***
– Ad extremum nihil in corde tuo relinquetur, sed caelum nigrum, ex quo omnes angeli reliquerunt .
***Этой ночью непроглядною над Москвой воцарялся холод. Холод, пробегавший мурашками по пылящимся окнам малоэтажек. Холод, подавно не греющий выжившую послезимно уличную живность. Холод, дающий озноба и мне.
Ознобистая тряска драла мои лёгкие, ведь позабыла я закрыть балконово окно перед сном. Квартира наша разлилась в морозе, понизились градусы Цельсия, и я проснулась, мучимая прохладой. Дрожащие плечи накрывались рыжим оттенком.. Ох, нет, скорее уж розовым, неразглядимым в темноте. Шаг рефлекторно повёл меня к балконному помещению, огибая квартирные площади, баюкая утреннюю тишину молчаливыми шагами и задевая дуновениями своего близкого присутствия уснувшего за кухонным столом Фёдора. Пусть проспит он хотя б трое часов, мученик бессонницы, а я попытаюсь быть тише, проходя возле. Словно смерть за спину, словно одуванчики по волосам. Я рассмотрела под слабой лампой, увешанной чуть ниже потолка, как голова его, не выдержавшая муки и боле не удерживаемая кофеином, полегла на согнутые руки, накрывая густым, почти сливовым каре множества раскинутых бумаг. Стремился студент выйти в депутаты, в свет для народа, поднимаясь в верха, и работал помногу-немалу... но имел на пока он одну лишь бесхозную паутину в своей оцепленной грузом душе, бессонные часы нескольких ночей и оплачиваемую напополам со мною – его сокурсницей – квартиру, сейчас по моей вине истерзанной нежданною стужей. Именно эти вещи на одной из подстанций его жизни стали пускай и невечной, временной, но ценностью, пусть и понимал тот, к чему идёт, на что стремится и то, что ставкой на успех становится вся его юность, а значит то, привязываться нежелательно... И даже при том, всё понимая, как только отёк от ссор наших сходил с моего сердца, я неловкими действами пыталась ему помочь, утешить, бодрить. Неопытно, без извинений за прежние недомолвки, пока нас не настигла россыпь новых. Может, он был до того невыносим, что с ним желалось скорей расстаться, а, может быть, я человечна. Ступни мои метались, как копытца лани в момент опасности, заводя на балкон, ветра которого оббили мои волосы почти бесформенные, когда неожиданно напали на заспанное лицо ураганами белых, несчитанных снегов. Дверца, ведущая в накрытое заморозками помещеньице балкона, оказалась прикрыта изнутри, и прикрыта с моей руки, дабы ни струи холодной не проникло бы в квартиру, и ничто не коснулось бы шиворота чутко уснувшего соседа. Шанс был, была и вера. Вера наконец даровать ему сон. Кажется, из мимолётного страха пред ним бодрствующим, а, кажется, из одного только примитивного желания позаботиться. Не знаю себя, не понимаю я своих чувств. Я поспешила бы уже запереть окно, продувшее кожу мою тусклыми весенними снежинками, но вдруг остановилась, одним только глазком пробросив взгляд себе за плечо. Никого. И дверь балконова прикрыта. А это значит, никто не увидит. Моя алая от морозца ладонь вытянулась за дряхло выставленную рядом друг с дружкою мебель. Мебель многолетнюю, с давних времён СССР, старше обоих нас с ним вместе взятых... И выкинутую прочь, в холодную балконную комнату, за ненадобностью. Копалась ладонь моя в неустойчивых деревянных конструкциях, собирая на себе копоть их слёз от негодности человеку, пока не ощупала заветную коробочку. Коробочку сигарет, пристыженную и скрытую от пронзительных Федоровских глаз. Высунулась тогда из кармашка моего платья снегоподобного и дешёвая зажигалка, наскоро загорающая спрятанный мною никотин, кажется, в такой безобидной белой трубочке. Я закурила, необратимо пропуская в прекрасные однажды, недавно молодые лёгкие смертельный им дым. Казалось бы, загадочный, точно чародейский плод, но сам в себе не имеющий ни миллиметра счастия, ни миллиметра польз. Пропускал сигаретный дым через свою эфемерность человеческие беды и вредно утешал депрессивных, в самом деле сотворяя из них самоубийц, что по своей воле садились на его яд и умирали... Быстрее с каждой новой затяжкой. С каждым новым кашлем и тяжелеющим вздохом. И я затягивалась снова, невозможная противостоянию. Добровольно пробовала вкус своего антидепрессанта и рада была, что вернулась к нему вновь. Но