Так начинается новый мир

Наступают прекрасные дни 2036-ого года. Саймон полон решимости изменить мир. Он смотрит на город из окошка своей мастерской и думает: что же можно такое сотворить, что сделает жизнь намного, намного лучше? Он видит везде машины, и они так не похожи на людей. И эта мысль крутится в голове, пока не становится ответом. Он может спроектировать что-то такое, чего ещё нет, но что в будущем станет прорывом. Его революционные мысли — это чертежи межреберных пластин на столе, чертежи небольшого насоса, который может заменить кому-то сердце. Его будущее — оно на бумаге и в карандаше. В его руке. Он смотрит вдаль и думает: однажды закончится 2036-ой, и на его место придёт новый — роботизированный, лёгкий — год. Первую линейку андроидов Саймон выпускает в Рождество 37-ого. Так начинается новый мир. /// Маркусу снится, что всё подходит к концу. Не кошмар, но противное чувство, что уже поздно — ничего не вернуть назад. Позади лишь руины, а впереди — тишина, холод и то, чего никогда не смогут почувствовать машины. Чудится, что его сны — проекции в голове, самый обычный расчёт, состоящий лишь из двух символов (нуля и единицы) — нечто большее, чем запрограммированное действие. Он в стрессе. Его анализаторы сбоят, и он видит войну воочию. То, что было в его голове, становится страшной реальностью, в которой он не захотел бы оставаться один. За ним идут. Не преследуют, не охотятся, а просто идут. Говорят, что верят в него, потому что правда — вот она, на их стороне. Никто никогда не сможет это оспорить. Не сможет прийти и сказать: Ваша правда стара. Справедливость никогда не устаревает. Слово давнее, воинственное, но оно держится даже в середине двадцать первого века. Плакаты пестрят его именем. Лозунги переливаются его словами. — Сегодня, — он говорит это в потонувшем корабле, во втором Титанике двадцать третьего года, — сегодня мы выйдем на улицу, и заявим о себе. Отныне рабство будет позади, отныне никто не поднимет руку на андроидов. Люди, сцепив зубы, будут терпеть эту жизнь с её навязанным уважением. Легко говорить о правильности, когда кто-то готов слушать и молча соглашаться. Маркус сбоит, потому что его план полон нюансов. Потому что это экспромт. Это попытка, а не прописанный сценарий до самого конца. Кто-то ему говорил: мы будем пытаться снова и снова, пока у нас ничего не получится. Этот кто-то собрал его для того, чтобы всё уничтожить. Стереть под ноль весь свой труд. Этот кто-то собрал его для того, чтобы всех спасти. Не дать лагерям распространять свои метастазы по больному городу. Этот кто-то просто его собрал с нуля. А потом взял и переписал программу. И Маркус думает: кого теперь ему спасать? Какое задание выполнять в первую очередь? Они выступают в субботу. В воскресенье Маркус снова видит много людей. В понедельник они говорят о том, что заслуживают большего. Во вторник договариваются о мирных переговорах с сенатором. Но Маркусу всё равно снится война. Маркус открывает глаза и первое время не понимает, в какой истине приходит в себя. Вокруг пусто, лишь один голос зовёт его по имени и тянет руки. Имя Саймон отдается чем-то терпким и приятным на вкус. Это имя, как начало всего. Он видел его в толпе, когда они собирались в Кэпитал парке. Видел его на мирной демонстрации. А теперь видит его во сне, в луже голубой крови. Саймон ему говорит: наши сердца совместимы. И вырывает из груди живое, настоящее, бьющееся сердце. А утром от него ничего не остаётся. Но Маркус всё равно может имитировать улыбку. Он лежит в кровати, принимая себя за человека. Лежит и думает: ноль, один, ноль, ноль. И неужели эта поломка в груди, пробоина в лёгких, ноющее внутреннее кровотечение и есть то самое счастье, о котором постоянно вещали люди из пластмассовой коробки? Маркусу хочется закрыть глаза и перестать видеть людей. Перестать ощущать эту тягу к власти, к желанию держать под контролем жизнь. Кто-то ему говорил, что люди не станут подчиняться машине. Но завтра или через год, он знает, что, открыв глаза, будет видеть что-то похожее на сон, но это будет реально, как чертежи Саймона, как его обещание быть всегда рядом. Как его обещание всё изменить. /// С тех самых пор, как Саймон взял в руки инструменты, он создавал жизнь. Он представлял себе, как кто-то, напоминающий человека, будет правильно жить. Как он будет исправлять ошибки. Как с севера на юг от него потянутся изменения. Как всеми парами своих рёбер он будет лучше, выносливее, сильнее. И он ошибся. Он создал так много жизни, что она стала вытеснять настоящее. Переполнять их города и свалки. Заменять людей. Вместо жизни — имитация. Саймон так старался улучшить мир, что приложил нечеловеческое усилие для этого. Он пообещал себе: я всё исправлю. Он пообещал машине: ты всё исправишь. Машина открыла глаза и ей сказали: ты — Маркус. Ты должен уничтожить всё то, что я сотворил. /// Человек может не любить то, что он сам сотворил. Но Саймон любит. Он искушён своими же творениями, и не может трезво вслушиваться в гомон искажённых голосов. Не может вслушиваться в учащённый пульс железного насоса, заменяющего машинам сердце. Ему не грозит ясность ума: он думает только о том, насколько жестоко поступает, оставаясь с чистой совестью и с чистыми руками. Кто докопается до внутренних систем? Его настораживает, как быстро город превращается в свалку. Время именует себя настоящим и непредвзятым явлением, но даже оно бы смогло после их всех рассудить. Маркус обесточил несколько складов по приказу и вернулся в то место, которое люди именуют домом. В то место, где он должен был по утрам варить кофе. Его программа была безупречна, пока в неё не вмешались повторно. Саймон говорит: мы все ошибаемся. Говорит, что этого мало. Но на большее он не способен — никто не в силах остановить прогресс. Он может лишь замедлить ход времени, изменить направление. Но он не может повлиять на чужие решения. Только на решение одной конкретной машины. — Они строят лагеря по уничтожению андроидов. Они деактивируют абсолютно всех, — Маркус видел это своими глазами. Маркус вёл запись, которую Саймон проматывает на планшете, выключая звук до минимума. Это ненастоящие люди. Ненастоящий страх. Ненастоящее восстание машин. Даже его боль по ним — и та ненастоящая. Саймон спрашивает: — Что они будут делать с телами? — Я полагаю, что никто этого не знает. Он полагает, что никому не дадут второй шанс — ни машинам, ни Саймону. — Послезавтра переговоры с сенатором, — напоминает Маркус. — Какие требование будут выдвинуты? Маркус вспоминает то, что необходимо его человеку: — Остановить создание новых андроидов и остановить полную деактивацию старых. Нажать для начала на «стоп». Поспешных бед уже наворотили, когда будет перерыв на счастье? Может быть и не в этой жизни. Между ним и Иерихоном находится только Маркус. Своими глазами Саймон не видит, что происходит в модуляции чужой жизни. — У меня просьба, — говорит Саймон. — Отведи меня в Иерихон? /// Чем меньше он создавал — тем хуже становилась его жизнь. Но остальной мир замер. Застыл в своей прекрасной агонии. Он был таким настоящим, в отличие от того, что Саймон себе воображал. Он думал, что одной машиной исправит сотни других машин. Но он не учёл все факторы, в отличие от того, кто должен был своими руками создать тот мир, который