Сказ о том, как государь Федьку грамоте учил

Федька сидел за покрытым алой с золотыми узорами парчою столом и увлеченно листал какую-то толстую книжицу, рассматривая цветные картинки да не забывая отправлять в рот крупные финики, что лежали приметной горкой в чеканном блюде у его левой руки. Мерцая глянцевыми боками в отсветах свечных огней, рассыпались по драгоценной ткани крупные плоды каштанов, а чуть поодаль покоился пышный венок из багряных кленовых листьев, оставшийся с долгожданной прогулки по ближней рощице, коей наградил днесь своего любимца великий государь. В жарко натопленной горнице листья быстро пожухли, сворачивая тонкие края, но оттого лишь сильнее распространяя ни с чем не сравнимый аромат теплой еще, радостной и пестрой осени. Подле венка стояла серебряная миска полная поздних яблок, собранных с того самого дерева в родном имении и присланных заботливой Катериной Михайловной, а потому пахло нынче в горнице царской совсем как в Федином детстве в высоких светлицах елизаровского терема, когда ребенком он собирал остролистые сокровища да приносил их в дом и отказывался после выбрасывать — яблоками и палой листвою. Книжица, что так увлекла днесь Федора, была вчера лишь принесена государю великому со двора печатного, что тот повелел учредить в Слободе вслед за московским, и коим гордился вельми — любовь к книгам Ивана Васильевича не знала конца и края, а библиотека его немалая не зря в веках осталась памятью. Хоть чтение предпочитал он душеспасительное, да все ж читал и романы латинские, что хлынули на Русь при правлении еще деда его, имевшего с латынянами контакты немалые. Посреди текста наборного, а оттого и легче читаемого, иллюстрации все были сплошь рукописные, яркими красками малеванные. По толстым желтоватым страницам раскинулись морские волны, что несли на своих пенистых горбах пестрый корабль, полный чудно одетого люда — нарядов таких Федя прежде не видал, ибо то были одежи греческие, а по традиции века шестнадцатого писали живописцы всех в понятных им и современникам платьях, а потому и ханы, и падишахи, и князья — все были на одно лицо в Летописном своде государя великого. Налюбовавшись мореплавателями, пролистав страницы и не обратив ни малейшего внимания на текст, Федька остановил взор свой на сцене сражения, приглядываясь к оружию и щитам, а после снова перелистнул и тихонько хихикнул, рассматривая недвусмысленную совершенно сценку, развернувшуюся промеж едва прикрытыми белыми туниками мужчиной и женщиной. — Государенька, — не выдержав испытания любопытством, Басманов позвал увлеченного документами полюбовника, — что за книжица диковинная? Никогда картинок таковых не видал! — Ты, Феденька, книжицу закрой да на обложке прочти, — не поднимая головы, отвечал царь, а потому не увидел, как Федя скривился от его предложения — плох был Федька в чтении да письме и утруждать себя лишний раз занятиями этими не спешил. Посопев недовольно, но не получив на то ни малейшего отклика, Федор нарочито громко захлопнул фолиант, но и это не вывело государя из рабочего оцепенения. Вздохнув на всю горницу и едва не задув тем свечи, что стояли подле него на столе, Федя поглядел на обложку, надеясь, что книга окажется иноземной, но та чаяний его не оправдала — по темно-синей обложке золочеными завитками тянулись буквы русские, предательски отказываясь при том складываться в слова. — «Книга, глаголемая Троя, о Пелее царе Теваликийском, како посла добыти золотое рупо брата своего Ясона», — по слогам прочел Федька, и это заставило уж Ивана Васильевича скривиться да поглядеть на юношу задумчиво. — Да-а-а, Федюша, чтец из тебя прескверный! Царе Тесалийском да руно, а не рупо! По-русски же писано, что ж ты буквы родные в слова собрать не в силах? — покачал головой государь, и Федя мгновенно залился стыдливым румянцем, а очи его цвета высокого летнего неба при том влажно заблестели. — Токмо малину да финики кушать ты горазд, гляжу, — усмехнулся Иван Васильевич, окинув стол быстрым взглядом, и Федька вспыхнул от замечания этого до корней волос, в очередной раз сожалея о сказанном однажды Ивану секрете. — Вовсе не токмо! — обиженно отмолвил он, отталкивая в сердцах тарелку, отчего та со звоном ударилась о миску, и спелое, краснобокое яблоко упало с вершины собратьев своих и покатилось по