Держи мою руку так сильно
О чём угодно проси меня
Слёзы твои красивые
* * *
На неё всегда хочется смотреть. Хотелось нагло пялиться, когда она стояла рядом, цеплялась руками за прутья и пыталась себя хоть как-нибудь развлечь — провести в спокойствии больше минуты для неё, видимо, непосильная задача. Маша похожа на безобидного ребёнка, пока не откроет рот. Хриплый голос, поток красноречия, с трудом напоминающий связную речь, и куча оскорблений; а в добавок к этому набору идёт привычка махать кулаками, пока она не услышит такое нужное для личного успокоения «извини». И это совсем не клеится с внешностью, светлыми прядями, спадающими на глаза, и кепкой, глупо надетой козырьком назад. Этим и цепляет, заставляет постоянно стоять рядом и рассматривать — две крайности и искры в глазах. Да и сама Маша похожа на искры бенгальских огней, которые обожают зажигать дети в новый год — и ей это очень подходит. Только у бенгальских огней есть одна плачевная особенность: они всегда резко и неожиданно тлеют, превращаясь в совсем не притягательный пепел. Смотреть хотелось и в момент, когда она нацепила на себя эту странную форму. Огромный «мешок» на худощавом теле, так ещё и в композиции с миловидным личиком — ей такой странный образ идеально подходит. Ей всё подходит. И искренняя улыбка, и ямочки на щеках, и забавная мимика. Да и, если быть совсем откровенным, даже красные глаза, подрагивающая нижняя губа, мокрые дорожки на щеках и обида, бросающаяся в глаза. Даже сейчас на неё хочется смотреть — хотя смотреть на зарёванных девушек всегда неимоверно больно. В голове давно уложилось: мы поколение смелых. Потому что только смелые признают, что они «неправильные» в придуманных кем-то рамках. Только смелые будут не стесняться того, что они самые настоящие антонимы к слову «женственность». Только смелые будут без капли смущения глотать и ронять кучу маленьких звёзд под прицелом десятка камер. И, если так судить, то каждая из них смелая; но у Романовой этот показатель, видимо, зашкаливает — не побоялась набить напоминание об этом на шее. У неё даже слёзы красивые. Саша уверена: смелые всегда сильные, просто иногда об этом забывают и поддаются всплеску. Именно поэтому Машу тянут ближе, стоит ей усесться на место. Именно поэтому осторожно поглаживают по спине и шёпотом напоминают: — Ты сильная, всё будет хорошо. И она, кажется, верит. Позволяет себя обнять, жмётся ещё ближе — хотя ближе уже некуда — и слушает. Старается утихнуть, унять дрожь в ладошках, утыкается мокрой щекой в шею и размазывает по ней слёзы. Каждое прикосновение напоминает разряд в двести двадцать вольт. Заползает под кожу, пробегается по всему телу и отдаёт покалыванием в кончиках пальцев. И даже эта минутная беззащитность ей очень подходит. Минутная, потому что, как показывает практика, её эмоции всегда берут верх, штурмуют голову и лезут через край; а потом очень быстро утихают, оставляют после себя горсть пепла, красные белки глаз и дурацкую улыбку с навязчивой ноткой чрезмерной самоуверенности.* * *
Она постоянно рядом. Постоянно выпучивает глаза, по-дурацки искренне улыбается и смотрит на всех с детским интересом. Постоянно тянется ближе, постоянно с кем-то ругается, постоянно очень резко загорается и ещё резче остывает. А ещё у неё есть странная особенность: она чересчур обаятельная. — Сань, спишь? И Маша не может уняться даже ночью. Нагло нарушает чужой покой — хотя этого покоя и не было, — скрипит ступеньками, когда поднимается на второй ярус кровати, и тормошит ногу ладошкой. — Не придуривайся. Саша трёт глаза, нехотя поднимается на локти и смотрит на совсем не сонную «сокамерницу». Откуда в ней столько энергии после этой пьянки вообще? Хотя и это ей идёт. — Я ручку у редакторов спиздила, — говорит совсем тихо, еле слышно. — И мне скучно. — И что? Маша цокает. Кажется, то что её не могут понять с полуслова, её же и раздражает. Ну как может быть непонятно, если всё очевидно? Но очередную вспышку злости из-за чужой недогадливости и глупости всё-таки было решено глотать. — Спускайся, — тихо цедит сквозь зубы, ещё раз нагло пихает и, когда Саша соизволяет продрать глаза окончательно и всё-таки сесть, прыгает вниз, наглейшим образом игнорируя существование ступенек. — Чё надо тебе вообще? Когда смотришь на Машу сверху, она выглядит ещё забавнее — сдержать улыбку невозможно. — Ползи быстрее. Филина цыкает и начинает рыскать по кровати. Машу этим сильнее выводит — ненавидит ждать. Ощущение, что ещё чуть-чуть и терпению, которого толком и нет, придёт конец: она уже начала закусывать щёки, с силой