есть вопросики

Секс — так себе затея для выяснения отношений и совсем уж отвратительная для прорабатывания детских травм, но Саша слишком неосторожен с ними, слишком злой и обиженный на что-то. У Олега уже переболело, сколько ни тычь с исследовательским интересом пальцем в разворошенное нутро, которое заросло некрасивыми рубцами после чана с кипятком — случайно брошенное «да я вообще аборт хотела сделать, надо было делать». Такое обыденное и такое реалистичное, то, во что просто можно поверить, потому что мама потом не сказала, что выпалила со злости, на эмоциях, мама вообще чай пила и разговаривала с подругой по телефону после тяжёлого рабочего дня, когда Олег решил пристать с поделкой из овощей, которую нужно принести непременно на завтра. И даже не удивился, хотя понимал, что такое аборт. Просто кивнул и ушёл в свою комнату, протыкивать картофелину спичками. Получился ежик с легко воспламеняющимися иголками. И нельзя сказать, что мама не приняла участие, ведь правда? Если бы по его жизни снимали фильм, вышло бы неплохое полубиографичное кинцо с парочкой аллюзий и намёков на реальность, которую он бы светить на экране не захотел. А Саша вот хотел. У Саши нужно спросить: в чем твоя проблема? В том, что подписчиков тысяч на пятьдесят меньше? Или в том, что Райдос нос воротит? А, может, в чем-то, до чего Олегу со скудостью ума никогда не дойти и не понять, потому что ирония иронией, а у Саши в голове не тёмный лес, а вышеупомянутая чёрная дыра. Сколько любви в неё не вливай, её всё равно будет мало. И проблемы какие-то хитровыебанные, сложные, о которых нужно писать Достоевскому, Толстому или кому-нибудь ещё умному, знающему глубокую человеческую душу, а главное, умеющему это знание передать людям. Душа ведь потому и глубокая, потому что туда все столько лет пихают любовь. Как ненасытное чудовище с анатомически устроенным желудком: чем больше жрёт, тем сильнее он растягивается и тем сложнее утолить голод. Хорошо, что у Олега не чёрная дыра, а средних размеров овражек. Ему много не надо, ему сашиного существования хватает, чтобы он, отвратительно-невыносимый и ненавистно-любимый, существовал рядом, жил, вёл себя так, как ведёт, ругался на криво составленные кроссы в прихожей и заботливо проверял запас зеркал, которые Олег давно бьёт только в особых случаях. Потому что Саша его любит. Олег знает это лучше, чем теорему Пифагора, где катеты с гипотенузами сношаются, рожают детей-углов и мешаются в корзине, куда сваливается весь хлам из школьной программы. Это то, в чем Олег не будет сомневаться никогда, ни при каких обстоятельствах, да и сейчас не сомневается, просто... Что-то не так. Лет десять назад, когда с ТНТ приезжали снимать профайл, папа сказал, что в Саше всё от мамы: и магия, и стихи, — но лишь сегодня они как-то пугающе сливаются в один образ, голоса звучат с одинаковыми интонациями, улыбка в голосе у мамы такая же насмешливо-равнодушная, ну че ты, обиделся что ли? Олег не обиделся, он просто чувствует себя не в уютной и приятно освещенной студии, а в их самарской квартире, под жёлтой лампой в полдвенадцатого ночи, протыкает твёрдую картошку спичками, слышит характерный скрип плотных тканей и почему-то плачет, хотя ничего принципиально нового не узнал. Просто тогда было проще: плакалось — плакал, а потом становилось терпимее. Сейчас в ебло смотрит бездонный объектив, внутри которого никого, только он сам, и глаза совсем сухие. Разучился плакать, пока на чужую жесть смотрел, у кого кто умер, какой смертью, сколько боли кто переживает. А то, что влажно становится, так это от солнца. Просто Сашка светит. Сколько в овражке копится любви, вся сливается в дыру, затягивается жадно и беспринципно, но сегодня всё не так, сегодня после съёмки Олег так пуст внутри, что нечего отдать на изнеженный недовольный взгляд. Секс. Отношения. Любовь. Почти всё можно разбить на раздельные компоненты, которые никак не пересекаются между собой, любовь бывает без секса, отношения бывают без любви. Как только так выходит, что через секс Олег сознает любовь и отношения? Через много-много лет он спросит у матери, прежде чем отпустить, или не спросит вообще, потому что стыдно, даже если никогда не встретитесь. И безнадёжно немного: мама всё равно не увидит, в чем виновата. Кожа у Саши пахнет немного сладким, интригующим