столу. — Просто слова тут дюже сложные да басурманские! И, вообще, мне любо, когда ты мне читаешь, свет мой! Не думал я, что тебе то в тягость! Признание Федино было истинной правдой — лежать на Ивановом плече и слушать его чарующий, бархатный словно голос было в высшей степени наслаждением, даже ежели государь читал псалтирь али поучения святых отцов, а уж ежели что интересное! А если еще при том сильные пальцы царя перебирали темные завитки Фединых кудрей да ласкали затылок, тогда и вовсе Федя готов был слушать бесконечно, отложив даже и плотские утехи. — Не в тягость, соколик, в радость, — поднявшись из-за стола, снисходительно улыбнулся Иван Васильевич и пересел на лавку подле возлюбленного своего капризника, подобрав мимоходом оброненное Федором яблоко. — Яблоко это тебе я кидаю. Поймай, если любишь, и отведать мне дай сладость твоей красоты, — процитировал государь российский философа афинского, стискивая Федьку во властном объятии. Обиженно поупиравшись едва ли мгновение, Федя прильнул к Ивану, ласкаясь словно кот и пряча заалевшее лицо в складках государева платья. — Так об чем она? — спросил он снова, бесцеремонно усевшись к царю на колени, прижавшись спиной к широкой груди да обняв себя его руками, своими при том раскрывая книгу. — Кто это? Куда плывут? — Федька нетерпеливо постучал увенчанным перстнем пальчиком по картинке. — Герои? Эллинские? — Ох, Федька, — вздохнул царь, не в силах глядеть в книгу, когда юный его полюбовник без всякого смущения ерзал на его коленях, бесстыдно прижимаясь в самых желанных местах, окутывая при том государя тонким ароматом жасмина, лившемся с мягких кудрей, что касанием ангельского крыла задели щеку Ивана, когда тот все ж с огромным усилием склонился над раскрытым фолиантом. — Аргонавты это, отрадушка моя, плывут добывать руно златое, шкурка это овечья особенная… — отвлеченный полоской лилейно-белой кожи над высоким жестким воротом кафтана малахитового цвета, государь замолчал, прижавшись колючим поцелуем к тому местечку, где неуемным желанием жизни бился пульс, а после заскользил выше, выцеловывая маленькое пространство голой кожи. — Особенная? — переспросил Федька, наклоняя голову вбок, чтоб полюбовнику было удобнее, звякнув при том длинными сережками. — Зачарованная? Волшебная? — Зачарованная… — прошептал государь, и от горячего дыхания его теплые мурашки побежали по Федькиным плечам. — Волшебная… — уверенные пальцы легли на украшенный сутажным шитьем ворот, споро расстегивая крупные пуговицы и проникая под кафтан, широкими ладонями оглаживая Федькину грудь сквозь полупрозрачный шелк единственной рубахи. — Государенька, — застонал Федька, откидывая голову на царево плечо, — ну-у-у-у… — без всякой уверенности в голосе запротивился он. — Почитай мне чуточку, свет мой! — Опосля почитаю, — склонившись к открывшемуся горлу, государь заскользил языком по нежной коже, вторя ему мягкими губами, и с головы его с глухим стуком упала на стол сплошь расшитая драгоценными каменьями тафья. — Опосля ты скажешь, что тебя дела государственные дожидаются, — капризно молвил Федька, вопреки словам своим вытягивая лебединую шейку и подставляя ее жадным губам, пальцами перебирая длинные русые пряди с нитками серебра, лаская голову Ивана кончиками длинных пальцев. — Какого скверного ты мнения о государе своем, Федор Алексеич! — Иван посмотрел в Федькины полуприкрытые от неги оченьки, и в глазах его обычно холодных расплескались веселые искорки. — Грешно не верить словам царя православного, все равно что в Евангелии святом сомневаться! — Мнение мое о тебе, царь-батюшка, самое лучшее, — в тон государю отвечал Федька, не сдерживая улыбки и обезоруживая и так давно разоруженного Ивана Васильевича нежными ямочками на круглых щеках, — да токмо сам ты меня учил, что человека по поступкам его судить надобно, и что ежели кто молвит одно, а делает по иному, то усомниться в словах его следует. — Ай, Федька, Федька, — посмеиваясь весело, покачал головой государь, — ежели б кто другой смел мысли такие крамольные о царе русском высказать, в мгновение языка б лишился, кабы не жизни, тебе ж все как с гуся вода! — Ну, так, а на что ж я тебе без языка-то? — Басманов игриво вздернул соболиные брови, что умели говорить громче всяких слов. — От языка моего вельми много радости