Besser spät als nie

Рихард сидел на кухне, подперев голову обеими руками, и смотрел в стол расфокусированным взглядом. Осенний яркий пейзаж за окном совсем не привлекал его внимание. Не было ни капли желания насладиться последними лучами солнца и теплом перед долгой «зимой», которая займёт остаток осени — два месяца, всю зиму и половины весны, в лучшем случае. Да и к чëрту эти листья. Весь этот мир. Душа болела, как можно смотреть вокруг, когда всё внимание тянет на себя дыра в сердце? Забирая всё время, отнимая все чувства. Тилль умудрялся быть самым лучшим и самым худшим человеком в глазах гитариста. Злой добродетель, корыстный спаситель, проигравший победитель. Неужели «Platz eins» непременно должна была коснуться Рихарда с его тонкой душевной организацией? Видимо, так… Но могло ли это тянуться вечно? Должен ли был Круспе раз за разом подыгрывать и устраивать драмы? Репутация драма квин, конечно… Но в какой-то момент хочется бросить всё, что нести не обязательно. — Нахуй, — Рихард потянулся и принял позу поудобнее. — Нахуй, Тилль, нахуй. Это не избавляло его от печали, но с каждой ссорой чувства замерзали всё больше и больше. — Ну вот в прошлый раз он хорошо извинился… — пробубнил Круспе. — Цветов там всяких подарил. Не, не, не. Всё, — он даже рассмеялся. Успокоившись, Рихард снова посмотрел на стол, крошки и пыль. Слëзы скатились по щекам. Кого он обманывал? Было больно. Обидно. Он был в зависимости, понимал это. Но не хотел уходить. Знал, что всё это неправильно, плохо, ненормально. Но оставался в этих даже не отношениях, а просто связи. Взаимодействии. И ведь было что-то в этом цикле? Вспомнить того же Пауля — много секса, много страсти, всё полыхнуло и погасло. Женщин Круспе вспоминать не хотел, не везло. А Тилль? Их разговоры и всякие дурачества, не касающиеся, на удивление обоих, интима, можно было бы вспоминать часами. Садиться и отдаваться сладкой неге и воспоминаниям. И что тепер было не так? Очередное выгорание? Тяжёлый этап? Внезапное равнодушие? Взрослые люди, должны ведь обсудить это? — Видимо, нет, — сказал Рихард сам себе, глядя на пустую шторку уведомлений. Был бы он инициатором этого бреда — ещё бы подумал написать. Но не в этот раз. И не после игнорирования трёх сообщений. Обидно. Это было обидно. Время тянулось вечность. Но в какой-то момент Рихард понял, что молчанка продолжается уже четыре дня. — Твой игнор в четыре дня показал, что ты хуйня. Что ты мне не интересен, что ты вовсе не чудесен. Ты мудак и уебан, мать сказала: ты еблан. Пошёл нахуй, пошёл нахуй, пошёл нахуй… — пел Круспе, снова перетекая на кухню. Можно было, даже нужно, кому-нибудь пожаловаться, всё обсудить и потом обмыть решение забить. Но это происходило так часто, что в своём равнодушии сам Рихард уже не находил ничего утешающего. Есть и есть, и хер с ним. Чувства меркли, сами становились серой дымкой безразличия, любовь к чему угодно угасала, погружая разум в апатию, а свобода от душевных волнений уже давно не была целью, виднеющейся на горизонте, она стала вполне осязаемой почвой, на которой Круспе мог взрастить самого себя заново. С учётом опыта, промашек и вывода: чувства в этом мире ни к чему. На пятый день явился Линдеманн. Он постучал в дверь. Ещё бы, свои ключи он демонстративно оставил Рихарду. — Привет, — улыбнулся он. — Нет, не привет, — монотонно пробубнил Рихард. Только сейчас, при виде этого человека, на него обрушился весь шквал эмоций из ненависти, отвращения, обиды и чувства несправедливости. — Да ладно, я вернулся. Лучше поздно, чем никогда… — Сказал врач, обращаясь к мёртвому пациенту, пожарный, приехав на пожарище, друг, прикрывший уже давно израненную спину. Забирай свои вещи, я разучился тебя любить. Линдеманн оценил метафоры и, пожав плечами, зашёл в квартиру, примерно прикидывая, сколько вещей сможет забрать за раз. Возвращаться сюда больше не было смысла.