***
Друзья располагаются за большим столом, в комнате у Портоса, где, как они давно решили совместно, просторнее всего. Портос имеет счастие водить знакомство с капитаном судна второго ранга, неким господином Б., который большую часть времени отсутствует дома и пребывает в плавании, на учениях или парадах, а проживает на самом корабле или в казарме. Господин Б. позволил хорошему приятелю следить за домом и жить там в его отсутствие. В такие моменты Портос, несмотря на то, что и без того маленькое мушкетёрское жалованье вновь урезали, искренне восхищается идеей Ришелье укрепить французский флот, чтобы дать отпор проклятым гугенотам. Благодаря такой политике, барон дю Валлон почти весь последний год имеет собственный небольшой дом, и платит за это помесячно, как за съёмную комнату. Не приходится, как в юности, тесниться на мансарде, где зимой холоднее чем на улице, а летом жарче, чем в печи! И его такой расклад вполне устраивает. Слава кардиналу! Что до трёх остальных друзей — конечно, после смерти мадам Де Бонасье, Д’Артаньян не мог более оставаться в доме её мужа, на улице Фасоер, и попросился на время к Портосу, живущему совсем недалеко, на соседней улице Вьё Коломбе, оплачивая ровно половину, разумеется. А господину Б. знать об этом было вовсе не обязательно, и он продолжает и по сей день спокойно получать своевременную оплату, вдобавок к капитанскому жалованью. Арамис всё так же проживает на улице Вожирар, в доме номер 25, часто прогуливаясь на другой конец этой улицы, посмотреть на Монастырь Дешо и вдохнуть его чудесный воздух. Арамису нравится его непринуждённая жизнь на Вожирар, как и возможность водить к себе дам в полночный час или молиться в полном одиночестве. Атос тоже предпочитает иногда бывать наедине с собой, в доме на улице Феру, но скорее с целью думать и рефлексировать о жизни, и иногда выпивать, когда думать становится особенно невыносимо. Вино вновь льётся рекой, и Атос радостно подставляет кружку. Вечер продолжается и по прибытии домой, что и так было вне всякого сомнения. Ведь дом каждого мушкетёра — вся Франция! Ещё час или два, и все разойдутся по своим домам. Есть всё-таки польза в том, чтобы проживать с друзьями рука об руку, в Люксембургском квартале Парижа. Арамис сидит чуть поодаль, что обычно свойственно для него, но уже не отзывается на пьяные шутки Д’Артаньяна и весёлые байки больно уж довольного своим красноречием Портоса. Взгляд его кажется отстранённым и вновь задумчивым. Вдруг, будто очнувшись от неспокойного сна, Арамис садится ровно, взгляд оживает, мужчина начинает спешно надевать на руки перчатки. — Дорогой Атос, вы верно ещё не собирались ко сну? — начинает вроде бы издалека Арамис. — В чём дело, Арамис? — непонимающе смотрит на друга Атос, явно не планировавший прерывать веселье. — Пройдётесь со мной до моего дома? Тем более, вам, как я знаю, по пути. Я хотел бы обсудить с вами один деликатный вопрос по дороге. Может, даже закончить это обсуждение у меня, за этой бутылкой вина, раз вы так жаждете её опустошить. — Говорите же при наших друзьях, какие могут быть секреты? — отвечает Атос, всё так же невозмутимо глядя на своего друга. — Тем более, что ещё от вина и я не откажусь… — приговаривает Портос, довольно потирая руки и чуть заваливаясь на бок — даже ему уже предостаточно на сегодня выпивки. — Я прошу вас, Атос. Пускай это не будет секретом: я хотел бы обсудить с вами тонкости духовной жизни, и думаю, вы поймёте меня лучше любого. — Арамис переводит взгляд и обращается к Портосу и Д’Артаньяну, полуобернувшись к ним и вскинув руки в приветственном жесте, — Вино необходимо лишь для того, чтобы не слишком напрягать моего дорогого друга, мы отнюдь не планируем веселиться. Не обижайтесь, господа! — Нисколько, нисколько, — уверяет Портос, у которого слова Арамиса явно отбивают желание к бургундскому, — Пойдёмте, мой друг, это надолго. Вам и вправду пришёлся бы не по душе такой разговор, даже не на трезвую голову, уж я-то знаю, — и мушкетёр спешно хватает гасконца под локоть, чтобы тот, даже если изъявит желание, не смог подняться с места. А тот решает всё-таки не сопротивляться. Атос и Арамис, накинув плащи и шляпы, прощаются с друзьями и выходят на просторную, укутанную в густые сумерки улицу.***