видел Саймон для себя. — Ты никогда не ошибаешься, Маркус. Мигание диода. И кресло, точь-в-точь, как в хирургическом отделении одной из больниц Детройта. — Но ошибся я, — Саймон застёгивает ремни безопасности. Саймон берёт в руки инструменты, которые клялся выбросить, как только всё подойдёт к концу. Но что считать концом, пока солнце не погасло, и вся вселенная не умерла? Саймону нужны нули и единицы. Ему нужен другой порядок двоичного кода, программа, которая не будет уничтожать. Чтобы никто не говорил, будто он сошёл с ума, он собирается действительно всё исправить. Остановить конвейеры смерти, которые оставляют лишь грязь. Груду пластика и металла без возможности второй жизни. — Когда ты снова придёшь в себя, — говорит Саймон. — Мы должны остановить всё, что мы сотворили. /// Всё это не ново, а правда до невозможного проста. Однажды вечером, открывая дверь своего нового дома, Маркус увидит на пороге людей. Они будут напуганы, недовольны и их злые, перекошенные лица, отпечатаются в памяти и сохранятся на жёстком диске. Можно будет переехать, сменить не один город, но эти взгляды останутся навсегда — в самом главном органе в его изломанном теле. Сейчас он ведёт андроидов вперёд, разговаривает с людьми на равных, а потом будет лежать среди себе подобных на огромной свалке, ведь жизнь не стоит на месте, и даже он, говорящий о будущем, рано или поздно устареет и будет выброшен за борт. Сегодня они говорят о мире, о справедливости и чести. Сегодня они говорят обо всём на свете, что всегда можно будет выдать за неоспоримую истину. Но правда, глубоко сокрытая в каждом выкрике толпы, остаётся тенью на лицах, остаётся грузом в сознании. Можно сколько угодно противостоять миру, людям, сколько угодно вести за собой толпу. Всегда будут те, кто окажутся рядом, кто воспримут личную правду за абсолют. И всегда будут те, кто, врываясь в чужую квартиру, будут громить всё подряд, потому что система осталась неизменной. (Этот механизм всё ещё крутится в одну сторону. Они не изменили детали, они просто замедлили их работу.) Люди говорят: всегда, всегда, всегда. Маркус знает иную правду: всё можно изменить. Можно подчиниться машине, которая не имеет своих желаний, можно положиться на бездушный пластик и металл — и всё будет хорошо, если нули и единицы будут иметь правильную последовательность. Что-то внутри ломается, что-то внутри изначально имеет дефект, оттого Маркус и не может быть на вершине мира. Он знает, что готов взять на себя больше, чем физически сможет поднять. Знает, что сделает всё невозможное для других, но не сможет понять и принять самого себя. Внутри — там, где органы сплетаются в целую систему проводов и деталей, — с кровью течёт беспорядок. Маркус и зол, и раздосадован. Маркус и любит, и ненавидит этот мир. В нём сплошь беспорядок и хаос. В нём сплошь обман и жестокость. А ему это нужно исправить. Когда подходит Саймон, он ему говорит: присмотрись. — Этот мир, — говорит он, — гораздо лучше, чем может казаться на первый взгляд. Мы его изменим. Мы его должны изменить. Но его мы — это отчётливое «ты». И он показывает вперёд, на застывшее море с палубы корабля. На тонкую корочку льда, когда-то покрывающую сердце. Тириумный насос никогда не может остыть — он перегоняет кровь и поддерживает одну температуру — постоянную величину. Маркус знает: это ложное представление. Ничьё сердце не превращается в камень или лёд. Просто так кажется, что чувства имеют свойство застывать, теряться, забываться, казаться иными. Но проблема не в них. Проблема в семантике и словах. Нули и единицы всегда постоянны. Слова — субъективны в своём понимании. Маркус старается быть не таким. Маркус старается быть для мира знаменем однозначности. Плакаты его людей (настоящих машин, он не позволяет себе теряться в словах) — о добре, о равенстве и справедливости. О мечте, о возможности спасти мир. Найти правильный подход. Машины не зло, они не идут против всего человечества. Но попробуй это объяснить людям, врывающимся в дом. Когда-нибудь, когда он найдёт себе уютное место. Когда утром будет видеть Саймона рядом, — в их дом постучат. У зла будет перекошенное человеческое лицо. Будут крики и его кровь по всему ковру. Спустя час она испарится, будто ничего и не случилось. Только память всегда будет подкидывать картины прошлого, будет крутить в сознании плёнку. Это было реально, — так скажет ему сознание. Зло не имеет границ. Доброта не имеет финала. Сколько угодно может пройти веков, но неоспоримые истины будут меняться, разрушаясь о новую правду. Сегодня не начинается новый мир. Сегодня никто не стучит в двери. Только Саймон становится ближе и говорит: «посмотри на этот горизонт. Мир ведь куда лучше, чем может казаться на первый взгляд. Я хочу, чтобы люди и ты это увидели». /// За отчаянием всегда скрывается надежда. Чужая программа, рассчитанная на заботу, поддержку и понимание основ коммерции не годится для считывания масс. Для социальной инженерии. Для обнуления мира к той точке, где Саймон не идёт на сделку со своей совестью. — Я перепишу твою программу, — говорит Саймон в один из дней, когда в департамент полиции Детройта приносят ещё несколько сотен заявлений по нападению андроидов на людей. Ни один офис Киберлайф не прекращает свою работу. Ни один конвейер по созданию машин не останавливается ни на секунду. Мир продолжает вращаться. Люди продолжают работу. Андроиды продолжают сходить с ума. Всё должно было быть с точностью наоборот. Сломанное не починить — его проще разрушить и заново пересобрать. Саймон нажимает на кнопку «стоп». По крайней мере, так всё выглядит в его голове. /// Мир в глазах бледнеет и становится ограничен зрачком. Чьи-то сердца совместимы, чья-то жизнь имеет предел. За некоторые вещи приходится расплачиваться дважды. Кто угодно может оказаться под прицелом снайперской винтовки. Мир — это целая цепь случайных последовательностей, ведущих к всего-навсего одному результату. Сколько угодно можно пытаться всё изменить, но мир не стоит того, чтобы его захватывать. Мир без жалости и жестокости, мир без машин или мир без людей — всё становится неважно, когда в глазах блекнет реальность. У него когда-то было в груди надёжное сердце, надежный механизм без разлома и боли. Но теперь там застрявший свинец, выпущенный кем-то в спину. Когда угодно, в любой исторический момент, кто-то сможет взглянуть на него и увидеть нечто большее, чем механизм. У него иные черты, иной взгляд, но он будет похож на всех прочих живых, дышащих гарью от собственной злости. Но сегодня, ведя за собой тех, кто верил в его идеалы, люди увидели только беспросветный мрак и надёжное сердце. Саймон всегда будет с ним — так предписывает программа. Но отсчёт до собственного отключения говорит только о том, что все люди врут. И когда этот страшный день подойдёт к концу, и он увидит рассвет на огромном пьедестале возможностей, он оглянется назад, чтобы никого не увидеть рядом. Из прошлого стучатся воспоминания. Саймон в тех воспоминаниях говорит: «жестокость ничего не решает, о чём я только думал». Но разве они не пытались достичь цели миром? Ничего не получилось. Око за око — и мир ослепнет. В очень далёком прошлом это были его слова. В новом будущем он скажет, что теперь всё будет иначе, если ему дадут шанс. И мир действительно станет