"A" minor

Антон тяжело сглатывает, прежде чем нажать на кнопку звонка. Почему-то звук выходит оглушающе громким. Он попадает по кнопке с первого раза и вдавливает её до упора, как будто хочет впечатать в грязную подъездную стену. Мелодия, что бьёт по ушам, на самом деле едва слышна, но Антон уже не может нормально воспринимать окружающую реальность. Без целебного белого порошка всё не то — цвета слишком тусклые, звуки слишком громкие, стены слишком мягкие. Поэтому он и приходит сюда раз за разом, даже зная, что ему не особо-то и рады. Дверь не открывается примерно минуту. Антон не звонит второй раз, он знает, что Артур — нет, Завулон — очень осторожен. Особенно, если его не предупреждать о визитах, а Антон никогда не предупреждает, потому что знает, что тогда точно не застанет хозяина квартиры на месте. Наконец замок щёлкает, и дверь открывается ровно настолько, чтобы можно было увидеть заëбанное лицо Завулона. Он в глаза Антона смотрит пристально и молчит пару секунд. — Городецкий. — Прости, что без предупреждения... — каждая их встреча за пределами университета начинается одинаково, Антон пускается в извинения, беспокойный взгляд не фокусируется толком ни на чëм и ни на ком, хотя так, наверное, даже лучше, потому что долго смотреть в эти чёрные-чëрные глаза и не свихнуться нужно уметь, а он не умеет. Он замолкает, неловко опускает взгляд в пол. Завулон молчит ещё несколько секунд, а затем шире открывает дверь, чтобы впустить незваного гостя. — Заходи. Быстрее только. — Перед тем, как захлопнуть дверь, он быстро оглядывает лестничную площадку на предмет наличия любопытных соседей. Антон ненавидит приходить сюда. Для человека, который здесь впервые, ничего не кажется странным. Обычная двухкомнатная квартира, серые обои, чёрные шторы во всех комнатах. Только запах странноватый, сладкий какой-то, наверное, освежитель воздуха или духи. Но Городецкого блевать тянет от этого запаха. Он знает, что это — в одной из двух комнат, в той, которая всегда заперта, оборудована целая лаборатория. Десятки стеклянных колбочек и склянок с веществами, названия которых Антон никогда не силился запомнить, насквозь пропахли белым целебным порошком. Тем, за которым он сюда и приходит раз за разом. Но сегодня та комната снова закрыта, и Антон даже рад этому. Один только вид стекла врезается между рёбер острым осколком, потому что в тот день, когда он впервые увидел все эти склянки, он был влюблён по уши. Потому что в тот день его обнимали за плечи и талию, ему терпеливо объясняли что-то, его целовали. Не слишком нежно, нежность вообще не была в стиле Завулона, но ему и так хватило. Хватило до того, что одно только воспоминание болезненной сладостью отзывается теперь в груди. Когда это было? Месяц назад? Полгода? А может, три вечности уже прошло? На кухне Антон садится за стол и ждёт. Оглядывается, будто надеясь, что за время его отсутствия что-то изменилось — вглядывается в магнитики на холодильнике, но все они в том же положении, в каком и были; пересчитывает тарелки на открытой полке — ровно четыре штуки, а больше хозяину квартиры и не требовалось; в глазах его — тот же холод, Северный Полюс, полярный круг, да обзовите вы эти глаза уже хоть как-нибудь, а то Антон, доморощенный поэт, скоро утонет в том обилии сравнений, что приходят в его измученную больную голову. Обладатель холодных глаз садится напротив него и кидает на стол маленький пакетик на зиплоге. Антон моргает сначала, тупо уставившись на дозу, потом бессознательно, уже инстинктивно тянется к ней — но спасительный пакетик отодвигают. Точно, вспоминает Городецкий. Сначала деньги. Лезет в карман, достаёт несколько купюр. Надеется, правда надеется, изо всех сил, что этого будет достаточно. Что цены не поднялись за время его отсутствия, хотя разве можно это назвать отсутствием? Два дня. Всегда два дня он не появлялся в этой квартире, и он правда не знает, чего хочет больше — остаться здесь навечно или не приходить больше никогда. Завулон берёт деньги и отпускает зиплог. Антон смотрит с какой-то сумасшедшей надеждой в глазах, он не смеет даже руку протянуть, пока ему не