«Перед Луизой опять был другой человек — не тот, что сидел за их столом в утро после погромов, не тот, что приходил за Герардом, и уж тем более не тот, кого она встретила в молодости, встретила и не забывала всю жизнь». От войны до войны
Луиза Арамона в последний раз поправила волосы и застыла перед дверью: одно касание, лёгкое дуновение ветерка — и перед ней окажется тёмный коридор особняка Алва. За спиной была комната, тоже часть особняка… Только так Луиза и могла воспринимать реальность: не она находится в этом доме, а дом каким-то непостижимым образом оказался вокруг неё. Как же иначе? Ей здесь всё ещё катастрофически не место, но место не спрашивало и продолжало существовать дверной ручкой под ладонью, мягким ковром под ногами, резными узорами на двери. Они с герцогом договорились, что будущая дуэнья с двумя будущими фрейлинами «прибудет в дом» на следующий день после его отъезда, но карты спутались. Что именно стряслось на тракте, почему дорога перекрыта, Луиза не поняла и понимать не собиралась — главным было то, что Алве пришлось отложить тайный отъезд хотя бы на полдня. Хорошо, что узнали в городе, а не по пути… Радость быстро сошла на нет: войну никто не отменял, сын всё равно уедет и кто-то — хоть бы не Герард и не его маршал! — всё равно умрёт. А до этого нужно как-то пережить вечер… Нет, она была счастлива до потемнения в глазах лишний раз поглядеть на герцога, но обстоятельства складывались так, что Луиза сомневалась, получится ли у неё самой не рухнуть в грязь лицом. Лицу-то, может, и не повредит, а репутации? То-то же. Ну, где наша не пропадала! Не выгнали до сих пор — должно повезти и дальше. Госпожа Арамона понимала, что она действительно нужна Алве в этой дворцовой партии, и старалась изо всех сил, надеясь только, что её истинных чувств ничто не выдало. Впрочем, было не до чувств: пока ещё не дуэнье предстояло собрать своих девиц и отвести их в малую столовую, где по случаю гостей накрыли ужин. Судя по всему, обычно герцог обходился без этих церемоний, да и зачем они нужны, когда живёшь один… Луиза сильно сомневалась, что общество страшной вдовы, её красивой, но забитой дочери и своенравной надорской герцогини понравится Алве, однако всё это произошло вовсе не по его воле. Себя госпожа Арамона худо-бедно знала и умела держать в руках, а вот девочки… Как знать. — Госпожа герцогиня, вы готовы? — осведомилась Луиза, минуя коридор и входя в отведённые Айрис покои. Они успели только познакомиться, и за прошедший час многое изменилось — поднявшая мировой переполох девица успокоилась, перестала шмыгать носом и теперь с несдержанным восторгом и любопытством озиралась по сторонам. Выдавали только припухшие глаза и севший после рыданий голос. — Разумеется! — А радости-то сколько… Что ж, Луиза на её месте тоже была бы счастлива, только Луизе никогда не приходило в голову вот так вот взять и удрать от собственной матери. Злость на Мирабеллу Окделл столкнулась с неожиданной завистью к её дочери, госпожа Арамона ловко придушила оба чувства и улыбнулась: — Тогда идём, осталось только позвать Селину. Наверное, со стороны она выглядит как надо… А именно — отстранённо и равнодушно, как и полагается надсмотрщице юных девиц… Создатель, но как же так! За десять шагов по коридору Луиза опять перебрала в памяти вечерний разговор с Монсеньором. Глупо было надеяться впечатлить его, но, кажется, он удивился целых два раза… Да, сначала она была даже интересна, но потом… Как будто позабыла разом все слова, ещё и запинаться начала! О том, что любая другая женщина, услышав от Рокэ Алвы предложение пожить в его доме, просто хлопнулась бы в