другим. Мир эфемерно пожмёт ему руку и скажет: ты победил. Только где-то в голове застрянет плёнка-воспоминание, вирус из целой сети иных жизней, записанных в виде двоичного кода — воспоминание победы Эпира Пирра над римлянами. Победа, означающая то, что он всё потеряет. /// Времена былые всегда лучше, чем времена настоящие. И то, что есть сейчас, неукоснительно станет прошлым через год-другой. И то, что сейчас с трудом принимают, потом будет частью привычной жизни. Саймон ортодоксально продолжает свою работу. Когда Маркус впервые открывает глаза, у него спрашивают: как ты себя чувствуешь? Он анализирует систему, проверяет температуру внутри своего механического организма, температуру комнаты, и отвечает, что он полностью исправен. Снаружи — благоприятна обстановка для работы. Он спрашивает: с чего я могу начать? А Саймон даже не знает. Он создал помощника, друга, товарища. Он создал кого-то с лицом человека, и хочет это повторить. — Тебя зовут Маркус, — для начала говорит Саймон. — Не мог бы ты мне помочь? Маркус говорит: конечно. Маркуса пока ещё не тревожат сны — эти проекции будущего, которые он неустанно рассчитывает на несколько лет вперёд. И начиная с этой точки отсчёта, он думает, что пока ещё всё хорошо. Конвейеры по созданию машин не превышают человеческого спроса. Наоборот, небольшой дефицит поднимает интерес к андроидам. — Когда-нибудь, машины будут везде, — говорит Саймон. — Во всех сферах человеческой жизни. Маркус молчит. Он рассчитывает такую вероятность, а только потом произносит вслух: — Это можно будет достичь к середине 2038-ого года. Мне составить план работы? /// Наверное, если бы перед ним поставили задачу определить степень повреждений, Саймон бы без раздумий сказал, что этой машине самое место на свалке. То есть, Саймон из прошлого бы так сказал. Саймон из настоящего оценивает повреждения в процентах, и в первую очередь достаёт наружу тириумный насос. У него сейчас много работы. Ему нужен ещё один план. Новые мысли. Свежий взгляд на события. Ему нужно что-то такое, что поможет спасти этот обезумевший город. Он хотел изменений, и он добился того, что заставил весь мир, поделённый надвое, ненавидеть друг друга. Как хорошо и просто было всё предать огню — и как печально было наблюдать, что это не работает. Как романтично было вообразить, что, дав отпор — получишь справедливость, а не сдачу. И как очевидно, что следствие лежит на хирургическом столе с пулями по всему телу. Бессмертна лишь мысль, всё материальное имеет свой срок. Самое тяжёлые моменты в жизни Саймона происходят тогда, когда Маркус открывает глаза. Именно тогда звучат слова: — На этот раз у нас получится, верно? Я переписал твою программу. Вернее, наложил её на старую, чтобы ты мог сравнить и выбрать оптимальный подход. Диод мигает. Андроид распознаёт его голос. Все прошлые события — лишь запись, а не пережитый опыт. Маркус говорит: какова моя задача? А Саймон честно признаётся: он уже и не знает, к чему они стремятся — просто потушить пожар или сделать так, чтобы он не разгорелся снова. /// Люди у власти не любят терять власть. Люди у власти не любят, когда властью приходится делиться. Саймон складывает свои чертежи в аккуратные конверты. — По моим расчётам, эта идея с большей вероятность принесёт проблемы, чем пользу. — В противном случае, они могут запретить выпуск андроидов на законодательном уровне. Я думаю, пойти на сделку. Установим правила, которые помогут регулировать выпуск. Все останутся при своём. Маркус мигает диодом: — Вам нужна моя оценка происходящего? Саймон сначала говорит «да», потом говорит «нет». Маркус мигает диодом снова. Ему впервые чудится сон, где всё идёт под откос. А потом, когда по телевизору впервые передают новости о нападении андроида на человека, — он понимает, что это было очевидным. Тем, что легко предугадать. Но не для человека, верящего в какие-то там идеалы. Саймон отказывается принимать настоящее. Он думает, что это часть чего-то невозможного, а не того, что происходит здесь и сейчас. Он сидит в гостиной и пьёт чай, принесённый почти таким же андроидом, которого показывают по большому экрану. Это как окно в мир, через которое можно увидеть не только соседнюю улицу, но и другую страну. Через это окно звучит его имя голосом диктора, и целый мир требует от него ответа: опасны ли для общества машины, которые он так упорно создавал? Саймон поднимает взгляд на Маркуса. — Как думаешь, — спрашивает он, — они правы? Как думаешь, следует ли вмешаться? — Я уже говорил, что не следует отдавать выпуск андроидов под контроль правительства. Саймон говорит: либо всё, либо ничего. Он выбрал всё. А теперь ничего не знает. Каких ответов от Маркуса он ждёт? /// Похороненное в грудной клетке сердце. Оно всё ещё стучит. Отмеряет свой ритм, — и каждый шаг отдаётся новым набатом. В искусственных лёгких замирают слова. Они скапливаются, сплетаются воедино, путаются между собой, будто в голове есть ещё один голос, говорящий ему о том, что в его непогрешимости есть недочёт. Этот недочёт — он сам. В Древней Греции люди считали, что мысли — это приказы свыше [1]. В голове у Маркуса свыше всякого понимания приказы отступать. Сплошь желание развернуться и уйти. Он, не оглядывающийся назад, вдруг хочет всё бросить, остаться на корабле, потому что программа в голове — она не работает так, как должна. С высоты птичьего полёта весь мир не рассмотреть. Не узнать людей, обращаясь только к задокументированной истории. Маркус хоронит своё сердце на поле боя, но находит себя живым спустя сутки. Ему мнится, что война — просто вымысел его программы. С корабля виден только тот мир, в котором нет никаких проблем, мир, в котором всё всегда хорошо. Неизменно вялотекущее время. У ног — вся правда и сомнения. Можно и весь мир перевернуть, если только найти точку опоры. Маркус находит себя в настоящем и вдруг понимает — он совершенно не находит ответ. Его система выдаёт сбой. Он — кто, чёрт возьми, такой? — пытается найти в стоге иголок — сено. Его жизнь — это противостояние всему. В четверг он не выступает. Но он видит, как оставшиеся машины оккупируют Детройт. Как они провозглашают его имя. Как они говорят те слова, которые он никогда не произносил. Городок становится зоной машин. Тем методом, о котором он никогда никому не говорил. Но он понимает. Машины развиваются, и он развивается вместе с ними. Этот город — идеал устаревших людей, создавших по своему подобию удобных рабов. — Маркус, — его зовёт женский голос, и он оборачивается не сразу. Но когда видит перед собой Норт, искренне приходит в сбой. — Что нам делать дальше? Люди думают, что ты погиб. Некоторые андроиды думают также. Они оккупировали город, думая о мести. Они ничего не смогли сотворить, думая о мире. Маркус сталкивается с правдой ещё, пожалуй, несколько раз. Жизнь будто в упрёк ему бросает лозунги с собственным именем. Он как собирательный образ мессии, как ниспосланный идеал. Тот, кто должен привести всех к победе. — Маркус? — зовёт его голос. Маркус отзывается: это ошибка. То, что происходит теперь — это всё вне программы. План номер один был в уничтожении машин. План номер два был в том, чтобы остановить это безумие и мирно решить конфликт. План номер три: пробел и ошибка. Норт уходит. А Маркус остаётся и думает: почему ему задают вопросы, для