Их путь пролегает вдоль Феру, и они, минуя дом самого Атоса, направляются прямо к дому номер 25 по улице Вожирар. Дорога достаточно недолгая, и занимает у них около пяти минут, но каждая секунда тянется вечность для Арамиса. Ведь лукавит он о сути этого путешествия, именно что лукавит, и не стыдится. Шагают они оба медленно, развязно, пьяный граф, чуть нагнувшись вперёд, периодически опирается рукой на плечо товарища, чтобы ненароком не споткнуться на крупной парижской мостовой. Арамис придерживает его за спину, и рука невольно дрожит. Ладони его потеют, конечно же от напряжения и выпитого вина. Слава Господу богу, что он надел перчатки. — Вот что, Арамис… — начинает мужчина, всё ещё держась рукой за его плечо и широко улыбаясь от какой-то по-детски наивной радости, как будто только что раскрыл вражеский план, — Я ни на унцию не поверю в ваши слова о… духовностях тонкой… о тонкостях жизненной духовности… — Да вы похоже меня раскусили, — смеётся в ответ Арамис, тоже слегка подшофе, но имеющий всё же преимущество перед другом — он выпил куда меньше, можно сказать, бутылки на две, и уже медленно начинал трезветь. — И что же? — Я собирался поведать вам одну свою тайну… — Какую же? — Это и вправду к какой-то мере касается моих духовных изысканий… — издалека начинает мужчина, — У Бога много лиц. Для кого-то он карающий вседержец, для кого-то милостивый господин. Я же верю, что Бог это ничто иное как великая любовь, и любовь в высшей мере, неземной, понимаете? — Отдалённо, пожалуй, но да, я вас понимаю. — Мне хочется верить, что бог поощряет любые проявления любви человека к человеку. Ибо это любовь разумная и живая, любовь способная раскрыть в простом священнике поэтический гений, а в рядовом солдате милосердие… — К чему же вы всё ведёте? — теряется Атос, всё же переставая что-либо понимать. — Дорогой Атос… Я любил вас как учителя, любил как старшего товарища и наставника. Затем я любил вас как храброго, верного друга… — А сейчас что же, разве мы не друзья с вами? — чуть тише спрашивает граф, затаив дыхание, а его доселе чуть замутнённый взгляд поразительно быстро проясняется. — Сейчас… видите ли, со мной такое прескверное обстоятельство впервые, дорогой Атос. Я уже не в силах сказать вам, что я переживаю в своём непокорном сердце. — К чему эти туманные доводы? Не вместе ли мы одержали столько славных побед и столько горьких поражений? Не вы ли говорили мне о том, как мечтаете отказаться от мирской жизни, но единственное, что держит вас на месте в гвардии короля, помимо духа приключений — ваши друзья? — О нет, дорогой мой, я вовсе не о том… Я определённо питаю к вам положительные чувства. Дело лишь в том, что… я и правда люблю вас. — Вы уже сказали об этом. — Нет же, я… Люблю так, как если бы подарил вам свой платок… если бы мог это сделать. Желал бы быть с вами рядом в любую минуту, или если бы… — При всём уважении, к чему мне платок достопочтенной герцогини де Шеврез? Неужели ваши чувства остыли так же быстро, как загорелся интерес к новой страждущей прихожанке? Арамис тяжело вздыхает и его плечи опускаются ещё ниже. — Может и так. Возможно, тот факт, что он успел окончательно протрезветь, совершенно не играет ему на руку. И мушкетёр, раздосадованный таким течением разговора, решает не продолжать пока диалог. Атос же в это время старательно обдумывает слова своего друга, пытаясь осмыслить их хоть немного. Получается с трудом, но некоторые части постепенно собираются в общую картину. О которой, отнюдь, он горячо отказывается даже думать, и отбрасывает от себя эту неверную мысль. Ещё пару минут пути до самого дома они проводят в полной тишине, оба погружённые в свои глубокие размышления. Арамис — в быстрые и тревожные, Атос — в тяжёлые и смутные. Небольшой каменный дом по улице Вожирар встречает их громким молчанием. Все жители спят в своих домах, и вокруг какая-то мертвенная тишина, столь несвойственная для Парижа. Друзья заходят в дом, минуя одну дверь и оказываясь прямиком в комнате Арамиса, и тот усаживает своего друга на ближайший стул. Атос рассматривает давно знакомую комнату. Что-то здесь изменилось, будто даже воздух стал другим. В спальне, у левой стены стоит небольшой письменный стол и стул с маленькой спинкой, а в глубине, у дальней стены располагается кровать. Над столом — окно, выходящее в тенистый сад, скрывающий от глаз всё происходящее в этой таинственной спальне. На столе, помимо исписанных стихами листков бумаги, чернил, пера и большого талмуда