обморок, госпожа Арамона как-то не подумала. Девочки пока не пообтёрлись, молчат… Подружатся или нет? Селина симпатичнее, Айрис — с характером; не то чтобы у дочки его нет, но пока не проявился. Попробуй тут проявись, с такой-то бабушкой. Луиза до последнего сомневалась, правильно ли она поняла приглашение, но Рокэ появился в зале сразу после того, как слуги предложили дамам сесть. Последний раз Луиза видела его во время знакомства с Айрис — герцог быстро представил дам и ушёл, сославшись на дела, судя по всему, настоящие. В любом случае, сейчас он вернулся… — Ни в чём себе не отказывайте, — ровный голос, отменно вежливые жесты. Госпоже Арамона он сказал, что неожиданное застолье послужит светской формальностью, но она это понимала и так. Не подумают ли девицы лишнего? Нет, судя по всему, они вообще не могли думать. И не осудишь, когда тут такое! — Ещё раз благодарим Монсеньора за оказанную честь, — Луиза заставила себя говорить, потому как девчонки как воды в рот набрали. Что их ошеломило больше, хозяин дома или приличный стол? И это всего лишь лёгкий ужин, состряпанный на скорую руку! Может, Селина ещё не сильно удивлена, но у Айрис глаза, как у котёнка, которому рыбку бросили. Бедная девочка, бедный Надор… — Не стоит. — О том, что и Луиза оказывает своего рода услугу, Рокэ напоминать не стал — между собой обсудили, и хватит, юным фрейлинам и так впечатлений за глаза. — Прошу вас, угощайтесь. Ну да, три дурёхи так и сидели бы… Луиза ещё раз поблагодарила и всё-таки притронулась к первому блюду, только чтобы подать девчонкам пример. Аппетита не было, и она страшно боялась сделать что-нибудь не так, хотя чего ждать от мещанки, в жизни не бывавшей при дворе? Приборы не путает — и на том спасибо! Мысленно подбадривая себя, госпожа Арамона запихнула в рот что-то острое и принялась перебирать темы для разговора. Сидеть в молчании было бы совсем грубо, а всю правду они уже обсудили. Перед глазами против воли возник образ матери — одетая во что-то приторно-розовое, Аглая Кредон с приклеенной улыбкой песочила дочь за варварские манеры. Ну уж нет! Аглая Кредон заговорила бы о погоде, но как же славно, что её здесь нет! Луиза украдкой выдохнула и проявила верх изобретательности — похвалила кухню. Рокэ любезно рассказал про кэналлийские закуски, которые традиционно подаются к вину, и она даже не всё прослушала. Леворукий и все кошки его, кто сидит напротив! И не во сне! И как же он хорош, что издали, что вблизи, что в дневном свете, что при свечах… Пялиться неприлично, но всё-таки они говорили, и Луиза украдкой любовалась герцогом, когда это позволял ход разговора. Впервые его увидев, капитанша запомнила на всю жизнь молодое счастливое лицо, оно же являлось ей во снах; с тех пор прошло лет семнадцать. Конечно, он изменился, но Луиза поймала себя на том, что любит до одури и слегка впалые щёки, и тени под глазами, и этот крохотный намёк на морщинку, которая появится когда-нибудь потом. Почему-то небезупречность, схваченная в маленьких деталях, сводила с ума, как будто без неё было бы слишком неправильно, слишком не так… Пока капитанша дожёвывала вкуснейший перчик и гадала, спросить ей о винах или нет, поводья перехватила Айрис. К худу или к добру? У Луизы уже появились кое-какие подозрения по поводу её манер, оставалось только сидеть и бояться — не родная дочь, такую не одёрнешь. Герцогиня к тому же… — Вы ведь едете на войну? — выпалила девица, которой, видимо, надоели светские разговоры о кухнях мира. — А Дик… мой брат, вы сказали, он уже за пределами Олларии. — И Талига, — подтвердил Рокэ и подлил красного Луизе и себе. — Всё верно, мы