***
— Пап.. — из груди вырывается тихий всхлип. Антон видит перед собой очертания высокого человека, который в очередной раз замахивается на него. Кулак проходится по челюсти, оставляет за собой красный след и вдобавок ноющую боль. Она почему-то распространяется по всему телу и неприятно отдаётся в быстро бьющемся сердце. Вновь и вновь, удар за ударом, он чувствует, как на душе появляются новые раны. Незажившие же будто распарывают лезвием. Острым, отточенным лезвием. — Прекрати.. пожалуйста, прекрати, — так говорит, будто это что-то поменяет. Отец, когда отоспится и обо всём вспомнит, даже не попытается извиниться. Все в этом доме осведомлены, что этот мужчина – тварь, которая в трезвом состоянии отличается лишь менее агрессивным поведением. При нём нельзя плакать. Антон это знает. Антон это выучил. Выучил так, что от зубов отскакивает. Андрей ненавидит жалких людей, ненавидит, когда его просят остановиться, однако признавать то, что он сам жалок, когда избивает сына, что вдвое его слабее, не собирается. Слёзы всё же текут из глаз. Непроизвольно. Не в физической боли дело — просто хочется, чтобы папа видел, что ему больно. Что он не выдерживает уже и от этого просто ревёт. Хочет, чтобы кошмар этот наконец закончился. Антон получает по животу и скручивается в клубочек, словно брошенный на произвол судьбы котёнок. Не находит ничего лучше, чем просто корчиться от боли на полу — давал уже сдачи и получал лишь ещё сильнее. Бывало, что даже ремнём прилетало. А иногда и шнуром от зарядки — что под руку попадалось, тем и били. — Слабак, — Антон сильнее жмурится. Слипшиеся от влаги ресницы слегка подрагивают, тело трясёт, словно в лихорадке. — Неужели я так тебя воспитывал? — язык у отца настолько сильно заплетается, что он еле различает произнесённые им слова. — О каком воспитании идёт речь? — Антон, не выдерживая, грубит. Пальцы сильнее сжимает его кудри и отец, прошипев что-то, отшвыривает парня от себя. — Неблагодарный! Он брезгливо осматривает тяжело дышащего сына: Антон валяется где-то в углу коридора и откидывает голову прямо на холодную входную дверь, больно стукаясь об неё. Отец, покачиваясь, бредёт на кухню и хлопает дверью, продолжая материться себе под нос. — Еблан, — Антон вытирает с уголка губ кровь и растирает по щекам влагу. Так и хочется закричать, что есть мочи. — Ненавижу, — он дрожащими пальцами хватает телефон. Упал из кармана во время этой «бойни». На стекле появилось пару новых трещин. Ещё лучше. Антон видит, что сейчас уже полтретьего, но всё равно находит нужный контакт и нажимает на него. Не выдерживает и всё же пренебрегает сном любимого человека. Гудки, что странно, звучат недолго. — Алло? — Арсений кашляет и продолжает хриплым ото сна голосом. — Алло, Тош? — Арс.. Блять, я.. Опять, — выдыхает это и вздрагивает, когда слышит с кухни какой-то посторонний звук. Осталось надеяться, что Антон не зря стал козлом отпущения и на сегодня от мамы отстанут. Хотя бы ненадолго. Шастун не может объяснить причину собственного звонка в такое время, потому что её, по факту, и нет — просто хочет услышать Арсения. Успокоить бушующий в груди ураган. В трубке слышатся какие-то странные шорохи: — Я понял. Я сейчас же приеду. — Арс, нет, не надо, — начинает просить Антон. Уже жалеет о том, что позвонил. — Всё правда нормально, я просто.. Он замолкает, потому что разодранная губа сильно щиплет. Немного морщится от боли и предпринимает новую попытку встать. — Антон, я уже выхожу, — голос очень встревоженный. Арсений тяжело дышит и хлопает входной дверью, наверняка даже не закрывает её на замок — настолько сильно торопится. Собрался меньше чем за минуту. Даже нормально не очнулся ведь ещё. И как после такого не начать себя ненавидеть? — Спускайся, я скоро приду, хорошо?***
На улице тихо. Не встречаются ни бездомные животные, ни редкие прохожие. Даже смотреть в окно холодно и грустно, что уж говорить о том, чтобы выходить из дома. Антон сидит на холодной, мокрой от снега лавочке. Совсем один. Перебирает собственные покрасневшие пальцы, крутит металлические кольца и снимает подаренное Арсением. Оно будто самое блестящее, самое красивое среди всех. Греющее душу. Фонарь тускло освещает детскую площадку. Качелька от дуновения ветра слегка покачивается, и от этого становится странно неприятно и одиноко. Столько всего связано с этим местом, что он не понимает — отсюда хочется уйти или остаться навсегда в этом маленьком мирке воспоминаний? Тут