сжимать ручку в руке — ещё чуть-чуть и треснет — и переминаться с ноги на ногу. Ещё пара минут ожидания и, кажется, снова начнётся поток бессвязной речи, топанье ножками, дутьё губ и нелепые попытки махать кулаками — настолько нелепые, что напоминают маленького котёнка, машущего лапками. — Да подожди ты. Маша издаёт странный звук, отдалённо напоминающий фырканье, и с характерным скрипом садится на свою законную койку — ждать придётся. И уголки губ поднимаются ещё выше. В темноте найти любимую бандану сложно, но, хоть и не с первого раза, возможно: сползла с головы и завалилась в щель между матрасом и бортиком кровати. Слышно, что Романова уже что-то бубнит, чем-то шуршит и во всю скрипит кроватью, видимо, пытаясь усесться поровнее и поудобнее. Концы ткани переплетают на затылке, побыстрее — чтобы не злить ещё больше — завязывают корявый узел. Саша без этой банданы жить не может. В отличие от Маши, Филина бесстрашностью и неосторожностью не отличается — спокойно сползает по ступенькам вниз, не игнорирует. В отличие от Маши, она просто садится на кровать, не дёргается лишний раз и спокойно ждёт хоть каких-то указаний. — Ну? — Лапу давай, — а в руке показательно крутит ручку. В сонном разуме ничего не щёлкает. Зачем ручка? Зачем рука? Чего она вообще хочет? Но всё равно слушается. Настороженно протягивает конечность вперёд и морщится, когда её резко хватают за запястье; но молчит и терпит, хотя высказать пару ласковых очень хочется — ей можно просить о чём угодно. И снова ощущение, что по телу проходится разряд тока. Саша не может понять даже тогда, когда колпачок ручки с щелчком снимают и бросают на пол. Понятнее не становится и тогда, когда рука уже лежит на чужом колене, а на тыльной стороне ладони во всю чувствуется острый кончик ручки. — И зачем? — Помолчи уже. И эта дурость ей тоже очень подходит. Ощущение, что она маленький бес, который всегда сидит совсем рядом, на плече и не даёт спокойно жить, постоянно подстрекая на что-то; но без неё точно было бы «не то». Ей подходит сидеть рядом, по крепкому нежно сжимать чужую кисть и с неподдельным интересом выводить какие-то линии на коже — теперь наконец-то дошло. Кажется, это самое странное занятие, которое может выбрать для себя пьяный человек ночью — сутулиться и с особым интересом что-то чиркать на кисти. И это ей подходит — Романова сама странная. — Темно, блять. Пошли выйдем. — Куда? И Маша снова недовольно цокает — ну терпеть не может, когда кто-то позволяет себе быть настолько непонятливым и невнимательным к её особе; а тем более, когда этот кто-то — Саша. Сползает с кровати, поднимает с пола кепку, — после «гулянки» не удосужилась положить её в более удачное место — натягивает на голову и снова хватает за запястье. Но на этот раз тянет на себя, чуть ли не роняя на пол и Сашу, и одеяло, и подушку, и вообще всю эту кровать, что, видимо, уже успела чем-то насолить и стать врагом номер один.* * *
Маше явно досталась роль самого главного бедокура в этом доме. Иначе непонятно каким образом она пришла к решению притащить Сашу в ванную посреди ночи, чтобы просто потыкать ручкой по чужой коже при свете и при этом не разбудить всех в комнате. Правда, скорее всего, все проснулись после того, как Романова споткнулась о порог на выходе из комнаты и с грохотом упала на пол. Но это совсем не важно. Главное, что попытки уважать чужое личное пространство были. Ещё этому бедокуру, оказывается, от природы досталась смекалка — ну или во всём виноват алкоголь, не до конца выветрившийся из организма за пару часов. Иначе совсем непонятно, каким образом она догадалась залезть на подоконник — второе падение было успешно предотвращено стеной, об которую Романова опёрлась ладошками, — и повесить на камеру кепку, чтобы закрыть обзор. — Криворукая ты, — констатирует Маша, спрыгивая с подоконника. — С хуя ли? Маша ничего не отвечает. Только по-дурацки улыбается, подходит поближе, протягивает ручки к чужой макушке и мягко поправляет бандану. — Теперь так, как надо. И эта дурость ей тоже подходит. Ей подходит усесться на пол. Подходит хватать за запястья и тянуть за собой. Подходит подвигаться ближе и рисовать кучу непонятных дуростей на коже. Ей подходит выводить линии дрожащей рукой, недовольно цокать — видимо, результат совсем не нравится — и пытаться стереть кривой рисунок рукавом пижамы. Ей подходит бурчание под нос, недовольное шипение и маленькие звёздочки, которыми она «забивает» чужую кисть — появляется желание набить что-то подобное, когда она вернётся домой. И Саше это нравится. Нравится, что ей подходит