едем. — А, Монсеньор… То неотложное дело, про которое вы сказали… Айрис, очевидно, пыталась связать исчезновение брата с началом войны. Может, и угадала, но у Луизы складывалось впечатление, что ответа она не добьётся. Что же там произошло — в смысле, сегодня? Надо будет позже послушать версию герцогини Окделл, та наверняка расскажет о своих подвигах. — Нет, сударыня, это никак не связано. — Рокэ не стал дожидаться конца вопроса, хотя по голосу трудно было понять, раздражает его поведение гостьи или нет. — Ваш брат, пока был здесь, любезно озаботился вашим будущим при дворе. Если позволите мне дать совет, сосредоточьтесь на этом. Айрис вспыхнула, неуклюже кивнула пару раз и уставилась в тарелку. Сэль так и молчала, не поднимая глаз… Ну и о чём прикажете говорить? Луизе было бы интересней всего послушать о войне: в намечающейся кампании участвовал её сын, да и маршалу эта тема пришлась бы по душе, в отличие от придворных милостей. Рокэ оценил бы… А вдруг подумает, что она намеренно притворяется не такой, как все? Но не ресницами же хлопать, в самом деле! — Мой близкий друг граф Савиньяк считает придворную жизнь той же войной, только с другими декорациями и орудиями боя, — пока Луиза переживала и работала челюстями, оказывается, герцог смотрел на неё. Женщина бездумно приподняла бокал, и ей отсалютовали в ответ. — Возможно, вам придётся нелегко. Ох, этот пристальный взгляд… Тогда, после погромов, он так же на неё смотрел, а потом — подошёл. Скажи это кто другой, Луиза усмотрела бы оскорбление в адрес своего происхождения, но Рокэ выражался без обиняков: небогаты — значит, небогаты, нелегко — значит, нелегко, и в этом никто не виноват. — Всё так, — спокойно отозвалась Луиза. Во всяком случае, голос не дрожал, как у влюблённой малолетки. — Так сложилось, что мы все были далеки от двора, но мы безмерно счастливы принять предложение Монсеньора и сделаем всё, чтобы вас не подвести. Какой удачный момент, чтобы пожаловаться на жизнь, но она не будет. Какая-нибудь другая принялась бы вешаться на шею… Луиза не столько утешала себя выдуманной «другой», сколько старалась не переходить ею же самой очерченных границ. Можно подумать, когда-то представится шанс сделать такой шаг! Поэтому лучше не давать себе поблажек даже в мыслях — ради себя, ради девчонок… и ради доверия герцога. Как бы он разочаровался, окажись вдовая капитанша «другой». Но и нынешней не пристало рассчитывать на большее — ей и так свалилось на голову слишком много почестей, до сей поры казавшихся недоступными. В список неожиданных подарков судьбы Луиза включала и патент, и особняк, и покрытие расходов, и то, что Рокэ сказал «у меня нет причин усомниться в вас», и то, как придержал ей дверь. Больше они не увидятся — после позднего ужина все разошлись спать, а завтра утром или днём военные уже уйдут… В обалдело-счастливом затмении Луиза убедилась, что подопечные легли, поблагодарила служанку, закрыла дверь и осталась одна. Как и всегда, одиночество нарушало зеркало. Комната была хороша, постель — чересчур просторна для неё одной, ветерок с улицы играл с занавесками, а зеркало оставалось зеркалом. Госпожа Арамона медленно разделась, оттягивая неизбежное, сняла серьги, опустила, не расплетая, тяжёлые косы. Потом села в одном нижнем платье напротив зеркала и протяжно выдохнула. Чуда не произошло — зеркало показывало то же, что и всегда. Она занялась волосами, разбирая их даже не по пряди — по волосинке. Дурных мыслей это не отогнало — слетелись на хороший день, как мухи на мёд. Можно без конца гордиться своими локонами и зубами, но по одним зубам не судят! Сколько раз к Луизе