вдруг резкое движение в стороне, ловкий, точёный перехват, и от горящей сигареты в моих пальцах остаётся один лишь коптящийся запах и бисер из пепла, тут же опавший на его жемчужного оттенка костяшки. – И всё же я надеялся, что ты одумаешься и больше не станешь пользоваться своей заначкой. Он перехватил сигарету в свои руки. И вновь сказывал в мой адрес свои навязчивые проповеди. Как бы ни пыталась, я не сохранила Фёдоров сон, и сейчас он, не касаясь моих почти голых лопаток, стоял за мной. – Вредные привычки – одни из самых страшных пороков человечества. Самые глупые и отчаянные готовы убить за столь желанную сигарету, ещё раз утверждая то, что имеют смертельную зависимость, – в интонации его не было и хрипа - была она несбивчиво спокойна, казалось, незаинтересованна, вот только...-, – Ты желаешь себе такой судьбы? Выбросив сквозь уста скул неожиданности перед его появлением, я обречённо сникла головой, глаголя этим свою грусть, – Мне кажется, уже поздно об этом судить. Единственное, как я способна была видеть Достоевского – стёкла окон в сантиметре от себя, где тот встал полубоком, слабо отражаясь, точно самый живой из фантомов. – Мысли шире, – он отвернулся, внезапно, одним оттренированным шагом, оставляя нас находиться спинами друг к другу; по губам его мягко прошлась искусительная улыбка, что я не могла увидеть, но посильна была прочувствовать каждым нервным окончанием тела. Да лишь оскал его лёгкий так же быстро исчез, – Ты свернула не на ту дорогу. Твой Ангел-хранитель будет не рад, Стрекоза. – Почему ты так об этом печешься, Фёдор?, – уста мои сместились в неудовлетворённое выражение, – я понимаю все риски этих игр с жизнью. – Не начинай игры, не зная, как её выиграть, – глас его приобрёл малослышемое упрямство, настойчивость, чеканно вбивающие каждый из своих слогов в мою прокуренную черепную коробку, – И эта игра складывается не в твою пользу, – молвилось им уже более устойчиво, пока клыки его не оголились на азартном слове – «игра»... – Иди к чёрту, – прошипела я змеёю, заковав язык в зубы; хоть и на границах своего разума, где-то внутри я сковывалась опасением пред его незримыми гневом и возможными обсессиями, это на скорую руку изменялось на понимание того, что он не опустится до уровня кипящей ненависти, не фыркнет, не поднимет на меня кулака – ненадобно это ему, глупо и до чёртиков незрело. Он лишь покинет помещение, ласково поскребя шерстяными носками по неприятному, точно восковому полу... Как сделал и сейчас. Балкон ощутимо опустел, ибо Фёдор более не предвидел смысла в разговоре между нас. Потушенный окурок был приземлен на белоснежный подоконничек. Духу в этом месте больше не осталось. Грубым ли это оказалось со стороны моей, разве? Разве сердце его не спокойно на вечные годы? Разве ему не всё равно? Но почему тогда в шее моей простревают стёкла вины? И винной струёю от них стекает горечь... Да потому, что пуст стал наш мирок съёмный, ежели он ушёл. Ушёл снова. Снова не захотя бессмысленного рассора. Снова, снова и снова после миллиардных недопониманий. Недопониманий двух слишком разных, чтоб не привязаться к тому друг в дружке. И темнота сгустилась на макушке моей. И неласков был уж ветерок студёный в лицо и по губам... Говорили они – ветра – что пора идти, что время вновь разминуться нам с ними, запереть на улочке их холод и добежать соседу в след... Не говорили они, выли горловым воплями, да только жизнь, не первый год проходящая плечо о плечо с соседом – Белым вороном грешного мира – осиливается мне всё трудней. Жизнь эта всё больше встревает в точке невозврата. В дне сурка. В этот раз нам снадобится больше времени. И когда-то, днём за тем, ты по новой встретишь меня здесь, обугленную в сигаретных дымах, да с белым крылом наперевес позвонкам. А на пока мы вновь проделаем вид, что не существуем друг для друга. Всё, как это было раньше, чтоб остыть, не потеряв себя в воронке непредсказуемой судьбы. ***Этой ночью, нацело чёрной, над Москвой воцарялся многоградусный мороз. Мороз, пробегавший мурашками по уже мёртвым мерзлотою окнам малоэтажек. Мороз, заметающий след погибшей в снегах живности, что так и не сыскала, бездомная, крова над облезлой головой. Мороз, убивающий последним ознобом и душу мою.
