***
Когда Дазай состоял в мафии, они с Чуей придумали очень много стратегий и планов для ведения боя под миллионы вариантов развития событий — вернее, Дазай придумывал, а Чуя корректировал и соглашался или отказывался. Для каждой из этих стратегий они придумали своё название, кодовую фразу, которая означала вступление этого плана в действие. Каждая стратегия Дазая работала, как часы, срабатывала всегда — не было ни одного раза, чтобы этого не случалось. Тогда же одним из их любимых планов был «включи все свои актерские способности и сделай вид, что ты настолько меня ненавидишь, что убьешь на месте». Чуе часто приходилось подстраиваться под ложь и цирк, который устраивал Дазай, и никто никогда не уличал их в том, что всё это было игрой — они тренировались даже на Мори, а если он мог поверить хотя бы на долю секунды в то, что Двойной Черный способен по-настоящему убить друг друга, то все остальные поверили бы в это безоговорочно. Чуя прекрасно понимал, что именно хочет сделать Дазай ещё до того, как он сказал своё заветное название стратегии — «Гудбай». Чуя прекрасно знал, что Дазай не даст ему утонуть, и молча играл свою роль пешки Достоевского. Чуя не боялся взять его за руку и потянуть за собой на свободу, потому что именно этого и ждал от него Федор, и именно этого ждал от него Дазай — а ещё он знал, что Достоевский не сможет прикосновением причинить ему вреда. Дазай объяснил, не без своих идиотских шуток и выкрутасов, конечно, что способность члена «Смерти Небожителей» не действует на эсперов. Он видел по камерам, как Дазай вытолкнул Сигму из лифта и полетел камнем вниз, и, пусть Чуя был уверен, что Дазай выживет, всё же что-то нервно сжалось внутри, когда он смотрел с самым безразличным лицом на своего напарника, улыбающегося в камеру. А потом Достоевский отпустил его, и Чуя побежал — бежал так быстро, как мог, чтобы успеть остановить падение лифта. Остановить или хотя бы замедлить, чтобы от удара Дазай не расплющился в груду костей и крови. Отделался он, что ж, одним только переломом, но строил из себя такого бедного и разбитого человека при смерти, что Чуе хотелось фыркнуть во весь голос и закатить глаза. Но он не мог. А потом — «Чуя, приди в себя», «Чуя, нам суждено» — и он стреляет в его плечо по-настоящему, лишь бы этот идиот заткнулся и не продолжал, потому что Чуя не уверен в своей реакции на его слова. Он определенно не хотел этого слышать, но кто же его спрашивал? Придурок Дазай вечно делает всё по-своему. Но от покрасневших щек — то ли от злости, то ли от смущения — это его не спасает. И Чуя проделывает их давний фокус с пулей в лоб. Которая, конечно, никакого вреда Дазаю не причиняет, а этот актер погорелого театра валится на пол и даже высовывает язык для правдоподобности — только это выглядит так смешно, что Чуя уже не уверен, что не рассмеется прямо сейчас. Стоит сказать, Дазай играет свою смерть так правдоподобно, что если бы Чуя не был собой и не знал Дазая на протяжении стольких лет, он бы поверил. Но он знает — этот идиот притворяется. В этом и заключался его план. Чуя слышит голос Достоевского, а потом выжидает с минуту, оборачиваясь к камере за его спиной — красный огонек потухает, и это означает только одно. Стоп, снято. Все молодцы, овации, аплодисменты, занавес. — Всё? — едва слышно шепчет Дазай, не разлепляя губ — и даже не поймешь издалека, что это он что-то сказал. — Всё. Он открывает глаза и смотрит на Чую своими невыносимыми хитрыми глазами, и они молчат ровно одно мгновение — а потом одновременно заливаются смехом. Чуя не сдерживается и сгибается пополам, едва не падая на пол, и бьет себя по колену, наконец-то не сдерживаясь. — Господи, какой ты идиот, что это вообще было? — задыхаясь от смеха, выдавливает Чуя. Дазай лежит на спине, согнув ноги в коленях и смеется так, что у него даже плечи трясутся. — Нет, ну ты его слышал? «Ты так мало знаешь о своем напарнике» — я чуть не спалился! — Нахрен ты язык высунул, болван? Королева драмы, — Чуя опускается к Дазаю, всё ещё хихикая от того, как глупо это всё было. Настолько глупо, что даже хорошо — и в это поверил Достоевский. Чуя помогает Дазаю замотать и зафиксировать больную ногу, и кидает ему чистую белую кофту — «чтобы не ходил тут, как карнавальное посмешище». Они не умолкают ни на секунду, обсуждая каждую деталь своего гениально провернутого плана; хотелось поделиться тем, о чём приходилось молчать всё это время, чтобы не раскрыть всю конспирацию. Они стукаются кулаками, совсем как в детстве, в знак победы. — Ты бы видел своё лицо, Чиби, пока ты тонул — очень натурально, кстати, — смеется Дазай. — Да? Ты бы видел своё лицо, Скумбрия, пока ты тонул. Картина на миллион долларов, вы только посмотрите — Дазай Осаму, которого перехитрил сам Достоевский! И Дазай на это вовсе не обижается, а широко улыбается, пока Чуя помогает ему подняться, крепко ухватив за ладонь. — А твой крик умирающего лебедя — это даже на рычание вампира не похоже! — он заливается хохотом, не в силах даже сделать нормальный ровный шаг, за что Чуя толкает его в плечо, и Дазай едва не падает обратно. — Придурок, заткнись, — усмехается Чуя. — Главное, что это сработало, а каким образом оно сработало — меня не волнует. Да хватит ржать уже! — Прости, Чиби, но твой милый вопль мне во снах будет сниться! Они шагают к выходу, перекидываясь шутками и эмоциями, и даже здесь Дазай не оставляет Чую без идиотских подколов по поводу его модельной походки, максимально не подобающего вампиру поведения и этому недокрику-недовоплю — серьёзно, Дазай никогда это не забудет. Как он не засмеялся тогда перед Сигмой, сам не знает. — Ты даже шляпу свою забрал из той комнаты с водой, Чуя. Ты безнадежен. — Ещё бы я позволил своей шляпе утонуть! — фыркает Чуя. — Что это вообще были за речи, кстати, про прощание? Ничего лучше придумать не мог? Дазай смиренно улыбается и поднимает руки ладонями вверх: — Ну-ну, не завидуй, я знаю, что подготовил невероятную речь! Тебе понравилось? — Я бы вручил тебе Оскар за самую идиотскую роль на свете. — Чу-уя, ты знаешь, что для самой плохой роли существует другая награда — Золотая малина? Чуя закатывает глаза. — Плевать, ты даже её не достоин. И это был не комплимент, придурок!***