подходили со спины и, увидев лицо, прерывали разговор или меняли свой тон? А сколько раз она слышала от матери и мужа — ни кожи ни рожи, так ещё и характер дрянной? Годами сначала маленькая, а потом и повзрослевшая Лу слышала только это — как от самых близких, так и от посторонних людей. Как теперь верить Селине, которая искренне восхищается маменькой? Сэль не умеет врать, она говорит, что думает, но Сэль — её родная дочь… Луиза сидела неподвижно, с прямой спиной, глядя на себя в глубинах зеркала: то ли так падал лунный свет, то ли она умудрилась олошадеть лицом ещё сильней, но собственная вытянутая физиономия удручала. Удручала, будучи привычной, но стоило вспомнить, что то же самое видел Монсеньор… Луиза содрогнулась и, поборов детское желание обхватить себя руками, укрылась волосами, как тёплой шалью и последней защитой от ужаса. Как бы ей хотелось, чтобы он видел что-нибудь другое! Наверняка герцогу, привыкшему к окружающим его красавицам и роскошным вещам, было неприятно сидеть с ней за одним столом. Ещё и дважды… Конечно, Алва не был бы Алвой, если бы хоть как-то это показал, но к тому, что её терпят, Луиза тоже привыкла. Свалившаяся на голову удача иссякла, и с новой жизнью она не получила ни нового тела, ни нового лица. Она закрыла глаза: стало легче, но ненамного, потому что собственное отражение отпечаталось на внутренней стороне век. И что на неё нашло? Конечно, слишком много впечатлений… За свои сорок три года Луиза Арамона не раз рассуждала о том, как ей не повезло — она и мусолила свои беды, как нищий лобызает перепавшую грязную монетку, и с гордостью встречала удары судьбы, принимая в постели жирного пыхтящего Арнольда, и убеждала себя, что это лишь испытание, посланное Создателем. Говорят же, что Создатель даёт нам ровно столько, сколько мы можем вынести… К чему это опостылевшее самокопание? Выпила бы больше и уже спала мёртвым сном! За всю жизнь Луиза как-никак освоилась с собой, и извечный плач по себе нелюбимой был привычкой, а не смыслом жизни. Хороша б она была, если бы только и делала, что жалела себя! А детей кто будет растить, а с мужем, пока жив был, лаяться? Дел невпроворот… Да, окружавшие её люди вряд ли знали о борьбе, которая ежедневно кипела внутри и кончаться не собиралась. Но сегодня пламя было особенно едким: когда слишком долго смотришь на солнце, можно и привыкнуть, но рано или поздно тебе придётся отвести глаза — и всё вокруг пойдёт уродливыми пляшущими пятнами. Ветерок щекотал кожу, волосы лежали на плечах, кольчугой прикрывали грудь и спину. Сделав несколько глубоких вдохов, Луиза открыла глаза и увидела в отражении не только себя. Она даже не вздрогнула — когда Рокэ Алва являлся к ней во снах, он никогда не стучал в дверь. — Доброй ночи, — голос приблизился на пару шагов, и Луиза увидела в зеркале руку, опустившуюся на спинку кресла. Они не соприкасались. — Сегодня я рискую вам надоесть, но пройти мимо не получилось… Думал, вы давно спите, а вы страдаете. — Размышляю о жизни, — хрипловато ответила она. — Одно и то же. Вы неплотно закрыли дверь. Это было поводом обернуться, и Луиза обернулась, убедившись, что Рокэ действительно здесь. А вот не заснула ли она, другой вопрос… Хорошо, что не успела разреветься — сценка вышла бы не из приятных, но от слёз госпожа Арамона отучила себя ещё раньше, чем от надежды. — Вы ни в коем случае не рискуете мне надоесть, Монсеньор. А что касается дверей, вы у себя дома. — Тем не менее, это было невежливо с моей стороны, — охотно признал герцог. Что ему нужно? Не понять. Чтобы не смотреть на себя, Луиза снова уставилась на его пальцы. Сапфир хорошо сочетается с