Поднялась над окраиной нашею та же ночь, что и тогда, когда разлучила двух весна ссорами. Разлучила последними и нестойкими снегами. Лишь волокняный небосвод обрастал густотой, коей не было ни годами, ни месяцами, ни днями прежде, создавая вязкие чувства, что жизнь наша уже давно не та. Но не все же чувства бывают правыми, так ведь? Эти чувства были обманом, внушением, ложью, нет сомнения, и я по-новой, в бесконечном цикле скоротечной эйфории, направлялась к взлюбленному мною балконному окошку. Чтобы снова закурить. Чтобы снова выслушать его упрёк. Чтобы снова рассориться, желая разъехаться. В голове мело белым шумом, и я нисколько не соображала, плетясь к родному балкончику в наваждении своей зависимости. От меня улизнула весна, не подарив запаха сирени, прошло лето, не окатив грибным дождём, и уплывает осень, делая новые дали, видные мне из окна, такими же, как тогда, заснеженными. Снег уж давно не мерцал, точно бусины тысячных звёзд. Меня настигла темнота. Всё во мне, да и вокруг, раскромсал мрак. Сигарета зажглась между моих губ, объедая лёгкие, беда. Была я выпоена никотином, а мысли снова вскрутились, как ярмарочные карусели, не дав покоя моей первой затяжке. А ведь недавно, когда с Фёдором мы вновь оказались не в ладах, уходя в путь на прогулку по брошенным рельсам где-то среди высокоэтажных домов, мне встретилась цыганка. Удивительно, откуда здесь, но та предложила мне гадание, видя неладность в моём лице...***
– Подай свою ладонь, дорогая, – вступила женщина средних лет, заглядывая на меня с хитрецой, но в одно с тем сочувствием, встречая мою горечь, отраженную в океане глаз. – Хорошо, попробуйте, – я не замедляла с раздумьями - сразу же схватила возможность, думая, что хуже уже не станет. Ведь внутри я отмирала. Ограбит? Пусть пробует, да только денег я с собой не вынесла - для цыган я невеликая птица... Мою кисть с неким грубиянством, небережно взяла женская ладонь. Морозная, как лёд. – Ночь выносит тебе приговор о смерти, а рассвет – воскрешает, – молвила та, проникаясь серьёзным, теряя отметки улыбки на устах. Она точно впала в транс, опуская смуглые веки. Пугая всё ярче. – Тебе просят передать, милая: Когда восход потеряет все краски, твой обмокший на бока кораблик будет еле удерживаться на плаву. И затонуть ему повелено в ночь, когда тень от минувших дней подберётся к тебе недопустимо близко, а свет угасающего Солнца не успеет пробиться сквозь тучу. Тогда твой ворон камнем упадёт вниз. И настать будет суждено вечной мгле, – цыганка пошатнулась в страхе, что гончим пронёсся по морщинкам её кожи. Прежде чем, словно сама не своя, покинуть меня, та шепнула грустное: – Иди домой, и поскорее. Может быть, успеешь.***
Чёрт знает, о чём была она. О чём говорила, о чём тревожилось лицо смуглянки. Ибо отдыхал Фёдор сейчас, кажется, недалеко, в двух метрах, задремав за столом посередине расписанных листов, донося мягкое дыхание до прядок и молочного платья, что, подпуская ко мне север, прочтенный в воющих ветрах, не берег от мурашек. Небосвод загас на глазах. Лучи, надобные рассвету для надежды в будущем дне, не спешили взойти на небосклон, на мою кожу. Носишко морозило, не ощущалась переносица. Но вдруг тепло тронуло руки, облепив локти, как раскалённая смола. Вдруг искра ударила в сердце, и подало оно огонёк, будто от трения... – И вновь ты на балконе, Стрекоза, прохладно ведь. Так