Любить тебя

Любить тебя это больно. Осколки собираю голыми руками, потом из этих же рук их вытаскиваю. Шиплю, кусаю язык, смаргиваю слёзы, но всё равно потом подпускаю ближе, чтобы руки в руки, и ты с несвойственной мягкостью на губах шепчешь об упрямстве, в котором сам же захлёбываешься, но это не мешает тебе доставать нравоучениями других. Отказываюсь от бинтов, потому что быть похожим на тебя это унизительно. Ты бы сказал, что ниже уже не куда, я бы дал тебе по лицу. Не слишком сильно, конечно, у меня руки изрезаны стеклом, а сердце твоими блядскими глазами. Но достаточно сильно, чтобы снова обмануть себя, заставить поверить, что меня всё ещё злят твои шутки, раздражает твой голос, выворачивают наизнанку прикосновения. Тебя вот в этом убедить не получится. Ты, ублюдок, умный. Проницательный. Душу насквозь пронизываешь с хирургической лёгкостью, а больно всё равно от могильной пустоты в твоих глазах. Но ты не говоришь, а я тебя не бью. Вместо этого тихо и спокойно, так неправильно. Как не сошедшийся пазл, сошедший с путей поезд. Снова больно. Даже будучи пьяным. На ковре расползлось красное пятно от пролитого вина, под столом сверкает кусочек плотного зелёного стекла, отражая лунный свет. Тянусь к нему рукой, надо собрать всё и выкинуть, чтобы с утра не наступить. Хотелось бы и с сердцем так же — собрать и выкинуть, и никаких проблем, и никто на него не наступит. Ты бьёшь меня по руке мягким хлопком, такие обычно достаются нашкодившим щенкам, как мягкое напоминание о границах. Ворчишь что-то, сам ползёшь под стол, сам осколок выкидываешь. А я до боли сжимаю зубы. Твоя забота — это сюрреализм. Что-то из работ Пикассо или Ван Гога, самое то для чокнутых гениев. Я в твою заботу не верю — она идёт либо до, либо после того, как я захлёбываюсь собственной кровью без возможности встать даже на колени. Полуживой, полумёртвый, получеловек. Неполноценный, прямо как ты. Ты находишь ещё пару осколков — все отправляются в мусорку, а ты разворачиваешься ко мне. Сутулишься, ладони без единой царапинки расслабленно лежат на коленях, бесформенная кофта кажется комфортной настолько, что хочется забрать её себе. Но ещё больше хочется подползти к тебе ближе и нырнуть под неё, и вынырнуть с другого конца, посмотреть в твои удивлённые глаза — ты ведь удивишься, да? — и просто застыть, грудь к груди, теплом к теплу, закрыть глаза, выдохнуть. С места не двигаюсь. Твои волосы в привычном хаосе падают на лицо, но глаза видно всё равно —всю их бездонную тёмную пустоту и измученность. Тебя то кто замучил, скумбрия? Я и слова не сказал, всё время тут сидел, а бутылку и до твоего появления разбил, чтобы хоть что-то ощущало себя так же, как я. Так что это ты сам себя замучил. Видимо одного меня тебе хватать перестало. Ты щуришься внезапно, пытаешься разглядеть что-то в темноте, потом вздыхаешь тяжело. Мне даже на секунду смешно от того, каким домашним ты выглядишь. Как можно убить стольких людей, оборвать столько надежд, мечтаний, разрушить столько семей, перечеркнуть столько судеб, а потом так мягко вздыхать в этой огромной кофте и помятых штанах, стоя на коленях на моём испорченном ковре. Посмеяться, правда не успеваю, ты суешь палец мне в рот. Господи, кто тебя, блять, придумал. — Ты прокусил губу, — говоришь, пока я душу в себе желание откусить тебе палец. Проводишь пальцем по губе изнутри, собираешь кровь, а меня коротит, как розетку со старой алюминиевой проводкой. Вспоминаю, что у меня есть руки и пихаю тебе со всей силы, от всей искрящейся души, но ты даже с места не двигаешься. Руки приходится тут же одёрнуть с болезненным шипением, приходится вспомнить, что пару минут назад я решил, что нанизывать стекло на свою кожу веселее, чем напиваться. Ну или я решил так из-за того, что напился. Больно. Теперь кажется, что ты не все осколки собрал, что один я только что вдавил глубже, и он несётся у меня шорохом по артериям, не зная куда воткнуться. Ты берешь моё лицо в ладони, поднимаешь аккуратно, заставляя посмотреть в глаза: — Ну что с тобой сегодня, а? Откуда в таком маленьком теле столько стремления к саморазрушению? Ты смотришь мне в глаза, а я даже не знаю, какое выражение в них застыло. Скажи мне, что там? Злость, наверное. Я