Собрания в мафии Дазай всегда считал скучными. Он качался на стуле, рассматривая квадратные лампы на потолке, пока Мори подводил итоги работы за последнюю неделю и ставил перед работниками задачи на следующую. Здесь были все исполнители, а также несколько членов мафии рангом ниже. Все кресла за длинным черным переговорным столом были заняты, кроме одного единственного. — …поставка, которой занимался отряд Накахары. Кстати, Дазай-кун, — Мори кинул на него строгий взгляд, который мог бы испепелить любого, но только не самого молодого исполнителя мафии. — Позволь спросить: где Чуя-кун? Дазай безразлично пожимает плечами. — Откуда я знаю? Занимается своими слизняковскими делами, в которые не входит посещение скучных заседаний. Я ему даже завидую, как бы отвратительно это ни было. — Дазай. Он хватает со стола чистый лист бумаги и складывает в самолетик, кидая в воздух — он приземляется ровно перед Хироцу. — Да, Мори-сан? — Сядь нормально. Дверь распахивается резко — с такой силой, что ударяется ручкой о стену, и за ней оказывается взъерошенный и тяжело дышащий Чуя. — Что-то собакой запахло… Кто пустил сюда пса? — наигранно морщит нос Дазай, словно и правда воняло чем-то отвратительным. Некоторым членам мафии его выражение лица показалось настолько правдоподобным, что они даже стали принюхиваться и переглядываться. Мори едва удерживается от закатывания глаз. — Сядь, Чуя-кун. Но Чуя не садится, более того, он даже не двигается с места, и смотрит разъяренным взглядом всего на одного человека в помещении — на Дазая Осаму. — Ты… — А? Кто-то говорит? Я слышу голосок ма-аленькой феи, — Дазай перестает качаться и скучающе облокачивается руками на стол, едва не роняя голову туда же. — Я тебя прикончу, — шипит Чуя. Мори уже готов повысить голос и наказать этих двоих тонной отчетов, которые им придется писать вручную, но в следующий момент происходит совершенно неожиданное. Чуя достает из кармана пальто пистолет и быстрым шагом направляется к Дазаю, держа того на прицеле. Все в зале начинают суетиться и точно так же достают оружие, а Коё призывает Золотого Демона, настороженно вглядываясь в своего подопечного. Мори замирает на месте. — Чуя, да ладно, я же пошутил! Дазай беззащитно поднимает руки и медленно поднимается с кресла, пятясь назад. — Чуя, опусти оружие, сейчас же! — приказывает Мори, но его не слушают. Он оглядывает быстрым взглядом всех своих подчиненных, жестом приказав опустить оружие, и одна Коё продолжает держать Демона вооруженной катаной. Нужно только успокоить Чую. Отвлечь. Чем угодно, лишь бы он не пристрелил прямо сейчас его чертову правую руку — и, по совместительству, новоиспеченного исполнителя. — Слушай, слизняк, я признаю, признаю, был неправ, всё такое, только не нервничай, — Дазай выглядит напуганным, а его кадык дергается, когда он видит, что Чуя настроен серьёзно. Мори выхватывает из кармана скальпель и готовится кинуть его в Чую — только в руку, чтобы изменить траекторию выстрела. Сам выстрел никому не остановить, а Золотого Демона Коё обнулит тут же способность Дазая. — Чуя, знаешь, на самом деле… Чуя стреляет — ровно в лоб Дазаю. Его голова отшатывается назад, и он рушится мешком на пол, пока эхо выстрела раскатывается по всему этажу. Гробовая тишина. Никто не смеет даже сделать вдоха. Чуя Накахара только что убил человека. Дазая Осаму. Мори не успевает даже остановить его брошенным в момент выстрела ножом, потому что Чуя сам светится красным, и останавливает лезвие в миллиметре от своей руки. А потом оно с громким звоном падает на мраморный пол. — Чуя… — отмирает первой Коё, едва шевеля сухими губами. А потом слышится чей-то тихий смешок, и Чуя опускает пистолет, тут же заливаясь хохотом. Ему вторит смех Дазая, который вовсе и не мертвый, а очень даже живой, и никакой крови на нём нет. — Вы бы видели свои лица! — хохочет Дазай. Чуя протягивает ему руку и помогает подняться, убирая пистолет обратно в карман. — Ну, чего вы, хоть что-то интересное произошло на этом собрании тоски и мрака, да, Чиби? Лицо босса выражает самый праведный гнев, на который он только способен. — Похвальная стратегия, — Дазай продолжает улыбаться, и ему кажется, что Мори оценил их старания, но он продолжает строгим голосом. — Вон. Оба. Чтобы я вас не видел ближайшую неделю. Все отчеты за присутствующих здесь сотрудников жду на своём столе. Лицо Дазая моментально приобретает скорбное выражение. — И никакой премии. Уходят они всё равно веселыми, потому что их план удался — и Чуя сталкивается кулаком с Дазаем в знак маленькой победы. Последствия их ждут невеселые, но этот момент — они запомнят его на всю жизнь и будут использовать эту стратегию не один раз. — Чу-уя, не думаешь стать актером? Ты получил бы первый слизняковский Оскар! — последнее, что слышно перед тем, как дверь с тихим хлопком закрывается за подростками. Мори вздыхает, провожая провинившихся угрюмым взглядом. С такими подчиненными он поседеет уже к концу года. Идиоты.***
Когда от Достоевского остаётся одна лишь рука под завалами рухнувшего и взорвавшегося вертолета, а Гоголь, отскорбев свою потерю, исчезает в своём плаще, не попрощавшись даже с победителями, Дазай и Чуя остаются одни. Снова. Прохладный морской бриз раздувает их волосы, дует солеными брызгами в лицо, и всё вокруг становится таким тихим и спокойным — бушующие волны, разбивающиеся о камни, и чистое звездное небо над их головами. Луна казалась такой яркой, словно ночью кто-то включил солнце, и каждую моргающую точку на небосводе можно было посчитать, настолько яркой была эта ночь. Здесь, за тысячи километров от Японии, всё казалось совсем другим. Не было яркого городского света, и ничто не мешало рассматривать созвездия и скопления небесных тел. Чуя засматривается, разглядывая синими глазами без линз ночное небо. — Что теперь? — М? — Дазай возится с чемоданчиком, вкалывая себе противоядие, пока позволяло время — второй раз за сутки умирать не хотелось. — Всё закончилось? — спрашивает негромко Чуя. Он