луной, серебром и воронёной сталью, но никак не с вдовой капитана Арамоны. — Я объясню, чтобы вы не подумали лишнего. Сейчас он скажет, что зашёл в её спальню по делу и немедленно выйдет, если гостью что-то смущает. Что тут ещё можно сказать? — Когда кто-то поступает куда-то на службу — не наш случай, но назовём это так, — ему или ей приходится соответствовать своему месту. — Вот теперь конец! Прощай, красивая жизнь. Наверное, герцог отдохнул в перерыве между дамами и за ужином разглядел, кого взял. Луиза изо всех сил держалась за мысль, что Алва ценит дело выше слова и родовых заслуг, но, в конце концов, он ещё успеет найти для девиц другую патронессу. — Что-то в вас зацепило моё внимание, но времени было мало, теперь оно есть. Не бойтесь, что нас кто-то услышит: я ведь должен узнать получше, на кого оставляю дом, — хотя в его голосе не слышалось насмешки, Луизе стало тоскливо. Надежда на то, что она всё-таки полезна, трещала по швам. — Видите ли, я не терплю беспочвенных страданий, особенно под этой крышей. Нужен повод? Её жизнь. Луиза подняла глаза на отражение Рокэ, как будто так было проще, и сказала честно: — Боюсь, я вас не понимаю. — Понимаете, просто не ожидали это услышать. То, что вы не любите сладкого и рассказов о себе, было странно… — Леворукий и все кошки его, он запомнил! Плевать, что прошло всего несколько часов. — Я, кажется, сказал, что это необычно для женщины. «Для женщины у вас необычный вкус», если дословно. Госпожа Арамона кивнула, не горя желанием выдавать, насколько хорошо она помнит все его слова. — Но женщина, которая настолько не любит себя, удивила меня больше. Резковато, другая бы расплакалась… Снова эта «другая», а нам-то интересно! Луиза с любопытством ждала продолжения, не зная, что ей думать — а главное, что сказать. Возразить, мол, вам показалось? Воспользоваться случаем и начать жаловаться на жизнь, набиваясь на лживые комплименты? Либо неправда, либо мерзко. — К сожалению, это встречается не так уж редко, — осторожно сказала Луиза. Почти наугад — на деле ей попадались исключительно страхолюдины, которые считали себя первыми красавицами, или первые красавицы, ценившие себя по достоинству. — Могу предположить, что в окружении Монсеньора не так много… женщин с необычными вкусами. — Не мне об этом говорить, — герцог усмехнулся, как будто узнал цитату. — Но раз мы вернулись ко вкусу — ничто не управляет нами так сильно, как он. Вам когда-нибудь приходило в голову, что вы не в своём вкусе? Приходило или нет, лучше бы была в вашем. Луиза прикрыла глаза, соглашаясь, и не выдержала — спросила: — Позвольте поинтересоваться, зачем вы мне это говорите? Вынуждена признать, я не вижу причин для того, чтобы… утешать меня. Причин-то сотни четыре наберётся, но от кого она могла этого ждать? Ждала — бездумно, наивно, безнадёжно — от сестёр, мужа и матери, не дождалась и постепенно поняла, что не дождётся и впредь. Единственной доброй душой рядом была Сэль, но дочка пока не понимала маминых страданий, и дай ей Создатель никогда не понимать! — Вы не нуждаетесь в утешении, — поправил Рокэ. Светский тон, можно подумать, они всё ещё за ужином и все одеты. — Вам не хватает уверенности. Как я уже сказал, мой интерес более чем корыстный, а вам к тому же предстоит повоевать в дворцовых залах. Говорят, придворные дамы могут быть весьма жестоки. Мягко сказано! Кровопролитные бойни, и дело не во дворце — в запертых друг с другом женщинах… Впрочем, мужчины ничем не лучше. Луиза покачала головой и с усилием отвергла последний повод порыдать в чужих объятьях: — Благодарю за участие… Меня в самом деле беспокоила моя внешность… Я