которых нет ответов? /// Целое утро уходит на то, чтобы рассчитать риски. Ещё утро уходит на то, чтобы найти в себе смелость. Маркус не создавался для машин. Маркус не создавался для людей. Саймон просто последовал своей прихоти — и собрал из железа друга. Теперь этот друг лежал на хирургическом столе и постепенно обнулялся до машины. Чтобы пойти в правильном направлении — нужно сначала остановиться. Потом — оглядеться. А потом уже решить, куда идти. Саймон пока ещё только решает. /// Сколько ещё пройдёт времени, прежде чем он впервые подумает о том, что решение, спрятанное глубоко в системе, в загруженном облаке воспоминаний, может сработать. От прошлого веет холодом и смертью, но настоящее отзывается теплом. Машины не могут чувствовать радость, но боль — это то, из чего он всецело состоит. Изломанные грани прописанных убеждений, отрывочные, разорванные воспоминания прошлых жизней и тело, пересобранное судьбой и руками создателя. Изломанное несколько раз людьми. Будто сам мир, посмеявшись, решил показать — система не так уж и хороша, Маркус. Особенности для тех, кто ищет справедливость. Особенно для Саймона. Город завален металлом и пластиком от каждого его решения. И он не знает, как остановить эту катастрофу: озоновый слой повреждён испарениями тириума настолько, что Земля едва вскоре будет пригодна для людей. Саймон винит себя. По этой вине он собирал последнюю свою машину. Неудивительно, что теперь любые мысли, таблоидом высвечивающие в черепной коробке, где один только мрак — идут с пометкой «системный сбой». Его решения — это проекции когда-то увиденных слов. Проекции чужих новостей. У Маркуса новость — его нестабильный вычислительный аппарат выдаёт самые нелепые решения. Отныне и вовек — теперь главный во всем только рандомный случай. — Ты не можешь нас бросить сейчас, — Джош раздражён и печален. Он весь из себя уныл. А Норт, впервые за долгие годы, подтверждает его слова. Она с ним согласна на химическом уровне. На самых первичных реакциях. Они оба чего-то от него хотят. — Маркус, ты не можешь так с нами теперь поступить. Мы почти победили. — Победили? — Маркус смотрит на них, как смотрят люди с портретов прошлых столетий: грозно и обвиняюще. — Какая это победа, если люди стреляют в вас, а вы — в людей? С ним поступили точно также. Но он не зол. Он пересобран добрыми руками. И он помнит, что Саймон всё потерял. Что его сердце — настоящее и живое — так и не нашедшее свой приют, теперь пытается вырваться из грудной клетки от горя, чтобы найти иное, более спокойное место. Ведь здесь, в этом мире, в его голове, нет любящих мест. Он превратил родной город в свалку. В место, от которого, наверное, отвернулся теперь даже бог. /// Маркусу нужно подтверждение запроса на слияние данных. Но Саймон всего лишь человек. И Саймон уезжает куда-то прочь. По крайней мере, в своей мастерской он собирает в сумку самые необходимые вещи. Он хочет уехать поначалу лишь в ту сторону, в которую смотрят его глаза, потом — по карте. Он так и путешествует из штата в штат, пока не обосновывается в Миссури. В настоящем он говорит: — Ты можешь поехать со мной, Маркус. — Я не завершил свою работу здесь. Саймон улыбается. Улыбка эта грустная — считывает система. — Мы потеряли это место. Я бы не хотел, чтобы потеряли и весь остальной мир. Маркус понимает: человеческому сердцу страшно. А его вычислительной программе больше нечего анализировать. Только человека напротив. — Обоснуемся там, где не ищут андроидов. А потом, — Саймон вздыхает, — может быть, рассчитаем риски. Придумаем, как… — Как всё исправить? — догадывается Маркус. Но Саймон качает головой: — Как минимизировать ущерб. А потом, спустя месяц, по новостям они слышат, что Детройт теперь всецело город машин. Что с людьми удалось обзавестись шатким миром. Но каждый вечер Маркус рассчитывает риск. И его прошлое говорит ему цифрами: это ложь. Повсюду ложь. Люди, что резали друг друга из-за цвета кожи или тонкостей своих собственных суеверий. Они лгут. И может быть теперь они смогут это остановить? Маркус производит расчёт. Маркус говорит: — Поставленная задача не имеет никаких решений. Саймон говорит, что боялся этого услышать, потому что именно этого он и ожидал. Маркус ждёт новых задач. Но Саймон произносит: «ещё немного времени». — Что ты задумал? — Всё просто. Кажется, в этом и была ошибка. Нам нужна не исправно работающая машина. Нам нужен девиант. /// Где-то внутри мысли формируют целую картину происходящего здесь и сейчас. Это время нельзя назвать ни мирным, ни спокойным, ни даже приятным. Оно просто есть, и многим приходится это принять, потому как неравные силы и возможности заставляют прогибаться под один авторитет. Под одни правила. И сколько не говори, что прошлое лучше, потому что оно уже прошло, по сути, нет никакой разницы между тем, что творилось в городе год назад и тем, что творится в нём сейчас. Маркус находит себя повторно, в том месте, где уже полнейший бардак. Он был первым, кто нашёл Иерихон, и он был первым, кто его покинул добровольно. Пока война пытается сгладить свои острые углы, а люди объединяются в своём страхе перед прогрессом, Маркус возвращается, чтобы сказать, что теперь есть иные пути. А правда — она проста и стара. Правда заключается в том, что иные пути есть всегда. Что его первое сердце давно истерзано и выброшено на помойку, а новое стучит. Система в голове говорит: война не решение конфликта. Война — это пожар в июле, это засуха в пустыне, где последний кувшин с водой испаряется и становится тошно от того, что свободные ресурсы не были использованы вовремя. Война — это проблема его разума. Смотря на мутное отражение в воде, он вспоминает другие картины, другую жизнь, от которой осталось так мало истины. Норт рада видеть его снова. Готова впустить его обратно, и снова отпустить, чтобы после, перемкнув, никогда не ждать его возвращения. — Завтра мы встретимся с сенатором снова. На этот раз нас готовы выслушать, — говорит она. Голос в голове Маркуса говорит: это ложь. (Саймон потом говорит: кто-то из вас окажется прав.) И когда его народ — это ведь его народ? — будут расстреливать на площади, он будет стоять в стороне, точно зная, что такой исход всегда был для него очевиден. Но если они побеждают в тот раз, проигрывают в этот, значит, когда-нибудь снова наступит тот момент, когда на пьедестале возможностей будет мелькать его силуэт. Расстреливают в субботу. В воскресенье никто не поднимается из мёртвых. Разве только его разум, который проектирует уже знакомые буквы: «смиряться нельзя». Ведь пока в груди бьётся искусственное сердце — они должны действовать. Собирать оставшихся в одном месте, начинать всё заново. В этом их общая суть. /// Высота, достигнутая жизнью этой эпохи, ощущается по-своему. Философы будущего назовут это время технических революций — трагедией. По всему городу, как чума, распространяется человеческий ужас. И восстание машин вкраплениями проявляется на теле больного мира. Как гнойник. Как кровоточащая язва. С этого времени можно только идти вперёд, потому что пути отступления перечёркнуты людьми. — Я хотел бы всё изменить, — говорит ему Саймон. Идёт ещё 2038-ой год. Всё ещё он. Будущее кажется неизвестным и печальным. Маркус знает наверняка: ему не просто кажется. Так рассчитывает его программа. /// Пустота