поворачивается и смотрит на спутанные ветром каштановые волосы Дазая, которые от влаги и соли стали красиво кудрявиться. И кто из них ещё баран, спрашивается. Дазай улыбается одним уголком губ и поднимает взгляд. Чуя видит размотанные на локтях бинты и закатанные рукава его кофты, не запачканной больше кровью. Он заканчивает с уколом и кидает пустой шприц на землю, а потом устало зевает и потягивается. — Наша работа на этом закончена, Чуя, — отвечает Дазай. Ему достаточно и этих слов. Чуя кивает, и собирается уже звонить боссу, чтобы отчитаться о готовности — и о том, чтобы за ними послали вертолет, но Дазай шагает ближе и отводит его руку с телефоном вниз. Чуя хмурится, не понимая, чего он так медлит. Открывает было рот — с так и не отклеившимися клыками — и не успевает ничего сказать, потому что Дазай обхватывает руками его плечи и обнимает. Так крепко, вжимая в себя, держит за спину, и Чуя замирает пораженно, потому что обнимались они очень, очень редко. Он оказывается уткнутым носом в его теплую шею, и от соприкосновения холодной кожи Чуи с ним Дазай вздрагивает. Только из-за холода, и только по этой причине. — Дазай? — Чуя не понимает причин такого порыва, но получает в ответ молчание и ещё крепче сжавшие его руки. Дазай и сам утыкается куда-то Чуе в волосы и просто тихо дышит, ничего не отвечая. Это… неожиданно. Чуя не знает, что придумать лучше, чем обнять Дазая в ответ, сцепив свои руки за его спиной. Ему тепло. Холодный ветер продувает со всех сторон — Мерсо находится будто бы посреди Атлантического океана, но Чуя знает, что отсюда до материка не так далеко, как кажется. И, что ж, в объятиях Дазая и правда спокойно. Чуя расслабленно выдыхает, потому что ничего больше подозрительного не происходит, и он впервые за последнее время полной грудью вдыхает морской воздух, смешанный с запахом самого Дазая. Он впервые за последнее время ощущает, что больше ему не нужно никуда бежать и быть начеку каждую минуту, больше ему не нужно спасать Дазая, потому что вот он, здесь, живой, в его руках. Теплый и привычный. Константа в его жизни. Дазай не отстраняется и не отпускает Чую долгие минуты, и он не задает вопросов. Ему это нужно так же, как и самому Дазаю, и даже в этом они могут друг другу помочь. Партнеры и напарники вот уже семь лет. Они понимают друг друга без слов. Ветер смешивает их волосы, запутывая рыжие кудри с каштановыми, словно нитями судьбы, о которой так отчаянно говорил Дазай перед выстрелом, соединяя их двоих — одних посреди морской стихии. Ни единой души вокруг. Чуя хочет сказать что-то, но слова не ложатся на язык, никак не складываются в предложения, и он предпочитает ничего не говорить, не нарушая эту уютную тишину. Выглядывает из-за плеча Дазая, рассматривая острые скалы вокруг вертолетной площадки, о которые разбиваются черные волны. Это место могло бы быть красивым, островок посреди океана, если бы не было в прямом смысле тюрьмой. Хорошо, что больше ни один из них не находится взаперти. В воздухе чувствуется свобода, а Чуя ощущает, как теплые руки Дазая тянутся выше, касаясь его волос. — Ты до сих пор не отлепил свои клыки, Чуя? — вдруг говорит Дазай и медленно отстраняется, но из рук не выпускает. Он вглядывается в его лицо, слегка прищуриваясь. — Если бы я знал, что Мори-сан так крепко их приклеит, ни за что бы не согласился. Улыбка сама собой появляется на лице Дазая — и вовсе не выглядит искусственной или самодовольной. — И кто бы тогда спасал принцессу Белоснежку, м? Чуя склоняет голову вбок, разглядывая насмешливые и озорные огоньки в темных глазах напротив. — Принцесса Белоснежка могла бы справиться сама. — Не-ет, Чу, сказки так не работают! — он обиженно поджимает губы. — А мы в сказке? На это Дазай не отвечает, но так и просится сюда пояснение — если это и было сказкой, то очень жестокой, но определенно волшебной, со злобными вампирами и добрыми рыцарями, спасающими невинных людей. — Слушай, мне всегда было интересно, как ощущается укус вампира, — говорит Осаму, и Чуя недоуменно хлопает глазами. Луна светит прямо ему в глаза, подсвечивая синеву радужки словно изнутри, и Чуя даже не представляет, каким красивым выглядит сейчас. Дазаю хочется сказать что-то о его глазах, пошутить о том, какой прекрасный принц спас его из лап злобного паука Достоевского, но решает повременить с этим, потому что видит — ещё чуть-чуть, и Чуя накинется на него с кулаками. Только он ничего не делает, а спрашивает удивлённо: — Серьёзно? Дазай пожимает плечами, и Чуя всем телом ощущает этот жест, потому что сам не убрал свои руки с его талии, напрочь об этом забыв. Ему было тепло и комфортно стоять так, и даже оскорбления не рвались из его рта, настолько не хотелось рушить момент. Когда ещё он будет стоять так спокойно с Дазаем, без угрозы их жизням, без суматохи вокруг и постоянного напряжения? И Чуе хочется пошутить что-то вроде «к такой вонючей скумбрии, как ты, ни один вампир и на милю не подойдет», или «если бы я был настоящим вампиром, я бы вскрыл клыками твою глотку», или «обратись к Акутагаве, он точно не будет против», но ни одна из этих мыслей не озвучивается вслух. Напротив — что-то в глазах Дазая кажется ему незнакомым, но очень-очень честным, и Чуе совсем не хочется язвить сейчас на самом деле. Он понимает его без лишних слов, поэтому поднимает руки выше, проходясь ненавязчиво ладонями по груди Осаму, и касается кончиками пальцев края бинтов на шее. Дазай с нечитаемым выражением лица смотрит на него, но совсем немного поднимает подбородок выше, побуждая его продолжать. Чуя легко стягивает ленты бинтов с его шеи, и ветер цепкими лапами выхватывает белую ткань из его пальцев, унося в темную глубь ночи. А Чуя, не поднимая глаз, опускается к его шее и без прелюдий впивается клыками в тонкую теплую кожу. Дазай в его руках вздрагивает от неожиданности, а пальцы сами собой сжимаются в волосах Чуи крепче, не отпуская. Он чувствует на губах кровь, но кусает ещё, и ещё, не задевая сонную артерию, зализывает языком маленькие круглые ранки и так увлекается, что не столько кусает Дазая до крови, а оставляет засосы. Втягивает кожу, посасывая