привыкла, — за столько лет жизни, но подчёркивать свой возраст тоже незачем. Можно подумать, он не видит. Можно подумать, он хоть что-нибудь не видит… — Вы очень добры, Монсеньор, но я бы не хотела, чтобы мои переживания прямо или косвенно заботили вас. Ну и дура. А может, он бы согласился? Может, случилось бы чудо, и в неприступном красавце-герцоге, классически равнодушном к уродливым мещанкам, встрепенулась жалость. переходящая в любовь?.. Тьфу, как слащаво, хоть палец в рот и расставайся с ужином. Не будет тебе таких чудес, и жалости тоже не будет. Как бы её порой ни хотелось. — Добр — это вряд ли, но буду честен, раз вы предпочитаете драться без щита, — он улыбнулся краешком губ и так не убрал руку с кресла. Какой соблазн её коснуться, но после всего, что ты сейчас решительно наговорила… — Если я скажу, что вы неправы, что вы можете сравниться с первыми красавицами Олларии, а то и превзойти их — это будет весьма любезно с моей стороны, но вы не поверите ни единому слову. Если я скажу, что вы правы насчёт себя… что ж, это будет по меньшей мере грубо, а ещё глупо. — Глупо? — переспросила Луиза, испытывая смешанные чувства. Рокэ так изящно не назвал её уродиной, что было впору усомниться, не выбрал ли он всё-таки первый вариант. — Да, потому что вы заставили меня задуматься над очевидным, а то, что заставляет нас думать, уже не лишено смысла. — И о чём же вы теперь думаете? — голос сел то ли от волнения, то ли Змей знает от чего. Пожалуй, от того факта, что маршалу стоило бы думать о фельпцах и бордонах или хотя бы высыпаться перед походом, а не успокаивать всяких… неразумных вдов. У них и было-то общего, что дело с Айрис и фрейлинским патентом, и никаких «неужели»! В голову лезли всякие счастливые глупости, но Луиза не обманывала себя — у маршала может быть свой резон, и только свой… — Примерно о том же, о чём и вы, — лицо Алвы в отражении немного изменилось, но когда, Луиза не уловила — наверное, он просто перестал улыбаться. — Зачастую то, что нам кажется некрасивым или даже уродливым, сияет изнутри. Увы, не могу сказать, что красота существует только в наших глазах — у каждой эпохи свои кумиры, это вам докажет любой древний портрет. Обратная сторона монеты очевидна: то, что кажется нам безумно красивым, нередко бьётся в агонии глубоко внутри и до конца не понимает, что в нём, больном и издыхающем, нашли другие. — Бывает и так, но если это красивое разумно, оно знает ответ, — Луизе не хотелось ни перебивать, ни втягивать себя в разговор, но она не успела прикусить язык. Будь что будет! — Как вы верно сказали, это легко увидеть и проверить. — И это всё ещё не повод обращать внимание лишь на одну сторону, верно? У всего есть две стороны, сударыня, как минимум две: лик, который виден всем, и всё то, что за ним кроется. Сердце или душа, кому повезёт — и то, и другое. — Люди всегда судят по первому лику, вы же знаете… — Да, — согласился герцог. — Я знаю. Будь она проклята, если он говорил не о себе. Ничего не понимая, госпожа Арамона переспросила: — И что делать? — Делать всегда стоит то, что должно, — Алва убрал руку, и почему-то стало пусто. — И это никак не связано ни с вашим лицом, ни с тем, как на вас смотрят другие. Это так, но не утешает ни кошки. Луиза всю жизнь мечтала поверить в эти слова — и наконец услышала их от достойного человека, но слишком крепко в ней самой сидело звание недостойной красоты, недостойной внимания, недостойной любви. Может, если бы нашёлся такой муж, который сумел убедить её… Может, если бы мать… Цепочку можно продолжать до бесконечности: сейчас Луиза точно знала, чего ей не хватает, и, по