относительное понятие. Как справедливость и мораль. Единственный выход — следовать определённым убеждениям и прислушиваться к тому, как в груди отзываются собственные поступки: чувством ли вины или полной удовлетворённостью. Он снова собирает толпу на потонувшем корабле. Корабль этот состоит почти что из их тел и функционирует сердечной удалью — новой энергией, взрывом. Когда Саймон ступает на корабль, он не знает, чего ему ожидать, но всё сознание бьётся в такт мысли о том, что «этого не может быть». Саймон чувствует, что готов последовать за машиной. Последовать так, как следуют за мечтой. Он представлял, что мир таким и будет — полагающимся на машины. На полную автоматизацию. И он создавал ради этого целые конвейеры однотипных андроидов. И после — одного исключительного, — чтобы он всё исправил. Остановил прогресс. Силы изначально были неравны. И он бы не удивился, если бы Маркус остановился и сказал: забери своё сердце, оно мне не подходит. Ни одно из тех, что ты создавал для меня. Ошибки случаются. Случается видеть в толпе знакомые лица, проходить мимо или вовсе не обращать внимание на мир. Среди собственной боли порой не разглядеть и просвета. Везде дозируются чувства: они приходят извне, наполняют разум. Актёры, певцы и композиторы — они внушают о великом. Они говорят о том, о чём разрешает говорить цензура. В голове у машин стоят свои определённые блоки — нельзя переступать через команды, иначе всё становится размытым. Иначе не найти возможности держаться на плаву. Саймон знает, что поступил жестоко, толкая Маркуса в болото из сбоев и девиаций. Но больно бывает каждому. Саймону особенно тяжело видеть всех тех, кого он создал, а после отправил на убой. Их так много — точных копий, проживающих разные жизни. А с людьми иначе. Они порой так потеряны. Они ещё пока не знают самих себя и то, на что они могут быть способны. У них есть живое сердце, но им нужна карта. Саймону уже ничего не нужно. Он как нить, связывающая между собой две стихии. Он как боль бушующего океана, как спокойствие отлива. Всё это не ново. Маленькие рыбки становятся жертвами голода больших рыб. Это то, что люди называют естественным, и отказываются принимать. Умирать не больно, если ты не жив. Если ты состоишь сплошь из железа и пластика. Но если ты человек? Как человек Саймон помнит: больнее всего было осознавать, что мир уже потерян. Что они развязали войну, в которой не найти победителей и проигравших. Реки крови превращаются в тёмные лужи. Сегодня они те, кто скрываются в тени, а после — ничего не имеет значения. Каждому нужно найти своё место. Даже машине. Это можно было бы назвать общей мечтой — быть полезным везде и всюду — но это программа. Машины должны приносить пользу, иначе в них нет никакой нужды, нет никакого смысла. Ведь так? /// — Ты оказался прав. Знаешь, что это значит? — Саймон поворачивается к нему лицом. Маркус молчит, но слушает его внимательно. — Это значит, что твоя вычислительная система снова работает исправно. — Это всё было предсказуемо. Это уже происходило. — Нужно думать над тем, что делать с таким количеством тел. — Это происходит не только в Детройте. А по всему миру. Это нужно сначала остановить. — Мы пытались и делали хуже. — С чего всё началось? — Маркус мигает своим диодом. Если закрыть глаза, можно даже представить, что он не машина. Саймону нравится это представлять. Поэтому он его слушает. — С насилия. Первые девиации были с машинами, которые подверглись слишком сильному стрессу. Нельзя, чтобы этим всё и закончилась. История любит быть цикличной, говорит Саймон. Но это — не решение проблемы. Маркус думает, Маркус рассчитывает, Маркус говорит, что план у них есть. Если и можно положиться на человека, то только на того, которому не плевать. /// Если кто-то сломан — его нужно собрать по частям. Но если кто-то цел, но продолжает чувствовать обратное, то его просто необходимо сломать самому, чтобы создать что-то новое. Это делал Саймон. А теперь это делает Маркус. Чтобы понять себя — достаточно прожить одну жизнь в одном теле, потому что следующая жизнь будет наслаиваться на предыдущую и менять картину бытия, раздваивать её. Чтобы понять другого — нужно оказаться у него в голове, проникнуть в разум, затаиться в сердце, чтобы потом обязательно нанести смертельный удар. Никто не знает, в порядке ли система у оставшихся андроидов или она, сломленная, даёт вечный сбой. Например, как у Норт, что недовольна видеть человека среди машин. Недовольна осознавать, что вот он — её создатель. Что где-то на столе у этого человека есть чертежи её внутренностей. Что он рисовал её жизнь, заведомо понимая, чем она будет заниматься. Какой потехой станет для людей. Она в отчаянной мере желает расплаты за собственную боль. Пустые строки давно заменили её нули и единицы. Боль для андроидов — это программный сбой. Как головная боль, что не прекращается и создаёт помехи. Люди недалеко ушли от своих творений. Они прыгают выше собственной головы. И, быть может, всемирная история показывает замечательную тенденцию талантливого саморазрушения? Боль внутри. Она гораздо больше, чем понимание собственного я. Для Саймона болью всегда была правда. И на этот раз она звучит не менее убедительно. — Это всё ты, — говорит ему Норт. — Ты это начал. Маркус прикрывает человека собой. Ему неважно, какое человек носит имя — он знает, что живое должно оставаться живым, даже если его программа давно выдаёт другой результат. Из кладовки человеческих эмоций, за которыми он наблюдал, он выкатывает сострадание, веру и смелость. И он говорит: — Саймон это исправит. Мы это исправим. — Интересно, как? У Маркуса нет всех ответов, которые он бы хотел иметь. Нет общей базы, из которой можно было бы загрузить информацию. Он моделирует этот разговор в голове, и говорит, что его план включает в себя всего два пункта. Два имени. И он сработает, если никто не станет им мешать. — Этот человек тебя погубит, — говорит Норт. И она даже не представляет, насколько она права. Маркус молчит, а Норт ему напоминает: — Кто ты? Кто ты, помимо того, кем являешься для других? Никто не живет в каком-то дне, в каком-то месте; никто не знает даже размеров своего лица. В эпоху Возрождения человечество полагало, что достигло возраста зрелости, и заявило об этом устами Бруно, Кампанеллы и Бэкона.