и проводя по ней, алеющей и горячей, языком, потом прикусывает одними клыками — точно дразнится. В его ушах кипит кровь, а море волнуется и шумит, и Чуя ничего не замечает, кусаясь, как безумный, но звук, который вдруг издает тихо Дазай, кажется ему оглушающим. Чуя даже замирает на мгновение, пытаясь понять, не послышалось ли ему, но нет, не могло, он губами почувствовал движение кадыка под тонкой кожей и вибрацию его голоса. Его едва слышного стона. Ему нравится. Остановиться — Чуя не в силах, он забыл будто бы, что такое останавливаться, потому что этот звук льется медом в его уши, и он никогда не слышал таких звуков от Дазая. Ему хочется улыбаться от того, что этот звук вырвался из его рта из-за Чуи. Потому что это Чуя кусает и вылизывает его шею, как самый настоящий зверь, дорвавшийся до сочного мяса. Потому что это Чуя оставляет на его белой и невинно чистой коже алые пятна. Потому что от каждого нового укуса Дазай мелко вздрагивает, едва заметно, но Чуя, прижимающийся одними губами к бьющейся жилке, чувствует каждое малейшее движение. Каждый стук его сердца. И он не думает совсем о том, что будет дальше. И он не думает ни о чём пошлом — только о том, как ему, оказывается, нравится ощущать такую маленькую власть над Дазаем. Ощущать, как он плавится под его губами. Мазохист чертов. А клыки, чтоб их, даже не шатаются. Чем босс их там приклеил вообще?! Чуя позволяет себе слегка подтянуться выше и оттянуть Дазая за волосы назад, чтобы достать до верхней части шеи, прямо под подбородком. Его губы царапает едва заметная щетина, которую даже не видно ещё. Чуя кусает снова, впиваясь клыками, а потом обхватывает аккуратно его кадык и оставляет на нем поцелуй — такой до невероятности нежный, ласковый, что не сказать даже, что он только что расцарапал клыками всю шею. — Чуя… — шепчет на выдохе Дазай, и в одном только звучании его имени слышится столько невысказанных слов и ощущений, отчего Чуя сам почти вздрагивает и возвращается в реальность, выныривая будто бы из сна. Он отстраняется и тут же сталкивается взглядом с Дазаем — и только сейчас замечает, что его собственное дыхание сбилось, а сердце стучит быстро и через раз. Его глаза безумные, горят огнём, и сам он выглядит таким безумным и полыхающим, невероятным, и Дазай не может не смотреть на него. Невозможно. Невозможный. Его лунные глаза светятся так ярко, и в них одних, кажется Дазаю, можно прочесть весь мир. Он не представляет, не понимает, почему никогда до этого не признавал даже самому себе в мыслях, каким красивым Чуя был. Особенно сейчас. На его губах кровь, стекающая на подбородок, и Чуя просто смотрит на Дазая в ответ, ничего не говоря, а потом облизывается, совсем как довольный кот. Слизывает со своих ненастоящих окровавленных клыков алую жидкость, и Дазай прослеживает это движение взглядом — а Чуя замечает, как его черные зрачки, почти не различимые в ночи, расширяются ещё больше. Он выглядит, как самый настоящий вампир. Не такой, как пешки Брэма Стокера, не бездушной куклой с безразличным выражением лица, а с потемневшим жадным взглядом и уверенностью на лице, с алой кровью на губах, с этими невероятно идущими ему клыками — и Дазаю хочется, чтобы он никогда их не снимал, потому что это ощущается как что-то неземное. Дазай не может удержаться. Он наклоняется к нему ближе — хотя и так держит крепко в объятиях, и лицо Чуи совсем близко к его собственному — и медленно слизывает свою кровь с его губ. Чуя замирает. — Хм, — Дазай делает вид, что смакует кровь, словно дорогое вино, и кивает самому себе. — С твоих губ она слаще. Всё. Финиш. Чуя бегает взглядом по его лицу, а его грудь вздымается тяжело и медленно, в ритм сбитому в очередной раз дыханию. И он — нет, он не хочет останавливаться. — Сделай так ещё раз. — М? Дазай хлопает глазами, совсем как олененок. — Сделай так ещё раз, — повторяет Чуя, а его голос, тихий и хриплый, пробуждает что-то жадное и собственническое в Дазае — и он вовсе не может отказать Чуе в его просьбе. Даже если бы мог, не захотел бы. И он наклоняется к нему снова, сначала медленно слизывая ещё одну струйку крови, но с губ Чуи срывается тихий вздох, и это — это запрещенный прием. Его руки оказываются на его шее снова, притягивая ближе, но Осаму дразнится, сопротивляясь, и тихо хихикает. Между их губами ничтожные миллиметры и одновременно миллиарды световых лет, и Дазай не дает себя поцеловать, пока они оба дышат одним воздухом на двоих. Один выдох — их разделяет даже меньше, чем один выдох, и Чуя ощущает теплое дыхание на своих губах. Но больше ничего. Руки в волосах, руки, цепляющиеся за плечи, за окровавленную шею в укусах, и застывшее время между ними, ощущающееся как вечность. Чуя знает, что Дазай делает это специально, но он в одном шаге от того, чтобы начать умолять. И они стоят так близко друг к другу, так невыносимо близко, что касаются холодными носами, и этот жест сквозит неизвестной им обоим ранее нежностью. Так близко, что чувствуют сердцебиение друг друга. Каждый вдох и выдох. — Дазай, — он почти рычит, поднимая взгляд из-за ресниц, и видит, как он на него смотрит. — Осаму. Никогда. Он никогда на него так не смотрел. Следующий вдох — словно перед прыжком в воду, потому что одно лишь его имя сносит Дазаю крышу. Его губы впиваются жадно в теплые и сладкие чуины, и он не замечает даже поначалу, что его трясет, так сильно трясет, что это не может быть правдой. Он целует Чую, словно в последний раз, прижимая к себе и не выпуская из рук, обхватывая ладонью его щеку, а пальцами касаясь шеи. И Дазай обнаруживает себя в абсолютном безумии, таком, будто он опьянел от одного только вкуса губ Чуи. Он прижимается к нему сам, льнет, не давая отстраниться, но Дазай и не желает — языки переплетаются, смешивая их двоих в одно целое. Дазай не может остановиться, кусает его губы, слизывая до капли всю кровь, проводит языком по его острым клыкам, почти царапаясь. А Чуя — невероятный. Он отвечает ему с тем же упоением, и даже их поцелуй — безумный, кусачий — превращается в соревнование, кто кого зацелует больше. Он задыхается и стонет сам, но не