Пустующий оазис на краю света

Метель. Бездонная рябь, через которую верёвкой вьются голоса — зазывающие во тьму, скулящие и глухие, страдающие и протяжные. Лёгкие и воздушные хлопья снега перестают быть нежными танцовщицами — под натиском беспощадного северного ветра они превращаются в стаю хищных птиц, от клюва до хвоста вооружённых лезвиями вместо перьев. Кажется, если попробуешь взглянуть в эту пучину, твои глаза вмиг будут вырезаны этим потоком. В противоположность бешеной пурге, воды Тауйской губы остаются безмятежными. Её спокойствие — холодное и безупречное, облачённое в непробиваемые слои льда. Лишь рассыпчатый снег, подгоняемый ветром, неспешно ползёт по его поверхности. В прочем, и этой картины вы не увидите — в кромешной тьме залив на сотни километров простирается к Охотскому морю, к едва заметной линии горизонта. Высунуть свой нос на улицу в подобную погоду — поступок, равноценный самоубийству. Но, кажется, на берегу кто-то стоит? Мирон Нагаев, он же Магадан. Одинокая фигура застыла в маслянистом, обрубаемом многочисленными снежными хлопьями свете покосившегося фонаря. От телефона, что он держит в задубевших от иссушающего мороза руках, исходит вибрация. Наверняка снова этот Приморский мозги пилит насчёт пропущенного собрания — посмотрел бы Мирон, как он на другой конец округа с отменёнными из-за непогоды рейсами добирался. Едва Нагаев хотел посмотреть выскочившие на экране блокировки уведомления, телефон погас. То ли стужи колымской не выдержал, то ли зарядка села окончательно. В прочем, разве это важно? Ещё один глоток водки из припасённой в бездонном кармане тулупа бутылки. Вова как-то в своё время неумело пытался процитировать речь своего сибирского друга о мнимости согревающего эффекта алкоголя. Будто Нагаев и сам не понимал, что хреново ему же завтра будет — ага, как же. И окочурится сильнее прежнего, и вертолёты очередные словит. Видали. Только думать о завтрашнем дне он уже давно перестал. Сквозь опустевшие, наполовину забитые досками окна бараков и помертвевших хрущёвок пурга поёт реквием, каждая нота которого бьётся о грудь Нагаева. Сколько десятилетий он ещё протянет, прежде чем последняя живая душа покинет этот ненавистный край? Дойная корова, перевалочный пункт и пристанище зеков по совместительству. Столь лестные призвания Мирон уже давно принял на свой счёт, ни капли не обижаясь. Ещё один глоток. Желанное помутнение, словно неспешный паучок, подступает к сознанию. В приятной пелене обрывки разума смешиваются в кашу мыслей, тревог и воспоминаний. Имеет ли какое-то похмелье с утра значение, когда годы твоего существования сочтены, и твоя кончина — лишь завершение вполне себе планомерного цикла жизни портового городка где-то на отшибе этого проклятого мира? Нагаев запинается о выпирающий из разбитого асфальта кусок. Разогретая от нахлынувшего потока мыслей голова погружается в сугроб, а вслед за ним в желанное спокойствие и холодок. Наверное, тут-то и можно мирно уснуть, оставив своё тело на произвол капризной и жестокой пурге. Проклиная мир, с трещащей головой промозглым утром Мирон как ни в чём не бывало встанет и дойдёт наконец домой. Годы его насмешливо сочтены судьбой — так пусть так же насмешливо в ответ ей он будет истязать оболочку сущности того города, что вопреки амбициям властей и труду отосланных к чёрту на куличики рабочих так и не стал полноценным оазисом в безжизненной пустыне.