был слышен его озорной смех. Тут на лице была довольная улыбка, отцовская рука здесь ласково ерошила волосы и лишь иногда отвешивала слабые подзатыльники за хулиганство. И если раньше от этого Антон хихикал и шустро уносил ноги от напускно грозного родителя, то сейчас от его пьяного голоса уже готов прятаться под одеялом, дабы его не достал самый страшный монстр из всех — папа. Тогда всё было хорошо. В их семье любви было так много, что внезапные перемены застали врасплох привыкшего ребёнка. Ему, маленькому мальчику, было непонятно, почему мама и папа кричат, почему они больше не ходят вместе за мороженым, почему мама всё чаще отправляет его на детскую площадку и больше не зовёт в два часа кушать. Антон никогда не думал, что в какой-то момент любимый дом, в котором всегда царило спокойствие и радость, навсегда останется лишь смутным счастливым эпизодом в его беззаботной жизни. И когда дом перестал быть его местом отдыха? Тогда, когда Антон перестал водить друзей в гости, потому что стеснялся своих родителей? Тогда, когда начал брать ключи, чтобы лишний раз никому не попадаться на глаза? Когда больше не смотрел с мамой на кухне глупые мелодрамы и с необъяснимым чувством вины убегал в свою комнату из-за её односложных ответов? Может тогда, когда квартира пропахла ненавистным запахом алкоголя и насквозь им пропиталась? — Антон! Он испуганно вздрагивает, едва не роняет из пальцев кольцо и быстро, как-то стыдливо рукавом объёмной толстовки вытирает слёзы. На этот зов реагирует запоздало и, всё же поднявшись, идёт навстречу к Арсению. Тоже бы побежал, правда замёрзшие ноги не слушаются совсем. Он крепко обнимает, гладит по плечам через ткань серого тонкого худи, параллельно с этим руками стирает с красных, холодных щёк слёзы. Размазывает их по коже своими до невозможности тёплыми пальцами, морщится, словно от зубной боли, когда видит разбитую губу и небольшие капельки крови на ней. — Обмудок, — с презрением и особо ощутимой ненавистью в голосе шепчет Попов, убирает светлую кудрявую прядку за ухо, пока Антон под его касаниями млеет и устало прикрывает заплаканные глаза. Он уверен, что Арсений корит себя, и корит сильно. За то, что не может никак помочь. За то, что не был рядом. Оправдывается, смотрит своими голубыми глазами-океанами так побито и так виновато, что на душе кошки скребутся, раздирая ногтями сердце без толики сочувствия. Зато Арсений ему это сочувствие дарит. Дарит во взгляде, в мягких поглаживаниях по волосам, в извинениях. И впервые в жизни Антону от этого не паршиво, ему не хочется от этой жалости поскорее спрятаться, уйти. Наоборот. Хочется, до безумия хочется, чтобы обняли, сказали, что он этого всего честно-честно не заслуживает. Арсений по первому же его звонку приезжает во двор, до которого добираться минимум минут двадцать. На часах сейчас три ночи, а он стоит тут в летних джинсах, наспех напяленной на взлохмаченные волосы шапке, припорошенной чистым, белым снегом, в тонкой куртке и кедах, надетых на голые ступни. С соплями, больным горлом и жутким кашлем, слышимым Антоном ещё на лавочке в тридцати от Попова метрах. Пришёл, когда уже за полночь. Когда люди в свои выходные ютятся в квартирках, греются горячим чаем и спасаются плотно закрытыми окнами и тёплыми одеялами от морозного ветра и наконец выпавшего снега. По дому ходят в шерстяных носках и без лишней надобности оттуда не высовываются, пока Арсений без этих самых носков бродит в такой дубак по заснеженным тропинкам. Прискакал, как принц на белом коне, успокоил, совсем тесно прижал к грудной клетке, в которой сердце стучится быстро-быстро, и бурчит ещё в свой адрес что-то обвинительное. Протягивает ему руку, дабы спасти из моря отчаяния и боли, а потом плюёт и за шкирку вытаскивает на берег. Является смыслом жизни, а сам этого не понимает. — Надень, — тон приказной совсем. Смотрит серьёзно, обеспокоенно, и укутывает в свою тонкую, ярко-жёлтую куртку. — Заболеешь ещё, — у самого голос хрипит. Бледный, как мел, а всё равно же приехал. Мог словесно поддержать, Антону бы, честно, хватило. Он не хотел дёргать Арсения, не хотел мешать ему, надоедать, не хотел, чтобы тот и вовсе с температурой слёг. Но и не сказать не мог — чувства изнутри распирали. Уже ведь привык к тому, что теперь есть человек, к которому можно обратиться со своими душевными ранами. К тому, кто в его сердце аккуратно зашёл. Кто перед этим постучался, а не сорвал дверь с петель. К