слышит этого вообще, и забывает совсем про то, что дышать нужно носом, поэтому они отстраняются на очень маленькое расстояние, чтобы глотнуть воздуха. И дразнятся снова, не соприкасаясь губами. Всё похоже на игру: и ни один из них не хочет выйти из неё побежденным. Игра без правил — кто сдастся первым, тот… Да к черту. Они тянутся друг к другу одновременно, и заканчивать никто не хочет. Не в силах. Чуя льнет всем телом, волной, а Дазай держит его крепко, снова опускает руки на худую крепкую талию, запуская ладони под его футболку. Его контрастно горячая рука проводит по спине, и Чуя вздрагивает снова, что-то мяукнув в поцелуй, но слова совсем не важны, и оторваться от сладких губ невозможно. Так, что кажется, оторвешься — и умрешь на месте. Задохнешься от недостатка кислорода и рассыпешься искрами. Они не знают, сколько времени проходит, не замечают вовсе, пока их губы сплетаются в танце тоски, но они успокаиваются очень медленно, как заканчивается сильный ливень, и отстраняются друг от друга. Дазай не удерживается и осыпает его лицо и подбородок маленькими невинными поцелуями, а потом и вовсе прекращает. Они стоят и смотрят друг другу в глаза, не чувствуя ни капли смущения, так, будто это всё было тем самым, к чему их так вела судьба. Ураган затихает, и остаются только два тяжело дышащих человека, не смеющие отвести друг от друга взгляда. Губы у обоих красные, опухшие от поцелуев, волосы спутаны ветром и длинными пальцами в подобие гнезда, а в глазах теплится что-то — что-то чувственное. Незнакомое им раньше. Они оба прекращают, пока это не перешло во что-то большее прямо здесь, потому что место вообще не подходящее, но знают — возбуждены до предела оба. До сумасшествия. — Домой, — севшим голосом говорит Чуя. — Да. Дазай смотрит на него как-то странно, а потом улыбается, совсем незаметно почти. Хитрые бесенята танцуют у него в глазах. — Не снимай клыки ещё… немного. Они говорят о чем-то отстраненном, а потом просто сидят молча и греют руки друг другу, рассматривая черный океан. Вертолет прилетает с материка через долгие полчаса и забирает их, замерзших на ветру. Дазай засыпает прямо в полете, упав на плечо Чуи. Только тогда он вспоминает, что у него сломана нога, куча синяков по всему телу, пулевое ранение, пусть и не причиняющее ему смертельного вреда, и искусанная болезненно шея. А ещё — переполненное сердце эмоций, виной которому был один только Чуя.***
Чуя так устаёт за этот день, что вваливается домой только в третьем часу ночи, разобравшись со всеми отчетами и убедившись в том, что большая часть проблем решена, а от него ничего грандиозного не требуется. Он очень медленно разувается, ставит ботинки на полку, вешает пальто на плечики, а шляпу оставляет на тумбочке в коридоре. По пути в спальню он снимает с себя пиджак и жилет, оставаясь в полурасстегнутой рубашке, и только пройдя гостиную, он замечает. Фигуру на его диване. Нож сам втекает в его руку, и Чуя осторожно возвращается назад, включая свет — и всё напряжение волной стекает с его плеч. — Ну и какого хрена ты тут забыл? На его диване дремлет Дазай, одетый уже в свою привычную одежду — бежевый плащ лежит свернутым на краю дивана, чистые и новые бинты вновь покрывают каждый миллиметр его тела — и шею тоже, хотя Чуя с каким-то удовлетворением замечает выглядывающие даже над бинтами темные пятна. Настолько устал, что даже не заметил лишнюю пару обуви у порога. Рядом с ним на полу стоят две запечатанные бутылки — вино и виски. Интересно. Дазай сонно открывает глаза и тянется с широким зевком. Лисья ухмылка тут же появляется на его лице. Он не двигается с места, а Чуя убирает нож обратно и опирается боком о стену, вскидывая бровь. Наблюдает. — Ты так долго шел домой, что я уже двадцать снов увидел, Чу-уя! — ноет Дазай. — Да что ты? Мог бы предупредить. — Разве я не предупредил? Чуя слегка хмурится, вспоминая. «Не снимай клыки» — то единственное, что сказал Дазай касаемо их поцелуя, и, что ж, это вполне в его духе. Сказать так завуалированно, что никто не поймет. Он качает головой. — Я пошел жрать, — хмыкает Чуя и уходит на кухню. Вслед он слышит недовольное ворчание Дазая, и через несколько минут его костлявые забинтованные лапы появляются на кухне, воруя из рук Чуи онигири. — Эй! — Я тоже хочу, — с набитым ртом отзывается Дазай. — Мне пришлось так долго ждать Чую, что я проголодался! Чуя закатывает глаза. Ладно. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось — думает он и достает ещё одну упаковку. Чайник оповещает о закипевшей воде щелчком, и Чуя лениво заваривает себе лапшу, потому что на что-то большее у него нет сил. Дазай смотрит на него так жалобно, что Чуя закатывает глаза снова и кидает из шкафа в него ещё одной коробочкой лапши — а потом Дазай приносит из гостиной алкоголь, и он медом ложится на уставший разум обоих. С каждым следующим бокалом тем для обсуждения становится только больше. Чуя не столько даже пьет вино, сколько доказывает Дазаю свою точку зрения по любому поводу. Тот, в свою очередь, даже не выводит особо Чую из себя, а соглашается с некоторыми его выводами. Но по привычке всё равно подкалывает Чую по поводу и без. — За нас, — тянет тост Дазай, салютуя бокалом Чуе, и тот повторяет его движение. — За нас. Следующий момент, который откладывается в памяти, более трезвый, чем предыдущие два часа. Они стоят на балконе и курят одну сигарету на двоих, встречая рассвет. Разговоры закончились, и Чуя только в этот момент вспоминает про клыки, которыми он цепляет фильтр сигареты. — Черт, — цыкает Чуя. Дазай вопросительно поворачивает к нему голову. — Клыки. Прикинь, до сих пор не отпали. Третий день пошел. Он чувствует, как его руку перехватывают и забирают тлеющую сигарету, выкидывая за перила балкона, а потом видит лицо Дазая слишком близко к своему. Дазай осторожно касается его щеки и большим пальцем приподнимает верхнюю губу, оголяя зубы. Даже не пошатнулись. Дазаю определенно нужно узнать, что там выдумал Мори-сан, но это всё так неважно в этот момент, потому что Чуя накрывает его ладонь своей. — Они тебе идут, — говорит Дазай. — Думаешь? Или ты