тебе, батюшка-государь! — Ох и охальник, — расхохотался Иван Васильевич, — гляди, Федька, накажу тебя за язык твой длинный да бесстыдный, постом и молитвой будешь покаяние нести! — Да я же про загадочки, любовь моя, — совершенно невинно вымолвил Федя, глядя на царя с наигранным изумлением, — да про песенки и сказочки! — Песенки и сказочки, — хохотнул Иван Васильевич да дернул за тесемку на вороте рубахи, распахивая расшитую узорами ткань и возвращаясь поцелуями к оставленной им молочной глади. Федька вздыхал и тихонько постанывал от удовольствия, позабыв уже и об аргонавтах, и о шкурках волшебных, когда государь вдруг оторвался от сладостного занятия своего и молвил решительно. — Вот что, Феденька, давай-ка вместо чтения я тебя грамоте поучу, ангел мой небесный, тогда и сам читать будешь споро, не придется тебе меня всякий раз дожидаться. Разомлевший Федька далеко не сразу сообразил, что от него хотят, а сообразив, распахнул уж смеженные негой очи и уставился на царя, будто тот говорил вещи до предела странные. — Чего? — захлопал Федя ресницами длинными, как ночь рождественская черными, не уверенный в том, что верно понял Ивана Васильевича. — Грамоте? — Грамоте, Феденька, грамоте, — усмехнулся государь, — алфавит поучим с тобою! — Когда? — совсем уж опешил Федор — заниматься ерундой такой ему не желалось вовсе, тем паче тратить на то и так немногое время, что дарил ему государь. — Нынче же и поучим, — будто наслаждаясь Фединой растерянностью, отмолвил Иван Васильевич, и рассмеялся, когда брови Федькины одновременно и нахмурились, и изогнулись в изумлении. — Ты же почитать желал, яхонт мой драгоценный, али передумал? — Но… свет мой ясный, — Федька обвел многозначительным взором разоренные свои одежды, — нынче как-то уж и невместно! Да и я тебя послушать желал, любовь моя, голосом твоим дивным насладиться! А буквы учить я не желаю вовсе, — капризно закончил Федя, сморщив нос, — к тому же я и так их знаю, меня ужо учили! — Учили, да не выучили, — много строже молвил царь, и Федька даже вздрогнул — настроение у Ивана Васильевича менялось как погода, и менее всего Басманову хотелось, чтоб перемена эта произошла теперь, когда он сидел до крайности распаленный царскими ласками в расхристанной одеже на коленях любимого мужчины и мыслил токмо об одном. — Ступай в опочивальню, соколик мой, платье снимай да на постель ложись, — приметив Федино огорчение, ласково, но как-то хитро молвил Иван, подталкивая полюбовника юного с коленей, — приду к тебе через минуту, ангел мой. — Как прикажешь, государь, — растерянно пролепетал совсем уж запутавшийся Федька и выскользнул за дверь, не желая лишний раз гневить самодержца. Войдя в опочивальню, Иван Васильевич застал потешную картину — Феденька его в одной распахнутой у ворота рубахе сидел на краю высокой постели и обиженно ворчал, поминая имя стремянного своего, не в силах развязать золотой шнурок, что удерживал на ноге его алый полуполный чулок. Шерстяная ткань тончайшего вязания соблазнительно морщилась горизонтальными складками, придавая образу Федькиному особое трогательное очарование. — Оставь, — молвил Иван, словно роняя слово невзначай, и Федя снова покраснел, застигнутый в интимный момент этот и ожидающий очередной насмешки о своей беспомощности, которой, впрочем, не последовало. — Рубаху сними, помешает нам только. Федька поспешил повиноваться, не смея при том поднять на государя взгляда — оказаться пред полюбовником в одних только чулочках, что прикрывали ноги его едва чуть выше коленей, отчего-то было соромней, чем вовсе обнаженным. — До чего ж ученик мне пригожий достался, любо-дорого глядеть! — изменившимся, любострастным и бесстыдным каким-то голосом промолвил Иван, подходя к постели да беззастенчиво рассматривая Федьку, от слов его все ж вздернувшего кудрявую головушку и теперь только приметившего в руке государевой несколько пушистых белых перьев, какими писали, да токмо ни чернил, ни пергамента у Ивана Васильевича с собою не было. Федька поглядел на царя растерянно, взглядом будто спрашивая, почто им перья писчие, но государь лишь усмехнулся, кивнув на постель, также без слов веля Федьке укладываться. Федя лег посредине перины, проваливаясь в воздушные глубины, и нетерпеливо заерзал. Непонятность всего происходящего отчего-то будоражила и