иронии судьбы, совсем не могла сказать об этом вслух — это бы провело финальную черту между ней и «другими», а это глупое различие — единственное, за что она держалась. Не утешает? А должно? Герцог считает, ей это не нужно, и, видимо, не ошибается… Во всяком случае, сам он на утешителя не походил. На кого Рокэ в самом деле был похож, Луиза не смогла бы ответить, даже будь она умней в четыре раза. Первый лик, второй, третий… четвёртый. Женщина ощутимо вздрогнула, когда холодная рука коснулась её виска — Рокэ отвёл одну золотистую прядь. Закатные твари! Это сейчас в самом деле произошло?! — Простите… Я испугалась. — Как глупо, она ведь смотрит в зеркало. — Пустое. Если вам неприятно моё прикосновение, можете не лгать. — Монсеньор… — Ей? Неприятно? Что-то, связанное с ним? Да скорей Данар пересохнет! Луиза не нашла слов, чтобы объяснить отвращение к себе, вспыхнувшее с новой силой в момент этого прикосновения. Как будто самый любимый человек вляпался во что-то против воли, а тебе стыдно. — Это не так. Прошу прощения, обычно я выражаюсь яснее… и прямее. — Что мешает? — улыбнулся Рокэ. Он больше её не трогал, но висок горел. — Сударыня, мне знакомы все ваши паузы. Есть люди, которые выражаются ясно и прямо только молча. Другим, мол, знать не обязательно… Хорошо это или плохо, каждый решает сам, но теперь я в самом деле рискую вас утомить. Час поздний… А вот это уже вопрос. Да или нет? На что она соглашается — на общество или на что-то большее? Удивительно, но сейчас Луизе не казалось странным, бредовым или невозможным предположение, что герцог Алва предлагает ей… то, что он может предложить. Только вместо мечтательного восторга она испытывала что-то, что может испытывать пепел при взгляде на новую свечу: было пусто и грустно, холодно и как-то ничтожно в чужом свете. Лучше сказать, недостойно. — Я не устала, но неужели вы не хотите отдохнуть? — …а не возиться со мной. У Луизы не было ни одного доказательства, как не было и сомнений — конец фразы он если не услышал, то понял. — Именно этого я и хочу, — фраза прозвучала ниже на полтона, и по спине пробежали мурашки. Что-то внутри сжалось в комок — то ли от страха, то ли от ликования, то ли остатки разума, то ли сердце. Он подал ей руку; Луиза, чуть помедлив, поднялась… Как была, в последнем тончайшем платье да в шали из волос. Рокэ разве только без камзола… Закатные твари, какая разница, если он здесь и так близко! Луиза могла бы разглядывать часами каждую чёрточку его лица, но память о собственном сковала её не хуже ледяной воды. Не тело, а предатель! Сейчас герцог решит, что он ей неприятен… а она всего лишь неприятна сама себе… — Завершая наш с вами философский разговор, — расстояние между ними было уже отнюдь не благопристойным. Луиза едва не умерла на месте от той аккуратности, с какой он взял в ладони её лицо и медленно, почти невесомо убрал очередную прядь. Мир раскололся надвое — Луиза без сомнений видела напротив Рокэ Алву, но это ведь не мог быть он… Ей было одновременно очень хорошо и очень плохо, ведь в таком ракурсе ни возраст, ни черты не скроешь. Проклятье, не может быть! Это сон. Назвать его касания нежными Луиза не решалась, потому что эта нежность никак не могла быть адресована ей, но одно знала точно — с ней никогда так бережно не обращались. — Вы можете подумать, будто я решил провести с вами ночь из вежливости. Это заблуждение: вы наверняка слышали обо мне много ужасных и правдивых вещей и должны понимать, что из вежливости я не делаю ничего. — Тогда почему? — прошептала она. Внутри потеплело, как будто эти слова Рокэ о вежливости были последним рубежом. — Ведь не