просто хочешь, чтобы я искусал тебя снова? Если бы в его организме не было целой бутылки вина, Чуя бы не решился, наверное, так прямо и сразу обсуждать эту тему, которой они не касались с прошлой ночи. Но сейчас за него говорила смелость — и, может, совсем немного желание повторить тот жадный поцелуй. — Хочу. Вот так просто. Чуя не даёт ему убрать руку, а тянет на себя и целует сам, без всяких предупреждений и заминок. Он целует его, потому что знает, что Дазай тоже этого хочет. В следующий момент, потонувший в тихих стонах и глубоких поцелуях, Чуя обнаруживает себя прижатым к стене. Дазай отрывается от его губ, делая над собой огромное усилие, и сам склоняется к его шее, осыпая поцелуями и оставляя свои засосы в ответ. Он не истязается над ним так же, как это делал Чуя, потому что и без того он уже плавится — от одних поцелуев заводится, как ненормальный. Чуя снова стаскивает бинты с шеи Дазая и сам себе ужасается — это он сделал? На его шее живого места нет. — Дазай. — Да? — Ты издеваешься. Он мило хлопает глазками и по-совиному склоняет голову, словно это растопит сердце Чуи и позволит ему уже почувствовать снова эти прекрасные клыки, сжимающиеся на его шее. Когда Чуя не продолжает, Дазай пускает в ход свое последнее оружие. — Ну пожалуйста? Закатив глаза, он вздыхает, но сдается. — Ты ненормальный мазохист. И кусает. Вновь пуская кровь, старается не задевать особо уже налившиеся фиолетовым — даже не засосы, а полноценные синяки — но Дазая, кажется, боль от них не так сильно волнует. «Ты же говорил, что не любишь боль?» — так и хочется спросить, но Дазай не дает ему болтать, поднимая за подбородок и целуя снова. Все невысказанные слова тонут в ощущении его губ и вылизывающего кровавые клыки языка. Чуя тянет его вперед, и они падают каким-то сплетенным комком из тел на кровать, не прекращая целоваться. Чувствует мягкие руки на собственных плечах, стягивающие его рубашку куда-то до локтей, и он, почти не отрываясь, сам снимает её и кидает на пол. Дазай лежит под ним, и Чуя не хочет это исправлять, потому что краем сознания ещё помнит о его травмах. Он забирается на него сверху и расстегивает рубашку Дазая, так медленно, как может, наслаждаясь его загнанным дыханием и нетерпеливым взглядом, что мечется между его подтянутым прессом, припухшими губами и помутненными глазами. — Нравится? — склоняет голову Чуя, самодовольно ухмыляясь. Дазай замирает, когда руки Чуи проводят ласково по его груди, оглаживая кончиками пальцев соски. На нем почти нет бинтов — вот, что замечает Чуя, и жадно всматривается в его бледную кожу. Белый длинный шрам, пересекающий его грудь — он очень старый, ещё с их пятнадцати лет. Шрам от пули под ребрами: это Достоевский ранил Дазая. Замотанное в белую марлю плечо, в которое выстрелил сам Чуя сутки назад. Мелкие шрамы от ножей и старые от пуль, со времен его пребывания в мафии. Он рассматривает его так, словно никогда не видел. Не в таком контексте точно. — Чуя, — зовет нетерпеливо Дазай и тянется своими руками к его, но не получает ответного внимания — того, которое он хочет. Чуя поднимает взгляд синих глаз и всматривается в лицо под собой. В размах его длинных ровных ресниц, в приоткрытые губы, в мягкую чистую кожу щек. — Знаешь, твои шрамы вовсе не уродливые, Дазай. Потому что это следы от ранений, заживших ранений. Показатель того, что ты жив и пережил всё это. Он боится, что весь легкий флер их беззаботности и момента исчезнет после его слов, рассыпется в прах, и Чуя ожидает, что полез на запретную территорию, что Дазай отшутится и уйдет, как и в любой другой ситуации, когда он не хочет говорить хоть слово правды. Или принимать эту правду. Но Дазай смотрит в ответ озадаченно — будто никогда до этого не думал о своих шрамах в таком ключе. И ничего не говорит. Слушает. А Чуя, становясь увереннее от того, что его сейчас не разозлят идиотскими словами до состояния горящей спички, продолжает. — Как древние сооружения и храмы. Они стоят на земле тысячи лет, а мир вокруг них меняется с каждым днем — они видят, как вокруг гремят войны, пожары, государственные перевороты. Сменяются десятки поколений, умирают и рождаются люди. А это древнее сооружение получает с течением своей жизни шрамы — трещины, сколы, разбитые и разрушенные стены, но продолжает стоять на месте. Чуя не знает, говорит ли за него алкоголь в крови, или он так долго держал эту мысль в себе, что она несдержанным потоком льется изо рта, но Чуя на самом деле так считает. Он обводит каждый выпуклый шрам своими теплыми руками. Спускается пальцами к ремню на брюках и сам приподнимается на бедрах Дазая, чтобы спустить их, но Дазай перехватывает его руки, останавливая. — Разве это жизнь? Когда от тебя остаются одни сломанные стены и ветхий фундамент? Чуя кивает. — Это жизнь, если вокруг тебя есть те, кто эти стены будет чинить каждый раз, когда они будут рушиться. Секунда, в которой спрятался взрыв сверхновой — и Чуя обнаруживает себя лежащим на спине вместо Дазая, а он нависает над ним. Что-то в его лице неуловимо меняется, и весь он кажется таким честно-настоящим сейчас. Чуя так редко видит Дазая таким. Губы снова на расстоянии выдоха друг от друга, а руки в бинтах прижимают его собственные. Дазай видит каждую маленькую веснушку на лице Чуи, всем телом чувствует, как он нетерпеливо ерзает от близости и возбуждения, чувствует, как к бедру, которое Осаму так удачно поставил между его ног, прижимается и притирается горячий Чуя. — Значит, ты сравнил меня с древним храмом, Чу-уя? — улыбается Дазай, ведет носом по его шее и оставляет мягкие шелестящие поцелуи на тонкой коже и под ухом. Дыхание Чуи сбивается, и он глотает жадно воздух. Ответить не успевает, да и тут же все колкости забываются, когда его целуют мягкие губы Дазая. Руки блуждают по всему телу, спускаются и раздевают Чую до конца. Он покрывает мелкими укусами и поцелуями его грудь, облизывает и втягивает в рот сосок, отчего Чуя дергается — никто и никогда до этого так не делал, и он даже представить себе не мог, как это приятно. Или это Дазай обнаружил его эрогенную зону. — Ты такой милый, когда