тому, кто своей заботой заставил оттаять и довериться. И, как бы Антон не отрицал, его чертовски грело то, что Арсений пришёл. Только объятия его греют больше. Ну и курточка. Да, тонкая, но эта курточка — арсеньевская. А это всё меняет. Шастун шмыгает носом и утыкается лицом в шею, усеянную множеством родинок, часто-часто моргает и давит в себе рвущиеся наружу всхлипы. Губа болит сильно, металлический привкус крови во рту отдаётся тошнотой в горле, живот скручивает от голода, а сердце рвётся на части от обиды. Он ведь маму правда любит и всё по-детски наивно верит в то, что она тоже попробует защитить его. Да, Антон понимает, что ей страшно. Понимает и куда подальше заталкивает свой собственный страх, выходит из комнаты и получает свою порцию избиений, чтобы эта мразь маму не трогала. И ни разу, ни разу человек, что подарил ему жизнь, не взглянул на него с теплом и гордостью, не обнял, не поговорил. Не объяснил своего холодного отношения. Обиднее всего то, что он маму оберегает, как может, хотя его не просили даже, и сам отчего-то страдает. Антон бы сказал, что просто-напросто не заслуживает любви, но Арсений, который его хватает за ледяную руку и застёгивает куртку до подбородка, ведёт к машине и открывает перед ним дверь, тут же усаживаясь на сиденье рядом, доказывает обратное. — Антон, прошу, давай ты ещё раз всё обдумаешь. Я уже просто.. не могу, — говорит это с тяжёлым вздохом, разворачивается корпусом к нему и умоляюще выгибает брови. — Не могу найти себе места, когда знаю, что ты живёшь в этом ёбанном аду, а я ничем, блять, не помогаю. Шастун, честно, уже сам не понимает ничего. Ненависть-то к себе становится с каждым днём всё больше и больше, а вот делать с этим что? Он постоянно отмазывается от ночёвок, когда они необходимы, а потом в глубокую ночь звонит Арсению, слышит сонный, всполошенный голос и в очередной раз проклинает себя — Арсений ведь правда волнуется, упрашивает к себе переехать, заботиться. В машине всегда валяются всякие пледы для него, мерзляка жуткого, шоколадки — всё также для него, сладкоежки — перекись и ватные диски. Тоже, к сожалению, для него. А мог бы жить у Попова, не вздрагивать от хлопка входной двери и не запираться на ключ. Мог бы засыпать в тёплых объятиях и просыпаться в них же. Неужели Антон всю жизнь будет переживать за того, кто раз и навсегда забыл о его существовании? Кто на таблетки, купленные в круглосуточной аптеке ночью, и заботливо приготовленный чай с мёдом, окидывает безразличным взглядом и в благодарность не может даже кивнуть? Кто давным-давно стену в толщину в километр выстроил и каждый вытащенный кирпичик вновь и вновь обратно засовывает? И как же контрастен с таким поведением Арсений. Вытирает ватным диском с уголка губ засохшую кровь, аккуратно поднимает рукава худи и пальцем нежно проводит по покрасневшим запястьям. Антон смотрит на него тоскливо как-то, сжимает собственными вспотевшими руками чужие сухие и еле слышно молвит: — Прости, что я такой, — не даёт тут же сделавшемуся угрюмым Арсению и слова вставить. — Правда прости. Я постоянно тебе жалуюсь, звоню посреди ночи, плачусь на свою жизнь, а от помощи отказываюсь, — грусть накатывает резко, сглотнуть комок в горле никак не получается. В носу неприятно свербит, а глаза едва-едва блестят от внезапно образовавшейся в них влаги. — Я так боюсь оставлять маму. До конца жизни буду чувствовать себя виноватым перед ней, хотя ей на меня откровенно похуй. Головой я это понимаю, — он как в дешёвых мелодрамах прижимает к области сердца руку, однако оно-то и вправду сжимается, и совсем не как у актёров этих самых дешёвых мелодрам. — Но тут, блять, всё твердит обратное. Я хочу узнать, почему... почему у неё такое отношение ко мне, что я всегда делаю не так? — голос предательски дрожит. Спрятать эмоции сейчас хочется как никогда, чтобы всего этого концерта Арсений не видел. Арсений, который сгребает в охапку и шепчет на ухо что-то нежное. Слов он не понимает, но, чёрт, как же этот бархатный голос успокаивает, обволакивает собою разум. — Я понимаю, Тош, — только это выхватить и получается из всего. Арсений, как всегда, не осуждает, не злиться и не отталкивает. Вновь и вновь влюбляет в себя, хотя, казалось бы, уже некуда. — Всё понимаю. Антон, хоть этого пока ещё и не знает, Новый год будет отмечать дома у Арсения. У самого-самого заботливого, самого-самого доброго, самого-самого родного человека для него. Самого-самого любимого.