всегда на тебя злюсь, не могу не. Ты невыносим, и сам это прекрасно знаешь. Или может боль? Ты видишь, как мне больно? Видишь, что чувства к тебе со мной делают, как разрушают? А может там любовь? По-твоему лицу сложно читать, знаешь ли, а ты очень скуп на подсказки. Ну и подавись ими. И хватит вздыхать. — Ты сегодня какой-то неугомонный, лучше всё-таки забинтовать тебе ладони, — ты встаёшь, теперь я пялюсь на твои колени. Треплешь меня по голове, — Посиди спокойно пару минут, ладно? Уходишь. И в такие моменты, Дазай, любить тебя попросту страшно. Ведь это всегда тыкаться слепым котёнком в неизвестность. Отдавать всё, что имею, своё тело и душу, без вопросов, безоговорочно. Ты уходишь, и я никогда не знаю, вернёшься ли. Вся та власть, которую ты надо мной имеешь — это страшно. То как сильно я тебе доверяю страшно тоже. Готов, например, использовать Порчу по щелчку пальцев, давать ей волю пожирать меня изнутри, крошить кости, тянуть вены, рвать мышцы, просто потому что я знаю — придёшь ты и все закончится. Я упаду безвольной куклой сразу же, ведь больно будет настолько сильно, что в сознании я с этим не справлюсь. Потом я открою глаза, и всё ещё будет больно, но я и не замечу, потому что сначала будет страшно. Будет страшно, что тебя нет рядом и что-то случилось, потом, что я умер, а потом, что всё-таки остался жив, и это когда-нибудь повторится вновь. Или, как насчёт того, что случилось не так давно? Я про то, как помог тебе бежать из тюрьмы. Тогда тоже было страшно. Страшно, что ты утонешь. Страшно, что каким-то образом, твоя способность отменит мою, когда я контролирую падение лифта. Страшно было в тебя стрелять, потому что я мечтал об этом столько, что мог на самом деле тебя убить. Знал бы ты, сколько раз наша миссия чуть не полетела к чертям, и весь мир не погиб, просто потому что мне было страшно, ты бы не выбрасывал стекло, а засунул бы мне его в глотку. Мои чувства опасны, и ты это понимаешь. Меня немного ведёт от алкоголя и становится ужасно жарко, хочется пить, но я лишь утыкаюсь лбом в собственные колени, чтобы комната перестала кружить. Вместо этого начало кружить темноту. Я услышал, как ты вошёл и сел напротив меня. Хватит вздыхать. Не сопротивляюсь, когда ты берёшь мою ладонь и начинаешь обматывать её бинтами. Держу себя в руках, как бы страшно сейчас мне ни было, от того, что всё это просто плод моего воображения и тебя тут на самом деле нет. И рука моя не в твоей, а всё ещё в стекле и крови, и вокруг осколки, и мне отсюда не уйти, не встать даже, потому что я и стоять то прямо не могу. А ты закончил. Выпускаешь мою руку, я чувствую только холод и пустоту. Со второй всё точно так же. Руки теперь кажутся нелепыми, не знаю куда их деть. Зачем они вообще нужны? Бинты ощущаются странно, и я решаюсь на них посмотреть. Смотри-ка, теперь мои руки выглядят совсем, как твои. Вот только ты знаешь, что под моими бинтами, а я, что под твоими — нет. У тебя в кармане просто должен быть хотя бы один нераскрытый фокус, ты существовать без них не можешь. Поэтому остаётся только гадать, что там у тебя под ними, какие порезы или следы остались на твоём теле навечно. А может у тебя под бинтами и пусто. Фокус в том, что фокуса нет. Вполне в твоё духе, я бы даже посмеялся, окажись это так, а потом, наверное, задушил бы тебя. — Ну и что ты улыбаешься, Чуя? Улыбаюсь? Не чувствую. Тянусь к губам пальцами, чтобы проверить, и всё равно ничего не чувствую — руки в твоих треклятых бинтах. Меня это злит. Ты под ними тоже ничего не чувствуешь? Поэтому носишь? Или ты не хочешь, чтобы чувствовали тебя? Смотрю тебе в глаза, пытаюсь на тебя разозлиться, не знаю зачем. По инерции. Остаточно. — Что у тебя под бинтами? — спрашиваю в итоге. Ты удивлён. Не вопросу, а тому, что я вообще с тобой заговорил. Мне нравится тебя удивлять, нравится это секундное чувство власти, словно в кое-то веки, это я опасен для тебя, а не наоборот. Жаль, что это никогда долго не длится. — Ничего интересного, — отвечаешь, и я фыркаю. Было бы не интересно, я бы не спрашивал. Но я и так знал, что честно ты не ответишь, и даже этому рад. С ответом пришлось бы что-то делать, а я хочу просто остаться на месте, дальше сидеть на полу, опираясь на каркас