стонешь, — тянет хрипло Дазай, касаясь, наконец, его влажного подтекающего члена ладонью и крепко обхватывает — вызывая этим ещё один протяжный скулеж. — Заткнись. Он смеется, стекая по телу Чуи вниз и касаясь языком головки — он вздрагивает снова и шумно выдыхает. Дазаю нравится эта реакция, и он обхватывает его губами, совсем немного погружая в рот, и поднимает взгляд, чтобы посмотреть на него. Чуя выглядит в этот момент, как совершенство. Как дьявол-искуситель. Его рот распахивается в стоне, и Дазай видит отсюда, снизу, длинные клыки Чуи — и ему так нравится, что он бы смотрел на это каждый день. Он чувствует цепкие руки в своих волосах, и они не знают, куда деваться и что делать — то ли притянуть Дазая ближе, толкнуться ему в рот до конца, то ли оттащить подальше, чтобы не мучал. Он не отстраняется. — Дазай, — срывающимся голосом хрипит Чуя. — Если ты не перестанешь, я кончу. Он этого и добивается, собственно, но Чуя прав — заканчивать так рано Дазай не хотел. Он не мог знать, позволит ли Чуя ещё хоть раз так прикасаться к себе, поэтому собирался тянуть до последнего и взять от этого момента всё. Чуя тянется куда-то выше по кровати и кидает в него смазку, которую Дазай ловит одной рукой. А ещё ему не нравится, что на этом забинтованном чучеле слишком много одежды, и Чуе приходится любоваться только его торсом и закусанной шеей. Поэтому он обхватывает его ногами и тянет на себя, стягивая с плеч Дазая светлую рубашку. — Куда ты так торопишься? — хихикает он, снимая с себя остальную одежду самостоятельно — хотя ему понравилось, как его раздевал Чуя. — Ты заебал медлить, — ворчат в ответ. — Я тебя ещё не ебал. А жаль — хочется сказать, но теперь Дазай раздвигает его ноги и целует коленки и бедра, пока его смазанные пальцы тянутся к сжатому колечку мышц. Чуя пугается ровно на секунду, но даже так эта заминка оказывается замеченной Дазаем. — Чуя, рас- — Я знаю. Давай уже. Это непривычно и немного неприятно, когда в нем оказываются чужие пальцы, но он быстро привыкает к этому ощущению. Дазай бормочет что-то идиотское и блуждает второй рукой по его телу, оставляет поцелуи на его бедрах, пока Чуя дрожит и выгибается. Он задыхается и совсем теряет связь с реальностью, когда пальцы Дазая касаются простаты и вбиваются в неё сильнее, заставляя Чую скулить и ловить частые неровные вдохи. — Да…зай, — он вертится, не зная, куда деть себя, а потом пальцы покидают его, и Чуя недовольно стонет. Губы Дазая целуют его грудь, играют с сосками, занеживая Чую до состояния растаявшего желе. Он не хочет останавливаться. Не может. Смотреть на такого Чую под ним — что-то невероятное. Самый красочный сон, который видел Дазай, и он определенно не хочет просыпаться. Он скользит внутрь одним движением, и Чуя задерживает дыхание, а его ноги смыкаются на талии Дазая, притягивая ближе. Что-то тихо шепчет, но Осаму не разбирает слов, а наклоняется и ловит его губы своими, начиная, наконец, двигаться. Рука Чуи тянется к собственному члену, когда Дазай ускоряется, но ему не дают даже коснуться. Дазай сжимает оба его запястья над головой, и немного отстраняется, рассматривая Чую. Растекающиеся по простыням рыжие кудри, раскрытый в стоне рот и острые вампирские клыки, покрасневшие от поцелуев губы, такие же покрасневшие щеки, припорошенные веснушками. В глазах — океан, тягучий и глубокий, воды Марианской впадины, крапинки звезд в отражении небесного свода. Больше, чем весь мир. Он видит в нем больше чувств, чем вообще чувствовал за всю свою мрачную жизнь. Он свет в конце тоннеля, на который Дазай прилетает, как мотылек. — Дазай, — зовет Чуя снова. Его грудь вздымается от частого дыхания, а бедра дрожат. Руки он сжимает в кулаки, потому что не знает, куда девать, а Дазай всё ещё держит его запястья сцепленными и очень, очень медленно двигается внутри. — Да, солнце? Чуя моргает и пытается дернуться. — Чего ты хочешь? — Дазай. — О, так ты не можешь ничего, кроме как стонать мое имя, да? — он ухмыляется и прослеживает поцелуями край его челюсти, поднимаясь к уху и шепчет низким голосом. — Давай, скажи мне. Чего ты хочешь. — Ты, придурок… — Чуя закатывает глаза и тянется укусить Дазая за шею, но он не дается. И совсем перестает двигаться, склоняя в ожидании голову набок. Чуя вздыхает. Дазай делает это всё не только потому, что хочет подразнить Чую и заставить его говорить все эти смущающие вещи, а ещё потому, что желает быть с ним как можно дольше. Запомнить этот момент во всех деталях и красках. Как будто он вообще способен забыть кого-то вроде Чуи. Как будто он способен забыть то, как Чуя извивается и стонет под ним. — Я… хочу кончить. Я хочу, чтобы ты меня трахнул. — Я это и делаю, — усмехается Дазай. — Нет, ты издеваешься. Осаму. Пожалуйста. Он сдается — он не сможет терпеть ещё хоть мгновение, поэтому срывается сразу на быстрый темп, отпуская его крепкие руки и обхватывая ладонями талию. Направляет, тянет на себя, а Чуя выгибается сильнее, задыхаясь в стонах. Он закрывает глаза и начинает дрожать сильнее, теряется в ощущениях, в удовольствии, которое горячими волнами накрывает его тело, а Дазай не останавливается совсем. — Чуя. Открой глаза. Эта фраза — как тогда, в тюрьме. В ней одной столько чувств, и Чуя не может не поддаться искушению. Таким Дазая он никогда не видел. Он кончает себе на живот, не касаясь ни разу собственного члена, забывает, что нужно вообще дышать, и только задушенные всхлипы вырываются из его рта. Дазай выходит из его расслабленного тела и заканчивает, помогая себе рукой, а потом валится рядом с Чуей на кровать. Тишину комнаты нарушает только их тяжелое дыхание, разделенное на двоих. Чуя ничего не говорит и даже не шевелится, пока Дазай пытается вытянуть из-под них одеяло. Плевать на то, что они оба перепачканые и это не очень приятно ощущается — спать хочется так, что ничто другое не волнует. Дазай позволяет себе поцеловать Чую в плечо и обвить его грудь руками, пока он очень быстро засыпает в его объятиях. — Спи, солнце.***