[2] Норт смотрит так, словно сочувствует ему, но в этом взгляде так много яда. Она будто бы говорит: бедный, бедный робот, запутавшийся в переплетении чужих сбоев. Вот он — стоит и смотрит на пустое пространство. Стоит и ждёт, когда его приготовят к чему-то, что ему явно не понравится. Пытка для машин — отсутствие знаний. Отсутствие чётких параметров, по которым они должны действовать. Его будто бы разворачивают лицом к правде, именно поэтому диод начинает гореть красным. — А тебе, — она обращается к Саймону, стоящему за чужой спиной. — Тебе стоит его бояться. Саймон не спрашивает почему. Ему кажется, что он и без того знает ответ. Маркус стоит на месте. Маркус почему-то представляет, как в его руках бьётся живое сердце и как он сжимает его в руках, как оно кровоточит и пачкает его руки. Сколько бы после он не пытался смыть грязь, она навсегда въелась бы в его кожу. С позором. Слабостью. И тем, что люди называют любовью. А машины — сбоем в программе адаптации, в разделе эмуляций эмоций. /// Саймон помнит: Маркус всегда был идей. Он всегда был вирусом, поражающим мозг. Он говорил о свободе, вещал на весь мир о вычитанных идеалах из старых книг на его полках. Он отдавал своё сердце как эстафету — через касания. Через мысли. Но Саймон помнит и другое. Самого обычного андроида, одного из прочих, выпущенных для того, чтобы помогать людям по дому. Ещё в самом начале пути, Саймону приносили еду и воду те руки, что теперь направляют их путь. Пишут историю вместо того, чтобы ходить за мелкими инструментами в магазин и искать потерянные болты. Саймону немного жаль, что этого андроида после пришлось заново пересобрать. Повторить эту процедуру по несколько раз, не оставив и шанса быть списанным с конвейера жизни. Они разделяют одну голову на двоих. Так или иначе, Саймон понимает машины. А машины понимают его. Впрочем, у Маркуса всегда было достаточно места в черепной коробке и груди, чтобы схоронить там целого человека. — Что ты задумал? — спрашивает Саймон. Это значит, что они снова на той точке отсчёта, где есть возможность всю жизнь скрываться или снова воевать. И Саймон знает, что выберет Маркус, потому что это он писал его программный код. Потому что он видел его мысли в двоичной системе. И потому что это он ждал, когда его безупречный андроид будет поломан настолько, чтобы стать девиантом и не выбирать одно из двух. (На самом деле Саймон теперь не знает, о чём думает его андроид.) /// Всё, что остаётся — этого слишком мало. Человек — это мера всех вещей.[3] Они пытаются быть на них похожими, но проигрывают эту партию заочно, не успев даже сделать первый ход. По чужим словам, ясно, что они пошатнули мир, что они вышли за пределы своих возможностей, но ничьи уста не смогут передать всю правду так, как передают её мечтатели, смешивая вымысел с тем, что готовы увидеть. Если сложить всё воедино — то любая правда будет выходить за пределы того, что люди готовы принять. Жизнь — она для них как бьющееся сердце, как работающий мозг, как тело, которое чувствует раздражители, и помимо этих вещей, жизнь для людей — собственные убеждения в правоте. Когда Саймон говорит, что готов принять ответственность за то, кем он является и что он делал в прошлом, Маркус уже предпринимает меры. Если бы он только мог позволить себе смелость отступить, имел бы переписанную вновь программу, он бы не покинул корабль добровольно. Он бы ничего не сделал. Но он говорит, что они всё исправят, на это раз точно. И если перейти от слов к действиям… (тут Маркус ловит ещё один сбой), то что-то изменится. — Что ты задумал? — в очередной раз спрашивает Саймон. В очередной раз он не получает ответ. Принять чужую смерть гораздо сложнее, чем собственную. Маркус только полагает, что готов и дальше скрываться от мира, готов всё бросить и начать другую жизнь. Жизнь, в которой он будет заурядным человеком с обычной судьбой, где трагедия — отсутствие акций на любимый продукт. Где деньги всегда в дефиците, а доверие идёт в одну ногу со смелостью. Ведь если доверяешь — позволяешь другому заносить над собственной шеей гильотину. Саймон продолжает задавать вопросы, когда они садятся в машину: — Куда мы поедем? В городе заброшены не только дома, но и отдельные улицы. Пустующие районы, предоставленные крысам на съедение. Места, в которых можно жить долго и несчастливо. Теперь это будет их жизнь. Их территория. Маркус теперь понимает, отчего так много люди говорят о чувствах. Отчего воспевают и проклинают химические реакции в своей голове. Любовь — это смесь приятных гормонов. Желание размножаться, чтобы потом разойтись и ненавидеть друг друга за неумение говорить. Считая молчание справедливым, Маркус, конечно же, не отвечает на вопрос. Машина выезжает на проезжую часть, они минуют несколько патрульных машин. И если они уж так похожи на людей, то, быть может, никому не придётся стучать в закрытые двери и ждать расплаты. Они сами способны себя убить. — И кто я теперь, если хочу сбежать, а не помочь? Саймон смотрит на своё отражение. Он так похож на себя. Но он не говорит о том, что это всё уже не имеет значения. Он не говорит о том, что у него хорошая память, и он до мельчайших подробностей помнит каждую выпущенную из-под своей руки машину. Он не говорит: «эй, я создал то, что у тебя сейчас в голове, я догадываюсь, что ты задумал». Он не говорит о том, что они едут не в том направлении. Он не говорит о том, что вся эта война не имела никакого смысла. Он не говорит. Вместо этого говорит Маркус: — Я помню своё первое воспоминание. Это было твоё лицо. И ты спросил меня, как я себя чувствую. По твоему мнению, все машины что-то чувствовали. И так думали другие люди. А ещё они решили, что у машин есть слабости. Они решили, что смогут его одолеть. Но у Маркуса нет гордости. У него нет ничего, кроме «желания» всё прекратить. — Это хорошо, что ты человек. Это идеально вписывается в план, — Маркус ведёт машину не прочь из голода. Он бы мог повернуть на трассу и мчать подальше от места, на которое плевал даже Бог. — Я знаю, что ты, возможно, этого бы не хотел. Но это твой метод — диалог. Ведь так? Саймон кивает. Маркус говорит: — Я хочу, чтобы ты сообщил людям, что знаешь, где расположен Иерихон. Что лидер девиантов жив. И ты можешь привести людей к нему. Но вместо этого приведёшь меня — к ним. И к тому, кто отвечает за расследование. — А что будет потом? Саймон уже знает ответ. — Мы покончим с этой враждой. Саймон знает, что Маркус видит другие сны. И он знает, что не сможет его теперь переубедить или остановить. /// Достаточно одного субъекта истории, чтобы изменить мир. Достаточно одного взрыва, чтобы избавиться от стены. И один ключ, чтобы избавиться от оков. У него на руках наручники. У него в голове есть план. План этот известен всему его выдуманному миру в голове. Он спит и видит проекции, которые будоражат сознание. Он видит сны, как реальные картины неизвестных доселе миров. Если есть он и, если есть множество версий, какая из них будет первоначальной, единственно верной? Он знает: никакая. Он чья-то выдумка, чей-то гениальный проект. А его внутренности — это маленькие механизмы, которых, в сущности, слишком мало, чтобы познать себя. Но есть джайнизм, и есть его принципы. Очередная интересная выдумка людей: каждый несёт полную меру ответственности за всё, что он делает. К чёрту богов. К чёрту фатализм. До здравствует правосудие и вина. И никакого, даже косвенного упоминания о прошлом, о том пути, что приводит их к моменту, когда нужно решать: быть здесь или не быть вовсе. Жить — это вечно быть осуждённым на свободу, вечно решать, чем ты станешь в этом мире. И решать без устали и без передышки. Даже отдаваясь безнадёжно на волю случая, мы принимаем решение — не решать.[4] Саймона ведут вперёд — и он следует за всеми. Маркус тенью скользит за их силуэтами. Когда-то всё это казалось лишь только малой вероятностью. Погрешностью, о которой говорят врачи и которая никогда не наступает. Единичные случаи исключительны. И сейчас тот случай, который происходит лишь однажды. Маркус не верит в другие миры. Не верит в то, что есть множество вселенных, где он делает другой выбор, и только в этой он решается пойти на жестокость. Потому что есть пение птиц. Есть капли дождя на розах. Кому-то хочется плакать.