ароматом, — сколько ни пытался запомнить название, так и не смог. Да и не пошло бы ему, ему бы что-то попрямее и пожестче. Как хватка на удобно заломанных руках, на запястьях без браслетов: стянул ещё в прихожей, пока вжимал хрупкими лопатками в стену и целовал, а Саша растекался жидким серебром по ладоням, наслаждался холодной, маниакально взъяренной энергией, заполняющей спертый воздух. Олег кусается, Саша лишь выдыхает, когда зубы смыкаются сильнее, — Олег чувствует, как инстинктивно сжимаются узкие бедра, но беспокойно дергаются плечи в попытке перевернуться. Нет. Похуй, что неудобно, стянуть белье и джинсы и в таком положении не проблема, когда правит чистая механика, ледяная обида, непонимание, в конце концов, какого хуя и как на это реагировать, как это решать, почему не хочется Сашу слушать, чего он сам хочет, что ему не нравится. На секунду отпустить руки и вздернуть бедра повыше, снова больно перехватить запястья, — и всё молча, потому что говорить не хочется, надо показать, как может быть глухо и неприятно. Обидно, что Саша не девочка, а Олег не насильник, как бы тошнотворно ни звучало, зато секс у них был утром, а в маленьком разорванном зубами квадратике есть немного смазки. Тем более что тот притих и расслабился, лишь слегка вздрогнул, когда Олег толкнулся пальцами на пробу, чтобы не навредить физически, проверить. И стонал тихо-тихо, с неясной эмоцией, не просил больше, потому что не мог, не дали выбора, уткнули в подушку и старались найти в этой извращенной рефлексии какой-то смысл, когда всё сводится к тому, чтобы не доставить нечаянно удовольствие, вставлять поглубже, изредка попадая по простате, не получая никакого облегчения от совершаемых действий, кроме едва заметного физического, тело ведь работает проще, меньше зависит от мозга. Тело дрожит, когда Олег не может, додрачивает сначала ему, потом себе, лишь бы закончить бестолковое действо, убеждаясь в одном: он ебаный ёжик из картошки и спичек. Он не умеет. Решать проблемы, говорить об обидах и о том, чем недоволен. Что хотелось бы больше внимания и любви, Саша ведь может, он знает. Просто не считает, что это нужно. Нужно только ему. Постель теперь заляпана спермой, не книжно-жемчужными каплями, а противной белой застывающей жижей, которую минут через десять Саша отправит его застирывать. Саша, ломкий и тонкий, абсолютно обнажённый, в отличие от него же, спокойно и пугающе-безэмоционально откатывается на правую часть постели, подальше от Олега и следующие пару-тройку минут лежит молча, подложив под голову скрещенные предплечья. Он не видит его лица, да и боится увидеть, а что конкретно — не знает. Просто очевидно, что всё произошедшее странно и лишено того, что Олег к нему по-настоящему чувствует. В этом отличие. Эмоции — это момент. С чувствами приходится смиряться. Саша шарит рукой по стремной тумбочке: неделю назад он ругал Олега за нычку с сигаретами в ней. Мы же взрослые люди, зачем складировать это в ненужных местах, когда есть нужные? Олег и убрал, послушался. Теперь жалеет, что находит только зажигалку. Олег не против: ну зажги ещё коричневые колючки, и гори оно всё синим пламенем, но Саша громко выпускает из пальцев зажигалку, и та летит, ударяясь об пол. Олег не вздрагивает. — Всё? — через несколько неподвижных минут интересуется Саша, потихоньку возвращая свой голос и обыкновенную человеческую власть, именуемую частичным владением ситуацией. Олег не уверен, что трактует правильно, но ответ всё равно один. — Нет. Саша кивает чему-то на потолке: порой кажется, что у него раздвоение личности, и в момент, когда Олег начнёт тоже видеть вторую, довод папы дяди Фёдора работать перестанет. Вытягивает покрывало из-под Олега, — он отстраненно подмечает, что сопротивлялся поначалу он с меньшей силой, — одеяло вытягивает, накидывает сверху и жмётся к боку, касаясь холодными пятками лодыжек. Чуть ли не змеей обвивается, не душит, главное. Просто... Рядом. — Хорошо, — бурчит несонно и согласно. — Не будем говорить. И ругаться тоже. Но станет легче. Я не кусок мяса, слышишь? Я тебя люблю. Больше ничего не говорит, кладёт ладонь туда, где сердце, тяжело, горячо так, жарко. Засыпает, как печка, неожиданно, странно маленький и тёплый весь, казалось бы, в неприемлемо грязной постели с непереодевшимся Олегом. И Олег такому Саше почему-то искренне верит.