всё и вся — ощущение, что она в любой ситуации будет выглядеть идеально. Но через пару минут всё-таки одно «но» появляется: ей совсем не подходит молчание. — А чё у тебя с родителями вообще? — интересуется Саша. Маша медленно поднимает голову, чуть тупит взгляд и всё-таки фокусируется на глазах напротив. Филина попала. Совсем не туда, куда стоило бы. Это видно. Видно по сильнее сжимающимся рукам — на запястье останутся следы, а ручка правда вот-вот сломается. Видно по плотно сжимающимся челюстям. Видно по нахмуренным бровям. Видно по поджатым губам. Видно по детским, большим глазам — они снова краснеют. Ощущение, что она застыла. Прямо как восковая фигурка: просто сидит, смотрит куда-то сквозь и молчит. Не подходит. И, кажется, каким-то образом прочитав мысли, она отмирает через пару секунд. — Ничего. И скрытность ей тоже не подходит. Совсем не клеится с детской, невинной искренностью. — Нашла кого наёбывать. И это не устраивает. Почему нельзя просто сказать? Ведь открытость подходит намного больше. И она чуть задумывается. Снова тупит взгляд в одну точку — как-то сквозь Сашу. Снова сжимает, но теперь ещё сильнее. Снова поджимает губы, но теперь, кажется, в попытке прокусить их до крови. Через секунд десять совсем неподходящего молчания она всё-таки что-то внутри решает и начинает тихо лепетать: — Не понимают они меня. И эта история очень ей подходит. — Так и думала. — С чего бы? — Ну, а что ещё может быть, если ты не умеешь правильно… Блять. Выражать свои мысли, короче. И это, кажется, очередное попадание — совсем чуть-чуть и Романова взорвётся. И всё равно это подходит намного больше молчания и скрытности. — Извинись. — За что? Саша снова не понимает. И этим выводит ещё сильнее. Слышен хруст — несчастную ручку всё-таки добили. Она замахивается. Снова напоминает безобидного котёнка. И снова без улыбки на неё не взглянешь. Извиняться за просто так, несмотря на внутреннюю установку «ей можно просить о чём угодно», Саша не собирается — гордость не позволяет. И Машу это злит. Но даже поток агрессии, смешанный со слезами в уголках глазок, ей подходит больше молчания.* * *
Сейчас она тоже постоянно рядом. Правда, сегодня, будто бы из вредности и нарочно, дальше расстояния вытянутой руки. Просыпается на нижнем ярусе, который совсем рядом. Ходит по комнате в поисках кепки совсем рядом. Снимает вешалку совсем рядом. Но при этом остаётся очень далеко. Если раньше называть себя друзьями получалось с трудом и великой натяжкой — знакомы мало, а количество диалогов в трезвом состоянии спокойно посчитается по пальцам одной руки, — то сейчас вопрос «кто мы друг другу» из головы совсем не выходит и, кажется, за ночь прирос к подкорке мозга корнями. Маша постоянно бросает косые взгляды и сразу же отворачивается, стоит поймать зрительный контакт. А ещё постоянно крутится возле кого-нибудь — ощущение, что с кем угодно, лишь бы не с Сашей. Она совсем рядом, когда приходится натягивать на себя эту отвратительную форму — да ей даже она идёт. Но помочь с галстуком, как назло, просит кого-то другого. Она совсем рядом на отвратительном выгоне. Но всё равно усаживается возле кого-то другого — аж через два стула. Но без улыбки на неё всё равно не взглянешь. Потому что даже эта детская обида ей подходит. Она совсем рядом, когда приходится вставать со стула и выходить — брошь не дали. Даже провожает взглядом, в котором, кажется, прячется какое-то детское сожаление — и ей это подходит. Но она всё равно не пытается как-либо прощаться. В машине снова камеры. Приходится молоть пургу про какие-то тёплые чувства, с которыми она покидает проект. Тёплые чувства есть, тут никакой наглой лжи не прячется. Проблема в другом: тёплые чувства не из-за этого шоу вовсе. Хотя может и к лучшему, что недолго пришлось позориться и чувствовать себя, как зверушка в зоопарке — а эти несуразные клетки очень к этому располагали. В памяти прочно укоренилась рожица с детскими чертами лица, забавной мимикой и ещё более забавной кепкой. Но отдельное место где-то внутри заняли крошечные разряды тока и покалывания в кончиках пальцев. А ещё отдельное место заняли маленькие звёзды, которые пришлось смыть перед началом съёмок. Но она обязательно вернёт их и больше никогда не смоет. — Грусти нет, наверное, потому что я понимаю, что смогу сама там справиться. А в голове появляется пунктик, обязательный к выполнению в ближайшие пару месяцев: засунуть свою гордость подальше и извиниться. Хотя до сих пор непонятно за что.Держи мою руку так сильно
О чём угодно прости меня
Слёзы твои красивые
Прости меня, прости