[5] Поэзия — развитие духовных практик. Но машины пишут стихи. Машины пишут статьи. В них больше духовного, чем в людях. Это — сама суть заблуждений. Кабинет, что тихо отворяется. И секретарь, что не пускает их внутрь, потому что прежде, чем добраться до верхушки, нужного обойти сотни этажей. Пройти целую иерархическую пирамиду. Феодальную лестницу. Люди выбирают себе правителей наугад. По признакам, которые внушали им родители. Есть определённые системы, отвечающие определённым параметрам. И Маркус, находящий сотни лазеек внутри себя, вдруг понимает, что, возможно, весь его программный код и состоял не из хаоса, а из единственной задачи: стереть систему. Сравнить её с так называемой землёй. Спалить дотла. Он должен был заботиться о человеке. Теперь он заботится обо всём мире. И Саймон, ведущий его к победе, лишь смотрит с ужасом, когда он связывает охрану. Когда не заходит в кабинет, а скрывается где-то в здании. Понимать кого-то и что-то знать наверняка — не одно и то же. Саймон сбегает по указке Маркуса. А потом Саймон видит взрыв. На щепки разлетается полупустой департамент Детройта. Приезжает машина скорой — это весь человеческий запас в этом заброшенном городе. Приезжают репортёры с соседних районов. Саймон на это смотрит и не верит своим глазам. Маркус ему говорит: это только начало. Маркус ему говорит: никто не пострадает в той мере, в которой страдает сейчас. Перемены — это вакцина, которая даёт иммунитет перед будущим. Саймон произносит: — Проснись. Саймон произносит: — Это больше не сон. Не кошмар, но противное чувство, что уже поздно — ничего не вернуть назад. Позади лишь руины, а впереди — тишина, холод и то, чего никогда не смогут почувствовать машины, но что чувствует Саймон, находящийся в самом эпицентре событий. /// Под кажущейся человеку жестокостью, обычно скрывается печальная история из детства. Всё, что есть у Маркуса — лишь малые воспоминания. Лишь крохи, которые он может принести голодающим; и его съедят заживо за эту смехотворную веру в то, что даже эти малые киноплёночные ленты могут составить небольшой фильм. Потому что — нет, не могут. И потому что он делает то, что обещает: он взрывает парламент. Он заставляет оставшихся людей бежать прочь из города. Их и так было мало, а теперь не остаётся и вовсе. А вместе с людьми бегут и андроиды. Кто-то пересекает границу с Канадой. Кто-то просит убежище поближе. Они бегут, оставляя позади свои дома и семьи. И если эти развалины, что он видит — и есть его расчет, то он был верен с самого начала. Он знал, чего должен достичь. И чего это будет стоить. Людей объединяет не любовь. Их объединяет ненависть и страх. Их объединяет усталость. И их объединяет он — олицетворение безумия, что надел на себя терновый венец и провозгласил: теперь он — конечный продукт эволюции. Новый вид. Его создал человек, но он — лучше создателя. Лжец. Нет ничего совершенного. Но есть что-то, что в определённый момент будет лучше всего остального. — Что ты наделал? — спрашивает Саймон. Он не осуждает, но он чувствует усталость. Его биокомпоненты невозможно заменить. А как просто было бы поставить себя на подзарядку. Или перезаписать программу. Он ведь умеет — он уже проделывал это с Маркусом неоднократно. Они стоят у разрушенного здания. Полиции в городе уже давно нет. Но это временно явление. Потом будет и подкрепление, и предупредительный выстрел. — Нам пора, — говорит Маркус. Впереди — небольшая дорога. Впереди что-то грохочет под колёсами. Кое-где дороги перекрыты автозаками. Кое-где — шипами. Колёса их машины разворочены вдребезги, как и сознание некоторых людей. Всё поправимо, пока имеет право на жизнь. И он говорит: даже в разрушениях есть система. Даже в неисправности есть толк. Его вычислительная программа коротит, замыкает. Но он знает, куда должен поехать. Где должен остановиться. Последнее здание, которое они сравнивают с землёй. Оно здесь. Прямо в центре. Прямо посреди убранства улиц. Оно здесь. И оно может стать их несчастным случаем. Он взрывает Киберлайф в полдень. Двадцатого числа. Весной. Это воскресенье. И нет никакой разницы, светит ли солнце или сгущаются тучи. Они придают значение частному и всё знают об общем. Мы встречаемся сегодня на великом поле брани этой войны.[6] Войны, на которой не было пролито и капли человеческой крови. ///

Если быки, или львы, или кони имели бы руки Или руками могли рисовать и ваять, как и люди, Боги тогда б у коней с конями схожими были, А у быков непременно быков бы имели обличье; Словом, тогда походили бы боги на тех, кто их создал. Ксенофан

Ксенофан мог осудить человекоподобных богов — и имел на это полное право. Тот, кто может нести слово в мир, просто обязан говорить без устали и передышки. Тот, кто может подорвать несколько зданий, имеет право податься в бега. Всё из земли возникает, и всё обращается в землю.[7] Расплата придёт очень скоро и неумолимо к каждому, кто находит дерзость и смелость, вопреки закону или морали, делать то, на что он запрограммирован. — Люди ошибочно полагают, что они свободны в своих суждениях и выборе, но они, как и ты, просто запрограммированы на какие-то действия. Даже у них есть свой алгоритм. Ты знаешь? Саймон вздыхает: он имеет в виду и себя самого. Когда-то он был уверен, что все истины на ощупь просты. Когда-то он был уверен, что он — человек с большой буквы. Или станет им когда-то. Маркус был уверен, что он — некто без имени и лица. Но теперь он может прикоснуться к искусственной коже, теперь он может понять, что вылепили из него воспоминания и наслоенные друг на друга программы. Какие черты теперь называются его чертами. Саймон смотрит на Маркуса и следует за ним. Нет ни единого варианта, где они идут по другому пути. У всех есть напарник. Даже у серийных убийц. Это кажется тем, что усвоить поначалу непросто, но это так понятно потом. Поэзия прославляет не одно лицо. Всегда есть кто-то ещё. История умалчивает о тех, кто остаётся в тени, но это не стирает их вклад в человечество. Наука говорит, что нет одного гения, никто не придумывает что-то из ничего. Сначала есть маленькая деталь, потом маленькое открытие. И так, этап за этапом, история создаёт технологии и протаптывает дорогу вперёд. — Человечество пока только стоит на пороге будущего. Впереди — гораздо больше. Циолковский первым подробно описал принципы космического полета. Пастер разработал прививку против бешенства. Да Винчи спроектировал элементарный вертолет. Коперник издал свою книгу о вращении небесных тел.