спину до боли, а в следующую секунду его ладонь едва не слетает по инерции с прижатых друг к другу головок — так скользко и мокро под ней становится. Шаст продолжает водить чужой сжимающейся в спазме рукой, пока член Арсения еще пульсирует, но, как только собирается его выпустить, Антон вдруг снова ловит взглядом и одними губами велит — не надо. И Шаст опять ему покоряется — за последние полчаса тот его еще ни разу не подвел — перехватывает пальцы Арсения поудобнее, чтобы перевести максимальное давление на самого себя, сжимает их крепче и вновь целует дрожащие губы. Арсений что-то еле разборчиво лепечет ему в рот, и Шаст судорожно слизывает непонятные звуки с чужого языка в бесполезной попытке понять, не складываются ли они в признание. Это, наверное, слишком эгоистично, и уже вовсе не по-разумному, но жажда услышать эти слова снова на секунду кажется острее потребности в оргазме. Потом физическое все же вымещает духовное: Антон вбивается в окончательно повисшего на их телах Арсения отчаянно и отрывисто, доводя этими толчками всех троих до хрипов, а Шаст, чувствуя подступающий пик, двигает запястьем почти исступленно, ласкает и себя, и уже опавший член. Он перегибается через шею Арсения — и роняет лоб Антону на плечо — и они вдвоем кончают одновременно, секунда в секунду — и от абсурдности этой предсказуемости он смеется — и сквозь волны удовольствия слышит такой же смех. Чуть позже, когда они лежат невнятным комком из двенадцати конечностей на мокрой простыне, эйфория отступает, а голову Шаста, будто почуяв слабину, атакуют колюще-режущие мысли. Если Арсений хотел этого с самого начала, если Антон был не против, почему все произошло именно сегодня, накануне того момента, как Шаст навсегда исчезнет? Не позавчера, не неделю назад, не в первый же вечер? Не потому ли, что им обоим так проще — не нужно будет потом смотреть Шасту в глаза и избегать неловкости? Не потому ли, что его просто использовали для утоления сексуальной фантазии, а теперь собираются вернуться к накатанному счастливому существованию, в котором есть место только двоим? Не потому ли, что… — Не смей, — мыслительный процесс Шаста, должно быть, отображается у него на лице, потому что Арсений вдруг обхватывает это лицо обеими ладонями и насильно разворачивает к себе. — Даже не думай. И настойчиво, с нажимом, начинает продавливать пальцами ему лоб. Шаст не сразу понимает смысл этих движений, до него доходит только спустя секунд десять: это он разглаживает хмурые складки. Спровоцированный резко вспыхнувшей любопытствующей мыслью, взгляд сам собой ползет мимо сосредоточенного лица Арсения вверх по подушке, к Антону. Тот смотрит на них со спокойствием и умиротворением, и, вглядевшись внимательнее, Шаст осознает, что лоб у Антона до сих пор довольно гладкий, а все морщинки сосредоточились в уголках глаз и рта. Интересно. Возможно, это что-то да значит. — Не смей загоняться. Запрещаю, — продолжает Арсений, оставив все же лоб в покое. Рассматривает его еще пару секунд, а потом прижимается простым сухим поцелуем к губам и выполняет желание Шаста трехминутной давности. — Я тебя люблю. Арсений вскакивает на ноги прямо на кровати, делает пару шагов к краю, переступая через Шастовы конечности, и грузно спрыгивает на пол. Пока он не исчезает в дверном проеме, у Шаста есть еще пара секунд, чтобы полюбоваться его задницей, которая выглядит — ну, потасканно, честно говоря. Хотелось бы подобрать менее вульгарное слово, но против правды не попрешь. — Он меня любит, — говорит Шаст задумчиво, и, вопреки здравому смыслу, его пробирает эмоциями и принятием от кончиков пальцев на ступнях до макушки именно в эту секунду, когда он сам произносит эти слова вслух, а не когда слышит их от Арсения. Словно, когда он не отказывает себе в праве озвучить эту мысль голосом, она приобретает юридическую силу, становится не предположением, не надеждой, не страхом — законом, догмой, правдой. — Да. Он тебя любит. И я тебя люблю. В носу становится щекотно. Как бы ни было тяжело, за все полтора месяца в 2023-м Шаст ни разу не плакал, держался до последнего, и вот, похоже, последнее наступило. Более влажные, чем у Арсения, пальцы тоже ложатся на лоб и принимаются его осторожно гладить. — И ты себя полюби, пожалуйста. Шаст сглатывает три раза подряд и жмурится, чтобы отогнать влагу с глаз. Потом открывает их и всматривается во все то же безмятежное, ласковое, но серьезное лицо-близнец напротив. — Я знаю, что нужно, — произносит он хрипло. — Но это не так просто. — Понимаю, — Антон кивает, — но… — Шаст, ну ек-макарек! — раздается из глубины квартиры приглушенный стенами возмущенный вопль. — Кто из вас оставил мои тапочки в ванной?! Они мокрые, блядь, насквозь! — …но даже если ты будешь сопротивляться изо всех сил, у тебя ничего не выйдет, — и Антон все-таки улыбается, заговорщицки подмигивая. — Он просто не оставит тебе шансов.