1941

Я в окопе один. Темнота. Где-то кротко стрекочет сверчок. Видно, мне одному невдомëк, Почему эта ночь так тиха. На ладони моей сохнет кровь — Не моя. И в грязи вся шинель. И какой же я всё-таки зверь. «Ну и пусть» — прошепчу себе вновь. Ну и пусть. Это нужно стране. И пускай мои ноги болят — Я на то самый лучший солдат; Будут сниться сегодня во сне Лица нелюдей, моя ладонь, Звук затвора спустя один миг, Как взлетел беспощаднейший крик Моего командира: «Огонь!». И стояло их, может быть, сто; Они падали спинами в грязь; Мой товарищ, чему-то смеясь, Всех живей нажимал на курок. Ганса Мюллера с нами уж нет — Я нашёл за рекой его труп, Он был мой замечательный друг, Отомстить даю твёрдый обет. Каждый день воет смерть у виска; Мюллер, Браун... и Гребер лежит — Командиром был в роще убит Он за то, что дрожала рука На расстреле. Шагнул тогда он Чуть вперёд и, трясясь, произнёс, Что не может поверить без слёз В угасающий нехристей стон. Медлил он и не мог пули дать Русским женщинам и их семье (Они светлыми были, поверь, Как арийцы!) — на его мать Так похожа одна там была; Шёл наш первый широкий расстрел, Уложить их, раскиснув, не смел. Его падаль давно уж сгнила! *** Я в окопе один. Темнота. Где-то кротко стрекочет сверчок. Видно, мне одному невдомëк, Почему эта ночь так тиха. В сапогах моих трëтся земля. Мои веки устало дрожат. Мне вдруг так захотелось назад, В милый дом, где оставил тебя.