волновала, рассыпаясь дрожью по и так изнывающему без ласки телу, и Федька тихонечко вздохнул через раскрытые и оттого уж пересохшие губы. — Государенька, — позвал Федька ласково, переворачиваясь на бок и неотрывно — как кот за пташкой — следя за тем, как Иван Васильевич расстегивает пуговицы тяжелого своего платья, — а почто ты перья принес? — Как почто? Писать, — наигранно удивился государь, скидывая на пол одежу, что опустилась на шелковые ковры с тихим шорохом. — Чего писать? — не понял Федька. — Буквы, Феденька, буквы, — Иван Васильевич опустился на край постели, по-хозяйски оглаживая изгибы молодого тела. — Как же мы с тобою их выучим, ежели сперва не запишем? Давай-ка, на живот поворотись, — велел государь, то наглаживая, то стискивая Федину правую ягодицу, и Федька поспешно перевернулся, привычно разводя белоснежные бедра и сладко вздыхая. — Не спеши, соколик мой, — усмехнулся государь, — за усердие в учении награжу тебя, разумеется, а за леность да несмышленость накажу, — Федька поглядел на Ивана Васильевича через плечо, словно желая убедиться, что не ослышался. — Глядишь, так поболее охоты у тебя обнаружится к грамоте, — многозначительно промолвил царь, поймав Федин взгляд. — Ложись, — добавил властно, склоняясь над Федором, покрывая плечи и спину его поцелуями легкими, как касание пташкиного крыла, лаская то широкими ладонями, хранящими следы мозолей ратных, то кончиками пальцев, иной раз нарочно переворачивая руку так, чтоб дотронуться до разгоряченной кожи холодными перстнями, срывая тихий стон, как сухой кленовый лист. Разомлевший Федька вздыхал и подавался навстречу — невинных этих ласк решительно не доставало, и он разочарованно застонал, когда государевы губы покинули его поясницу, куда они многообещающе спустились минутой ранее, отказываясь продолжить путь. «Сосредоточься», — услышал Федя насмешливый голос Ивана Васильевича и жалобно вздохнул, давая тем понять, что просить его о таком нынче сущее издевательство. Спину его меж тем тронуло касанием упругим и легким, незнакомым ранее, но вельми приятным — то государь всея Руси неспешно выводил на шелковой глади кожи букву, надписывая ее не острым, обычно для того используемым, концом пера, но мягким его окончанием. — Какая буква, Феденька? — спросил Иван, замирая на мгновение, а после повторяя написанное, позволяя Федьке прочувствовать каждый изгиб знака, раскинувшегося от лопатки до лопатки. — Ферть, — отозвался Федька, и даже по голосу его было понятно, что он улыбается — уразумев, наконец, затею государеву да поняв, что писать и читать ему не придется, Федя с радостью включился в выдуманную Иваном игру. — Моя буковка, царе! — Твоя, радость моя, — согласился Иван Васильевич, целуя сперва каждую покатую округлость долгим поцелуем, оставляя малиновые следы, а после оглаживая ладонью Федькину спину, словно стирая следы недавно писанного. — Ну, а эта? — Иже, — насладившись сперва движениями пера, ответил Федя. — Твоя буковка, свет мой! — Верно, — государевы губы поспешили одарить ласками Федькины плечи, не оставив целовальным вниманием своим и подставленную Федей шейку, уделив внимание и арифметике, сосчитав круглые позвонки. — Эта? — спросил государь, переворачивая перо и едва касаясь нежной Федькиной кожи острым концом, от чего у полюбовника его юного разбежались по спине юркие мурашки. — Земля, — хихикнув, отмолвил Федор, передернув плечами, как от мороза. — Неверно, — тяжелая рука опустилась на не ожидающие такого ягодицы, шлепая не то, чтобы больно, но вполне ощутимо. — Ай! — обиженно вскрикнул Федька, белая кожа мгновенно вспыхнула алым следом, и секундная вспышка боли сменилась отчего-то приятным теплом. — Ну ты чего, не можно же так! Зело это! Похожие они! — без особой уверенности закапризничал Федор, покуда ладонь государева ласкала ушибленное место, даря особенное удовольствие, и он непроизвольно прогнулся в пояснице, подставляясь незаслуженным ласкам. — Внимательнее будь, вот оттого ты и слова собрать из буквиц не умеешь, что все они тебе похожие, — не прекращая нежностей, отчитывал Федьку Иван, снова берясь за перо. Сколько продолжалась игра сия лингвистическая, ни Федя, ни государь не знали, ибо скоро уж не токмо спина Федькина, но и места куда более для царя привлекательные обратились пергаментом, а буква «он» и