считаете же вы… …меня достойной красоты, достойной внимания, достойной любви. Вашего внимания и вашей любви. Ведь не считаете же вы меня красивой? Луиза замолчала, не став задавать дурацких вопросов — прямо сейчас было до дрожи важно почувствовать себя желанной, и следующий жест, такой же неожиданно ласковый и осторожный, вопреки словам и взглядам, превратил лёд в море. Нет, Рокэ не врал… Он ждал. — Я уже всё вам сказал, — он позволил себе коснуться губами её шеи, только когда Луиза сама всем телом подалась вперёд, не ведая, что творит. — Не думайте об этом… А лучше — не думайте ни о чём.***
Утро в новом доме было странным — прежде Луизе казалось, что комната выросла вокруг неё, а теперь её окружали вполне обычные, знакомые вещи. Первым делом она зевнула, вторым — резко села в постели, с бессмысленным и глупым рвением обшарив одеяло вокруг себя. Затем спрятала лицо в ладони, покачала головой и рассмеялась. В голове было пусто, так же, как и в доме: кроме них троих и десятка слуг, все уже уехали. Об этом сказала Кончита, явившаяся помочь одеться госпоже дуэнье. Госпожа позволила себя одеть и даже поддержала разговор, хотя через пять минут не смогла даже вспомнить, о чём шла речь. В окно светило яркое весеннее солнце… Оно было таким же, как вчера, но Луиза почувствовала почти необъяснимое желание подставить ему лицо. — Дора Луиса, — снова присели на пороге. — Завтракать ждут, вы спуститесь? — Конечно, — откликнулась Луиза и едва не зажала себе ладонью рот — слишком уж звонко и радостно прозвучал её голос. Мать бы тут же придралась, да и муженёк покойный заподозрил бы… ей же не к лицу так веселиться… Но здесь её никто не знал: смуглая кэналлийка улыбнулась во весь рот, кивнула и ушла. Можно смеяться! Можно улыбаться, можно всё, что угодно — тебе никто не запретит. Знала бы она!.. Хотя… Что такого? Слухи пошли уже на въезде Айрис в город, и карету, присланную в мещанский квартал, не так-то просто скрыть. Скоро начнут говорить, и, видит Создатель, говорить будут чистую правду… Госпожа Арамона прошла туда-сюда по комнате, постояла на определённых местах, посидела на краю постели и очень долго держала ладонь на спинке кресла — потом прижала её к губам и смотрела в одну точку перед собой, изо всех сил стараясь удержать сумасшедшую улыбку. Не может быть, не может быть, не может быть. А ведь теперь эта мысль будет кощунством — так и все остальные, столь ей привычные и казавшиеся неотделимыми от себя. Невозможно? Рокэ недвусмысленно доказал обратное, и не верить ему было бы совсем неприлично… Знал он или нет, что уверенность в себе была меньшим из даров? Луиза надеялась, что не знал — в свете её долгих безответных чувств ночь приобретала совсем другой оттенок, а так… а так всё было слишком хорошо и даже укладывалось в жизнь: никакой любви и никакой вечности, только честность — и помощь, которая стоила больше их всех вместе взятых. — Я бы никогда не подумала, что можно… что со мной можно — вот так, — сказала она вчера. Имелось в виду всё — можно любить, можно говорить, можно понимать; можно не лгать, притворяясь, будто не видно внешнего лика — тела не знают лжи. Можно в самом деле его не видеть, а точнее, видеть сквозь него. — Представьте себе, я тоже, — ответил ей человек, которого стало в четыре раза сложнее звать по имени. — Понадобилось чуть дольше посмотреть вам в глаза, и вы теперь знаете, что я там увидел. Луиза тянула до последнего, но перед выходом всё-таки взглянула в зеркало. Простая коса, переброшенная через левое плечо, отливала золотом, а лицо… лицо не изменилось, нет, только ей впервые за всю жизнь не захотелось разбить зеркало.