нравится бессонно встречать рассветы?, – только и всё, что промолвил тот, близя себя с отвернутым позвоночником меня, цветом своим и температурою напоминающим гурьбу предновогоднего снега. – Побудешь здесь со мной? Эта осень уж слишком красива, Фёдор, – отрезала я тихим, почти молчавшим, медленнейшим ответом, скоро продолжая, – побудешь со мной до первых лучей солнца? Я хочу извиниться. За всё, что когда-то происходило между нами. – Бог велел прощать, – имитируя неширокую ухмылку, опьянённую спросонья, Фёдор поднял очи, расправляя их, как птичьи стаи крылья, и направил в даль, – вот только больше не поощряй своих эмоций, иначе они станут монстрами внутри тебя. – Обещаю, когда-нибудь я найду деньги на психотерапевта, – в серых, как глиняных ликах обоих проявилась лёгкая искренность; углы губ наших прянули вверх, – Спасибо тебе, Федь. Мне жаль, что я была так глупа. – Ошибки свойственны всем, – вновь окаменел тот в лице, – ..даже мне. Меня исключили из университета, кто-то настучал. – Я.. могу обнять тебя?, – я дрогнула на малоловких словах, на что услышала около- отцовскую строгость... – Я не люблю прикосновения. Он всё ещё был, словно живой. И я стала бы счастлива, если бы всё это имело смысл. Если б в день, бескрасочно встреченный мною в обществе цыганки, он не был бы найден мертвым под балконом нашей квартиры. Я не успела, что б ни думала, его обнаружили очевидцы. Осень, вопреки мне, забрала его, замяв следы будущего депутата листвой и снежной крупою. Месяц назад я была уволена с работы от неэффективности, а массы моих расходов сливались в пакетик белого порошка, чьё использование, сливаясь с разумом, помогало мне, наконец, попросить его прощения. Учёба не первый день уж не колышит моей головы, ведь мною оказалась заброшена... ...А мне не осталось человека, кто помешал бы выкурить уж мерзкие лёгкие. На тропе жизни мне дано было стать жирной коровой для убоя, вот только не сейчас. Сейчас я убивала себя сама, а глаза мои болели, быв алыми то ль от плача, то ль от нездоровья. Скоро меня выселят за неуплату. – Ну что, взошёл на небеса, Федь?, – вторила я грубой мысли, преследующей и наяву, и в вечных кошмарах, – когда-то ведь хотел. Мой день не скрасил бы боле ни один смертник, но то ли не плюс? Достоевский наконец-таки поспит добрым сном. Мои руки, больше не пахнувшие пыльными пузырями, как трель из детских годов, сейчас дрожали, а глаза, в коих испарился глоток любви, лишь чуть слезились – и то, от ветра, бессовестно колотящего в лицо. Он всё же проиграл – и с тем мне не смириться... Но вот мгновение ока, и нечто белое мелькнуло пред глазами, после позволив мне рассмотреть сея существо лишь секунду. Напротив меня, сливаясь с поздне-осенними панельками и задеваясь величественным видом, усел белый ворон. Птичьи лапы, розовея и дав мне диву, царапающе пали на моё запястье, а внешне он, не тронутый Россией, был неприкосновенен. Но в тот же миг, отвлеченная, моя вторая рука оказалась опустошена, а ворон взмыл в мёртвое небо, укрываясь в покровительстве рассвета. Клюв его ухватил мою тленную сигарету и унёс за собой, не оставляя и следа, и я была б готовой разочарованно распасться в брани про себя, пока, внезапно не осознав истины, не уткнула взгляд в пустоту. С учащённым дыханием, очи мои постепенно перетекли к низу, а я обхватила рыжего цвета подоконник обеими ладонями, не в силах принять... Он.