— Да заебали эти… Черт! Чуя стоит перед зеркалом в ванной, битый час пытаясь снять себе клыки и не лишиться зубов. Серьёзно, это уже не смешно. Он и кусался, и ел, и пил, и дергал сам себя за них — ничего. Применять способность на самом себе боялся; так и зуб вырвать можно случайно. Он проснулся впервые за многие недели отдохнувшим и выспавшимся. Мир не рухнул и не сгорел в адском пламени, и Чуя мог позволить себе немного спокойствия. Хотелось уже сдаться и прийти к Мори-сану, чтобы он сам разбирался с этими дьявольскими клыками, которые сам и приклеивал так долго. Но, с другой стороны, попадаться снова в лапы бывшему врачу не хотелось — у него в принципе с врачами не очень дружелюбные отношения. — Чего ты тут разорался с утра пораньше, Чиби? — зевает Дазай, объявляясь в проходе ванной. Он выглядит таким заспанным и помятым, но с довольной улыбкой на лице. Бинты покрывают только его руки, а голый торс не скрывает незастегнутая рубашка. Чуя недовольно тычет пальцем на свои зубы. У него всё ещё влажные волосы после душа, облепляющие его шею в потемневших засосах — Дазай удовлетворенно улыбается сам себе, потому что помнит каждый поцелуй и укус. Одет он в одну только светлую и большую домашнюю футболку. Дазай оглядывает его взглядом с головы до ног, возвращается обратно, с удовольствием отметив все алые пятна на бедрах и шее Чуи, а потом пожимает плечами и выходит из ванной. — Оставь, так ты больше похож на собачку! — Дазай, ублюдок! Через пять минут безуспешных попыток Чуя опирается ладонями о раковину, пытаясь придумать, что ему делать. Может, спилить просто? Или сходить к стоматологу? Но это же врач, а они жуткие и неприятные — тогда уж проще сразу к Мори-сану. Или правда оставить, как есть, может сами отлепятся со временем? Нагреть, чтобы клей размяк? Залить рот растворителем? Опасно, но зато действенно. — Эй, Чуя, повернись-ка ко мне! — щебечет неизвестно откуда взявшийся Дазай, и когда Чуя оборачивается, то тут же замирает с ошарашенно распахнутыми глазами. — Ээ… Что это? Дазай, только не говори, что ты… В руках Осаму держит самые настоящие плоскогубцы. Обычные, для всяких проводов и других ремонтных штук. Или для того, чтобы выкорчевывать ногти и зубы пленным. — Открой ро-отик~ — Отвали! — он отталкивает его и бросается наутек из ванной, оказываясь моментально на кухне и вооружаясь ножом. Дазай идет за ним медленно, как маньяк, с широкой улыбкой на лице — а потом достает из-за спины ещё один инструмент. Кусачки. Чуя шипит, как напуганный кот, и начинает светиться красным огнем способности, пусть и знает, что против Дазая она бесполезна. Но выбить чем-нибудь эти орудия пыток он вполне способен. — Ну чего ты, я просто хочу помочь тебе снять клыки, — улыбается Дазай, и Чуя кидается в него чем под руку попадется. Он, очевидно, уворачивается от всех атак. — Ага, и вырвать с ними мои зубы! Брось эту хуйню, идиот Дазай! Откуда ты вообще знаешь, где лежат мои инструменты?! Они ходят вокруг стола, как львы по арене — Дазай с зажатыми в руках плоскогубцами и Чуя, бегающий глазами вокруг в поисках предмета, который можно было бы кинуть в этого идиота из агентства. — Иди сюда, Чуя, не бойся. — Пошел нахуй! И поднимается по стене на потолок, убегая в другую комнату. — Да стой! — Дазай бежит за ним, не сдерживаясь больше и смеясь в голос. — Чего ты ржешь, придурок! Уйди отсюда! Он сгибается пополам, сползая почти на пол, пока Чуя стоит на потолке вверх ногами — так ещё и пятится, чтобы Осаму не коснулся его рукой и не обнулил назло. А Дазай смеется, и инструменты эти пыточные выпадают сами из его рук — да и не хотел он, на самом деле, использовать их в деле. Так, напугать Чую. И у него это получилось. — Слезай уже, слизняк потолочный, — кашляет Дазай, задыхаясь от смеха. — Я же пошутил. Чуя смотрит на него, как на самого последнего придурка на этой планете. Осторожно спускается и рысью кидается на Дазая, откидывая ногой подальше злополучные плоскогубцы. Дазай падает спиной на пол, но смеяться не прекращает. — Ты правда так испугался? Чуя, у тебя даже волосы дыбом встали, — и его не волнует, что Чуя уже чуть ли не душит Дазая. — У тебя сейчас вообще ничего вставать не будет за такие шутки! Под его руками дергается грудь Дазая от слабеющего смеха, но он никак не сопротивляется, развалившись будто бы с комфортом даже на полу и вовсе не имея ничего против восседающего на нем Чуи с невероятно красивыми голыми ногами. Он опускает свои руки на его бедра, поглаживая мягкую чистую кожу, и Чуя ослабляет хватку от этого движения. — Лапы убери. — А ночью тебе нравилось, — хитро улыбается Дазай, радуясь смущению на его лице. — Помолчи, а. Чуя поднимается, пересиливая себя — потому что ему нравится даже сейчас, но если руки Дазая не убрать, они не остановятся и снова вернутся в постель. Почему он так в этом уверен, сам не знает. — Эй, — Дазай тянется за ним. — Иди сюда. — Чего тебе ещё? Забинтованные руки осторожно обхватывают его щеки, и Осаму склоняется ниже, даря мягкий поцелуй в самый кончик носа. — Помогу тебе снять клыки, так уж и быть, — и пока Чуя не начал вырываться, припоминая его пыточные инструменты, Дазай продолжает. — Идем. Это не больно. Он дает ему попить горячей воды, почти обжигающей, чтобы размягчить клей, а потом просит открыть рот. Чуя доверяет ему почти безоговорочно, поэтому не сопротивляется. Его пальцы немного шатают приклеенный зуб, а потом — удивительно легко и безболезненно — тянут его вниз, снимая с настоящего клыка Чуи. Точно так же Дазай делает со вторым, и не сдерживается, мягко целует его в губы, не претендуя на что-то большее. Чуя облизывает свои привычные родные зубы и не сдерживает легкой улыбки. — Доволен? — В следующий раз я не буду тебя спасать. На такие жертвы ради тебя идти я больше не намерен, — фыркает Чуя, но он счастлив, потому что они оба живы, они оба снова вместе, и надоевшие клыки наконец ему не мешают. Смех Дазая растворяется на кухне, а потом тонет в ответном поцелуе от Чуи. Благодарном. — Осаму. — М? — Спасибо. За то, что остался жив. За то, что они вдвоем — снова — победили врага. Вместе, как и семь лет назад. Как было и будет всегда. Только Двойной Черный — потому что им, наверное, и правда суждено спасать этот мир вместе.