Святой Библии, стоят баночки с сурьмой, чтобы подводить узкие красивые брови, румяна и гребень. Арамис следит за своим внешним так же тщательно, как и за внутренним, и наравне с вечерней молитвой соблюдает и утренний туалет. Прямо напротив кровати весит небольшое распятие — как, должно быть, странно, просыпаясь видеть такое зрелище, вдруг проскользает в голове у Атоса. Всё это занимает графа, пока хозяин комнаты снимает с себя шляпу, перчатки, скидывает плащ и зажигает три свечи, расставив их на столе. Атос напрягается, насколько это возможно в нетрезвом, расслабленном состоянии, подумав о том, что разговор планируется долгий, раз его друг зажёг несколько свеч. Атос встаёт, делает пару шагов и тянется к бутылке, стоящей на столе, которую всё это время нёс его друг. Арамис отвечает кратко и жёстко: — Простите, Атос, но это для меня. Атос тяжело кивает, но спорить не берётся. Он отворачивается от Арамиса и, держа руки за спиной, делает несколько шагов в сторону окна, как бы исследуя комнату. Арамис же в это время, облокотившись одной рукой о стол, опрокидывает голову и спешно делает несколько крупных глотков. Может, хоть так полегчает. — Позвольте, я не совсем понял вас там, на улице. Что вы хотели этим сказать?.. — произносит Атос, смотря при этом не на Арамиса, а куда-то в пространство за окном, наблюдая таинственный сад. Деревья там чуть слышно колышутся на лёгком ветру, а ветви перебирают воздух, словно пальцы старого пианиста, который пытается подобрать знакомую с детства мелодию. Атос смотрит на сад, словно тот — отражение души его друга, и Атосу непременно хочется разгадать эту загадку. Подобрать эту странную мелодию. — Я и не прошу вас понять, лишь почувствуйте, и всё встанет на свои места. Негоже вам утруждать свой разум тяжкими мыслями, когда речь идёт о столь тонком деле… — Я был женат, вы знаете об этом. — уверенно парирует Атос, сжав кулаки, чтобы унять дрожь в руках. — К счастью, это происшествие осталось в прошлом. — Я любил женщин. Когда-то. Немного раз, но всё же сильно. Атос, разгорячённый спиртным, явно старается держаться ровно и непринуждённо. И у него почти что это получается, не считая доли секунды, в которые он иногда еле заметно спотыкается на месте и норовит вот-вот упасть, но всё же остаётся стоять на месте. Лицо его невозмутимо, но вот тело выдаёт состояние сознания с головой. — Женщины — источник всех бед, не так ли? Не это ли нам всем прекрасно известно как ничто другое, настолько, что то же мы слышим на вечерних проповедях и читаем в книгах! Не вы ли самая жесточайшая жертва греховной природы женщин, друг мой… — То была не женщина, демон во плоти, восставший из ада по мою душу. И поверьте, поддайся я страстям, она придёт за мной и в третий раз… — Что же, вы нынче верите в ад? Я считал, всё же, что мне одному из нас двоих страшна кара божья. — Мужчина делает шаг вперёд, собрав волю в кулак и всё сосредоточение его отражается в глазах. — Отнюдь, я не знаю пока, во что верю. Но я определённо верю в благородство, в дружбу, в честь. Но не посмею более никогда верить в проклятую любовь. Как мне быть, если я намерен был пребывать в одиночестве и печали, друг мой… Могу ли я звать вас другом? Целью службы моей, помимо чести, была дружба, так в чём же моя цель теперь, когда я смотрю на вас и начинаю сомневаться в самых непоколебимых опорах моего воспитания, в сути моего существования. — Так пускай это маленькое препятствие не помешает достижению вашей великой цели, — уже шепчет мужчина, наклонив голову на бок и слегка приблизившись к лицу собеседника. Взгляд его направлен на оголенную шею, которая предательски выдаёт всё волнение, отбивая чёткий ритм пульсацией, судорожно поднимая кожу, натягивая сухожилия. Напряжение это повисает в воздухе, как удавка на шее Атоса. — Аббат ли вы, дорогой мой, или Змий-Искуситель, посмею спросить? Ваши сладострастные речи так нежны, что ласкают уши, подобно тому, как испанские шелка ласкают кожу достопочтенной дамы. Но даму легко разбаловать, в отличие от меня. — Тем лучше, мой друг. Ибо дам я успел разбаловать предостаточно, — Арамис расплывается в самодовольной улыбке. Ничто не приносит ему большей радости, чем победа в дуэли умственной. Атос же, нервно сглатывая, уставившись расширившимися от напряжения глазами на своего друга, невольно берётся за эфес, будто его успокаивает это действо. — Вы