скажут "можно". Научен уже. Выдрессирован, как цепной пёс, который за непослушание обязательно получает пинок в живот от хозяина. Завулон и смотрит на него, как на пса. Снисходительно так, с жалостью смотрит, и взгляд этот ранит больнее даже, чем стекло под рёбра. Антону думается, что лучше бы он на него злился. Лучше бы язвил и плевался ядом, да лучше бы, блять, избил до (полу)смерти, пусть только не смотрит так. Так ведь смотрят на тех, кого жалко, но помочь им не получается. Или не хочется. "Мне правда жаль ваших щенят, но я не могу забрать ни одного". " Мне жаль, что вы попали в такую ситуацию, но у меня сейчас нет лишних денег". "Слушай, друг, мне жаль, но я не могу просто так отдать товар". И всё же Антон берёт злосчастный грамм. Потому что пришёл ради этого (нет, кому он врёт!) и отступать сейчас уже слишком поздно. Рассыпает перед собой на столе, равняет кое-как и, зажмурившись, резко втягивает порошок в себя. В глазах, даже зажмуренных, темнеет, но это скоро пройдёт, он знает. Надо только не вставать, надо подождать, пока голова перестанет кружиться и ноги снова начнут выдерживать вес его тела. Но он встаёт. Чуть не падает, в последний момент цепляется пальцами за столешницу, кажется, ломает себе ногти, но это так неважно сейчас, потому что хватает двух шагов, чтобы добраться до Завулона, нет, до Артура, его Артура, чтобы обнять его, сидящего, со спины, уткнуться носом в его чёрные волосы и вдохнуть с наслаждением. Эй, зачем этот парень вообще устроил лабораторию прямо в своей квартире? Он сам ведь вполне сойдёт за наркотик. И по определению подходит. Вызывает зависимость? Вызывает, ещё какую. И эмоциональную, и физическкю, потому что вот прям необходимо видеть его. Пусть не касаться на людях, но смотреть, любоваться, поглощать, впитывать его взгляд в себя. И плевать, что за взгляд — заинтересованный или скучающий, раздражённый или даже жалостливый. Пусть. — Артур... — Городецкий всхлипывает. Если бы это был первый раз, он бы точно подумал, что это наркотик так действует, но правда, горькая-горькая, как белый порошок, состоит в другом. Завулон дёргается. Вздрагивает. И пространство вокруг него настолько густое, что даже след оставляет своим телом. Прямо в воздухе. — Не зови меня так, — шипит, как самая настоящая змея, голос холоднее даже, чем глаза. Он пытается руки Антона сбросить с себя, но тот как будто только получает дополнительную мотивацию не отпускать. Не отпускать никогда и ни за что на свете. — Артур, Артур, — продолжает он, а у самого Артура в голове другой плаксивый голос, низкий и с нотами опасности. И эти ноты складываются в мелодический ля-минор, а из него — в разбитую бутылку в руке отца. Чтоб он сдох, привычным, спокойным даже тоном пронеслось в голове, а мгновением позже — воспоминание о похоронах двухмесячной давности. Всё это Артур, конечно же, вслух не говорит, а говорит только: — Слыш, Городецкий, кончай ныть и вали отсюда, — и наконец-то спихивает с себя чужие ослабшие руки. Антон, потерявший опору, падает на пол, едва успевая подставить руки. Он не пытается встать, лишь поднимает глаза на Артура. Глаза, с которых уже текли слëзы, но голос его настолько спокоен и ровен, что дрожь бежит по спине и рукам. — Артур, вернись, прошу тебя, вернись ко мне... — Заткнись! — Он пинает Антона в живот, так, что тот складывается пополам и начинает кашлять. — Я же сказал, не называй меня так! Голоса — тот, что болезненно хрипел сейчас и тот, что звал его пятнадцать лет назад — смешиваются в голове Артура. В смятении он падает обратно на стул и отворачивается от человека на полу. Смотрит в окно. Алый закат окрасил стены домов, прижимаясь к ним вскрытыми артериями, пятная и помечая. Запятнал и лицо парня, и почему-то ему думается, что теперь он стал частью этого заката. Антон осторожно поднялся с пола, держась на стол, и Артур искренне надеялся, что вот сейчас у того наконец хватит мозгов просто свалить отсюда и, может быть, раствориться в закате, что дорожкой упирался в горизонт. — Артур, я люблю тебя. — Иди отсюда нахуй, Городецкий. И Городецкий уходит. А Артур хочет стать частью заката.