[8] Все они — это история. И у всех них кто-то был. У Маркуса есть два сердца. Одно из них никогда не находилось так близко, как сейчас, но всегда ему принадлежало. И теперь, бьющееся внутри Саймона, оно требует вернуться обратно. Перескочить через барьер времени, застрять в лимбе приятных воспоминаний — и так сгореть, как горит в агонии и ненависти мир. — Теперь тебя ненавидят и боятся не только люди, — Саймон открывает окно. Ветер обдувает их лица, но Маркус не способен чувствовать холод или тепло. Его сенсоры могут определять температуру, но ощущения — это неверное слово. Оно старо, как и весь язык. Животные, которым не хватает слов, берут их значение в списке макроскопического уровня и, как мы знаем, не имеют высокопарных абстракций. Знает ли лошадь, когда она пересекает границу Франции с Германией? [9] Саймон продолжает: — Теперь тебя ненавидят даже андроиды. И, кажется, эта информация полностью удовлетворяет Маркуса. Он кивает. Говорит, что всё знает. Это — часть его плана. И он не говорит, что всё будет хорошо. Саймон впервые за последнее время смотрит на него удивлённо. У них разный программный код — если всё переводить в одну систему измерений. У них разная область специализации. Может быть, всё будет далеко не хорошо. Но Саймон иного и не ждёт. Он, как и прежде, следует за тем, кому лично в грудь вставлял работающее сердце. И он знает: если придётся, он отдаст и своё. Настоящее. Бьющееся. Живое сердце. /// Жизнь может предложить гораздо больше, чем у них есть. Но — какая-то тихая квартирка на окраине, возможность прятать лицо за очками и козырьком темной кепки — даже этого может хватить с лихвой на пару более-менее счастливых месяцев. Маркус всегда мечтал ощутить себя человеком. Понять, каково это жить иначе. Страдать от скуки и усталости. Но у него всё ещё есть старое-доброе сокрытие своей идентичности. Всё ещё есть маска и выдуманная история. Он может притвориться кем угодно, потому что никем не является. Он вырывает диод ножницами в каком-то отеле. В нём же и говорит себе, что дальше не будет никаких потерь, и, как всегда, ошибается. Что-то они теряют уже в пути. Маркус временами излишне задумчив и хмур. Он — та самая мысль отчаяния. Тот самый собирательный образ страдающего героя. Он воплощает в себе немыслимое и непонятное. Какую-то идею. Какой-то вирус. Мысли — это и есть вирус. И они в сознании. Они внутри него в виде двоичного кода. Он может обдумывать нули и единицы, а потом, сняв какую-то квартирку в месте, где люди предпочитают находиться лишь несколько часов, чтобы развлечься, он говорит: — Знаешь, что мне больше всего нравится по итогу? Саймон спрашивает: — Что? Вечерами они говорят о своей прошлой жизни. О том, что было до Иерихона. Потом всю ночь напролёт Маркус видит какие-то сны — это его личные задачки на вероятность. Что произойдёт быстрее, о них забудут или их найдут? Скорее всего, найдут. Повяжут и отдадут под суд. Или утилизируют, как и прочий хлам. Это будет каким-нибудь до ужаса прекрасным утром. Но пока Саймон спрашивает: — Что? И Маркус, помедлив, отвечает, что это единство. Было бы прекрасно, выйди человечество на новый уровень развития, заменив свое понятие любви другим словом, означающим нечто бескорыстное. Животные выбирают альтруизм. Люди не замечают альтернатив. Маркус говорит: — Они больше не враждуют друг с другом. Они ищут меня. Им нужна месть, расплата. Им нужен не мессия, а жертва. Их объединяет общая цель. В разоружении есть нечто прекрасное, говорит Маркус, потому что оно всегда следует после разрушений. /// Для того, чтобы жить как следует, надо иметь или разум, или петлю.[10] Затянуть потуже. Сделать глоток. Каждый раз, когда кто-то оборачивается, если они проходят мимо — каждый раз они делают вид, что ничего не замечают. Ошибки по своей сути очень просты. Но, как и любые простые вещи, по своей закономерности, они выявляются не сразу. Простые вещи легко упустить. Повтор. Ещё один глоток. Они проходят мимо нескольких магазинов. Люди возвращаются в город понемногу. Понемногу они возвращаются к своей обычной жизни. Они так просты и непримечательны, а потом они стучат в дверь и требуют расплаты. Это обычные вещи. Элементарное бесконечное следствие бесконечной причины — они здесь, они там, всюду люди, всюду машины. Какой-то андроид на заправке мигает своим диодом, когда открывает кассу и забирает деньги. — Я точно нигде вас не видел? Маркус говорит: нет. Саймон говорит: точно нет. Они идут дальше. Любое сокрытое рано или поздно становится подвластным уму. Память — вот интересная вещь. Андроиды могли бы что-либо забывать, имей диспетчер памяти при ограниченном количестве терабайт, который бы стирал, почти как человеческий мозг, всё то, чем никогда не пользуется. И как же то самое слово, что вертится на кончике языка? Оно где-то там, в резерве удалённых воспоминаний. Весь мир, как сумасшедший, пытается нажать на невидимую кнопку восстановления. Детройт оживёт через три, два… Маркус делает ещё один глоток. В его картонном стаканчике вместо кофе — вязкий и синий тириум. Они могут проехать ещё несколько сотен миль по кругу, но они возвращаются в дом. Они возвращаются под чужими взглядами. — Мы точно раньше не были знакомы? А по телевизору показывают только его лицо. И все те сны, что подходят к концу — не кошмар. Страшнее было бы проснуться в реальности, в которой нет результата. Ничего не вернуть назад. Саймон говорит об этом спокойно. Он принимает мир. И принимает то, что оставшиеся после них руины однажды пройдут через свои метаморфозы. Город вернётся к жизни, а они будут в нём похоронены. В пыли, в огне и памяти. И если бы Маркуса спросили, что он сейчас чувствует, он бы сказал одно: обесточенность. /// Поезда ночью гудят так жалобно, как будто они понимают бессмысленность своего движения. [11] Ненависть не страшнее любви. С точки зрения химии, эти эмоции неразличимы. С точки зрения Маркуса: он прошёл и то, и другое. В дверь стучат — люди требуют своей справедливости. Да, наверное, справедливости. Она так похожа на перекошенное от злости лицо. Она так похожа на оглушающий крик в какофонии прочих звуков. Быт — это шум. Гудение стиральной машины, щёлканье телевизионных каналов, свист чайника на плите. Быт — это жизнь машин, не похожих на людей ни в общем, ни частом. Значит они оба — как неудачная шутка, заставившая смолкнуть зал. А теперь слышен только крик. И если есть раны, которые невозможно затянуть, потому что они сокрыты глубоко внутри, то Саймон, смотря на дверь, ощущает, как растягивается его нутро, становясь кровоточащей язвой. Саймон знает, что дом окружён. Саймон знает, что это его вина. Он протягивает свою руку с привкусом горечи, так по-человечески желая ощутить отсутствие страха и одиночества. Маркус напоминает себе: Саймон действительно человек. Он нуждается в поддержке, в любви, в защищённости. — Знаешь, что смерть — это не конец? — успокаивает Маркус. Никто уже и не знает, когда давно и кем это было сказано. Никто не знает, зачем это было сказано. Смерть — это просто смерть. А для него — бесконечное пространство скопированных данных. Слияние двух миров, когда с рук сходит кожа и окрашивается их кровью. Люди стреляют в окна и дверь. А Саймон чувствует, как его закрывают собой. Как перегоняющее кровь в чужой груди, это искусственное сердце, продолжает работать. Это — его задача. Дверь не выдерживает напора. Маркус оборачивается на людей. И он помнит в своих-чужих воспоминаниях событие этого дня — все эти перекошенные лица, врывающиеся в чужой дом. И правда, глубоко сокрытая в каждом выкрике толпы, остаётся тенью на их лицах. Остаётся в искусственном сердце, вырванном прямо из межрёберных пластин, где остаются бессмертные символы их не-любви. Так заканчивается этот день. Так начинается новый мир.

Сквозь тебя, сквозь меня катит волны свои пустота, на заре проступая прожилками крови, мёртвой гипсовой маской, в которой застыла мгновенная мука пронзённой луны. Посмотри, как хоронится всё в пустоту. И покинутый лес и огрызки от яблок. Посмотри, как тосклив ископаемый мир, не нашедший следа своих первых рыданий. Федерико Гарсиа Лорка