собственной кровати, и смотреть на тебя или просто в никуда, когда ты уйдёшь. Но ты, как обычно, всё портишь. — Пойдём в кровать, — тон то у тебя вопросительный, но я знаю, что вопроса здесь нет, как и предложения. Это приказ — ты по-другому не умеешь. Не привык, когда тебя не слушаются, когда что-то идёт не по-твоему. Ты готов и в тюрьме отсидеть, и в себя выстрелить, лишь бы кто-то где-то чихнул в нужное время и очередное домино в твоём хитровыебанном плане свалилось замертво, толкнув этим следующее. Конченный, помешанный на контроле маньяк, вот ты кто. В портовой мафии тебе было самое место. Ты поднимаешься, и я снова пялюсь на твои колени, пока ты не суешь мне под нос свою ладонь. — Поднимайся, давай. Хватит мне приказывать! Я не хочу подниматься. Хочу остаться здесь и пнуть тебя в колено. Это и делаю. Ты охаешь, чуть не падаешь, а мне ужасно смешно, потому что я снова тебя удивил. Но это ненадолго, как и всё, что с тобой связано. Любить тебя, это так слабо. Тебе я подчиняюсь всегда. И всё-таки поднимаюсь. Самостоятельно, правда, опираясь на каркас. Пытаюсь уговорить сам себя, что я это делаю, потому что сам так решил, а не потому что ты сказал. Но в глубине души знаю, что без тебя я бы просидел в крови и осколках еще целую вечность до рассвета, а может и дольше, и ничего бы не заставило меня подняться. А теперь у меня трясутся ноги, трясутся руки, меня тошнит и комната снова начинает крениться в разные стороны. Мне на секунду кажется, я упаду, но ты подхватываешь. И зачем только? Я же тебя в колено пнул не для того, чтобы ты с такой бережностью меня держал. Могу оттолкнуть, хотя бы попытаться. Но сегодня мне больно, страшно и я очень-очень слабый, поэтому жмусь к тебе ближе, утыкаюсь носом тебе в шею и сглатываю тошноту. — Вот поэтому, — начинаешь ты нравоучительным тоном, — Нельзя мешать антидепрессанты с бутылкой вина. Повезло, что вообще живой. Не повезло. Вообще нихуя не повезло. По любому всей этой депрессивной херни от тебя понахватался. Укусить тебя что ли? Не успеваю. Ты начинаешь двигаться, и я следую за тобой. Как обычно. Потому что я слабый, и готов почти без вопросов напялить на себя накладные клыки, вставить линзы и пойти разыгрывать вампира прямо перед одним из опаснейших эсперов с хрен-знает-какой способностью. А потом выстрелить в тебя по-твоему же приказу, но при этом не убить. Или, например, выпустить Порчу, пока ты без сознания, просто потому что я настолько сошёл с ума, что верю тебе, даже когда ты теоретически мёртв. Мне кажется, попроси ты меня достать звезду с неба, я бы сделал — притянул бы одну из космоса, и она бы расхерачила нам всю планету, а ты бы всё равно остался жив. Такие, как ты не умирают. Зато за них постоянно умирают другие. Мы доходим до кровати, и я еле как забираюсь под одеяло. Ты ныряешь следом. Я мог бы возмутиться, но вместо этого жмусь к тебе обратно. Ты обхватываешь меня поудобнее, теперь я весь зажат между твоими конечностями. Тепло и неудобно. Непроизвольно расслабляюсь, и чувствую, как ты расслабляешься следом, устраиваешь поудобнее свой подбородок на моей макушке, а потом зачем-то изворачиваешься и целуешь меня в висок, прежде, чем выдохнуть и улечься обратно. И вот зачем? Зачем ты это сделал? Теперь во мне всё горит, пищит и стонет. Теперь у меня всё стягивает в животе, и это вообще-то больно. Твоя забота ранит сильнее, чем твоё безразличие, хотя бы потому что я её от тебя никогда не жду. Но в такие моменты любить тебя — это щекотно и смешно, тепло и спокойно, по-детски защищённым, хоть я в детстве и не знал какого это. Потом, правда, всё равно мучаюсь и мешаю антидепрессанты с алкоголем, чтобы перестать всё это чувствовать. Потому что для меня это слишком. И когда ты рядом, и когда вдалеке. Знаешь, Дазай, любить тебя я никогда не хотел. Чувствую, как ты ухмыляешься. Отвечаешь: — Знаю. Я сказал это вслух? Не страшно. Для тебя это может и очевидные вещи, но вот я в тебе постоянно теряюсь. Как и в себе, когда ты рядом. Поэтому говорю больше для себя, чем для тебя: — Но, если ты действительно уйдёшь, я уничтожу себя следом. Ты сжимаешь меня крепче. Я закрываю глаза и наконец-то выдыхаю. — Знаю. В конце концов, любить тебя — это единственное, что мне остаётся.