стараетесь соблазнить меня, как Змий соблазнил Еву, разве такое может быть богоугодно? — продолжает отпираться Атос. Его уже не забавляет их шуточная перепалка, ибо она давно потеряла свой шуточный характер. И стала последним путём спасения. Здесь, в затемнённой комнате и при страннейшей беседе при свечах, которую затеял его собеседник. — Я стараюсь узреть ваши истинные желания, дорогой мой, — и Арамис вдруг становится непохожим на себя самого. Лицо его омрачается серьёзным выражением, будто он вправду не намерен более шутить. И его крепкая рука осторожно ложится к Атосу на плечо, слегка сжимая его, — Кому как не старому другу о них поведать? — Мои желания… — полушёпотом повторяет Атос, как заворожённый глядя в глаза мужчине, — Да, я желаю кое-чего… — его грудь вздымается и опускается чаще, а рука тянется оттянуть ворот рубашки, что сдавила горло сильнее обычного. Он отводит взгляд, не выдержав ответного напора, шумно вздыхает, чтобы сбросить тяжесть с сердца, но не выдержав волнения, вновь заглядывает в знакомые глаза. И действительно, в глазах его отражается вся мудрость, вся святость и грешность мира. В зрачках пляшут языки пламени от свечи, такие яркие и такие живые, как огонь, что разгорается в его сердце. Это дикий огонь, огонь неведомый, как геена преисподней, вдруг проносится у него в голове. Этот огонь разгорается в животе и разносится по телу, огонь густой, как вино, и тяжёлый, как голова после спиртного. Языки играют в свою игру, танцуют дьявольский танец в глазах Арамиса, языки преображаются в его глазах, пронзают душу насквозь, и та кровоточит от невозможности противостоять этой бесовской силе. Языки пламени всё дрожат, сплетаясь в один неведомый узор, и их языки сплетаются в томном, нахлынувшем вдруг поцелуе. Их губы встречаются как две волны, обошедшие одну скалу, и наконец встретившие друг друга. Их страсть ведёт их к греху, но греху такому желанному и всепоглощающему, что им кажется, в этом и есть душевное спасение, но никак не в молитве. Не он ли был рядом, когда ему открылась тайна Графини Де Ля Фер, в прошлом его жены? Не он ли, Арамис, держал его за руку, чуть выше локтя, когда на их глазах умирала возлюбленная их юного друга-гасконца? В его голове тогда проносилось множество мыслей, но лишь одна заставила его дрожать рябью на воде, как будто одна-единственная эта мысль перевернула в нём всё: а пережил бы он такую мучительную смерть любимого им человека? От этого его бросило в холод, и долго ещё не отпускало, да и потом это переживание и осталось где-то на самом дне его сознания. — Разве вы не получили премногое удовольствие? — довольно улыбается Арамис, вновь ловя беглый взгляд своего друга на своих губах. — Вы знаете, я любил одну лилию, губительную для меня… — Атос делает усилие, чтобы отвлечься и направить взгляд в противоположную сторону, продолжая говорить, — Я знаю также, что вы предпочитаете розы. Вы сами подобны хрупкой, хоть и стойкой дамасской розе. Но я всё же боюсь ступить не на ту тропу, вновь очаровавшись прелестью цветка. Быть может, истинный мой путь и вовсе мрачен и безцветен. — Как каждая роза имеет шипы, так каждый человек имеет несовершенства и слабости, — парирует Арамис, и речь его идёт уже совершенно не о розе. — Как бы мне о вас не уколоться, дорогой Арамис… — А вы приглядитесь к бутонам и цветкам, вдохните их аромат. Они куда более стоят вашего внимания, — аббат берёт своего собеседника за руку, нежно перебирая его пальцы в своей руке. — А если я, заглядевшись, возьму этот стебель и пальцы пронзят предательские шипы? — Атос наконец поднимает свой взгляд и заглядывает в глубокие как ночная Сена глаза. — Не знаю, что вам ответить на это. Могу лишь обещать, что сделаю всё возможное, чтобы не причинить вам никакой боли, душевной и телесной. И надеяться, что вы всё же предпочтёте розу лилии, — многозначительно кивает мужчина. — К счастью, нынче уже осень. Лилии больше не цветут… — отвечает Граф Де Ля Фер, всматриваясь куда-то в темноту манящих его глаз. — Как славно, — почти неслышно выдыхает Арамис, преодолевая и без того ничтожное расстояние между их губами. И его Бог поселяется в сердце ещё одного человека, дарующий ему долгожданный покой. Его Бог строит свою обитель в сердце Атоса и остаётся там на долгие земные годы. Этот Бог обнимает и берёт под крыло два трепещущих сердца. И имя Ему — Любовь.