вовсе пробралась непозволительно глубоко, вторя естественным очертаниям, а потому бедный Федька едва смог вымолвить первую букву названия ее, а непокорные бедра его снова раскрылись, как ножки шарнирной куклы, и Ивану Васильевичу пришлось проявить всю милость свою, чтоб засчитать ответ сей за верный. Вспомнив весь алфавит — в котором Федя ожидаемо перепутал ер и ерь, за что получил очередную звонкую оплеуху — перешли к писанию слов, и хоть государь старался выбирать словечки покороче да попроще, возбужденному Федьке с трудом давались и они — мысли его расползались, как надорванное льняное полотно рассыпается на нити, и он все норовил перевернуться на спину или подняться на четвереньки, и жалобно причитал, когда государь ему того не позволял. — Ах, царенька, не мучай! Не могу боле, не весело ужо совсем! — всхлипнув, пролепетал Федька, покуда Иван Васильевич покрывал далеко не целомудренными уже поцелуями его бедра, спускаясь к чувствительным ямочкам под коленями, выводя буквицы языком, словно кистью и чуть приспуская чулки. — Последнее, цветик мой вешний, — прошептал Иван Федору в самое ухо, обводя морские изгибы кончиком языка, и сам уж едва удерживаясь от давно охватившего его желания оказаться в привычно пленительной тесноте. — Готов? — спросил государь тихо, и, приняв Федькин жалобный стон за согласие, вывел четыре буквы всего — «хоти» — вместившие в себя целый потерянный уже к веку шестнадцатому мир — мир, где брак был не обетом данным и не подвигом духовным, но союзом сердец любящих, запретов в спальне своей не знающих. Слово, затерянное в веках и сохранившееся разве что в текстах о князе Игоре Святославиче, слово, что Федьке было вовсе непонятно и незнакомо, покуда однажды, читая мальчику своему возлюбленному «Слово о походе Игореве», государь не ответил на очередной прервавший его вопрос, поясняя, что «милая хоти, красная Глебовна», то не что иное, как жена, коия не токмо друг сердечный, но и женщина вожделенная, греховно желанная. Федька тогда удивился пресильно, хоть и жили его родители в мире и любви, никогда Федор не видал меж ними страсти, только нежность да заботу, да и то редкостью в парах бывало, потому как женились из долга, а жили по закону Божию, что порицал не токмо блуд вне брака, но и внутри него. Федька замер вдруг под движениями пера, не смея верить, что то ему не кажется, и поворотился на спину, вглядываясь в потемневшие от страсти очи напротив, и по взору этому понял уж, что угадал, и сердце его рассыпалось на солнечные искорки и воспарило к небесам от государева признания — что то было признание, у Феди не было сомнений вовсе. — Хоти, — произнес он лукаво, улыбаясь совершенно по-русалочьи — манко, призывно, протягивая к Ивану белы рученьки и разводя лилейные коленочки, всем видом своим отдаваясь до капли, до крошки, не оставляя себе от себя ни клеточки, всего и вся доверяя в сильные руки переменчивого владыки земли русской. — Гляжу, не безнадежен ты, соколик мой, — промолвил государь в самые Федькины губы, опускаясь меж разведенных для него бедер, закидывая ножки, обтянутые соблазнительными красными чулочками, на плечи, прижимая шерстяные коленочки Федины к его же плечам, а самого Федьку вдавливая в ворох перин. — Запоминаешь, что царь тебе говорит твой. — Каждое слово, свет мой, — задохнувшись под натиском Ивановым, пролепетал Федька, обнимая государя своего возлюбленного за шею, притягивая еще ближе, и громко застонал, покоряясь сладкому вторжению на диво заботливого днесь Ивана Васильевича — не имея никакого терпения на ласки предварительные, решительно проскальзывая в податливое тело заранее уж умасленным членом, царь двигался все ж аккуратно и плавно, словно раскачивая полюбовника на качелях, а не толкая с ледяной горы на быстрых салазках, хоть положение Федькино и позволяло овладеть им в одно глубокое, желанное движение. Своенравный и строптивый в жизни, в постели царевой Федька играл по установленным не им правилам, принимая как должное и темперамент Иванов, и нрав непростой, да все ж и государь был с Федей ласков и внимателен, как был лишь с первой женою, читая Федьку, как понятную книжицу. Вот и теперь, лишь дождавшись покуда дыхание Федино станет ровнее, а сам он застремится навстречу, Иван позволил себе двигаться глубже и размашистее, входя резче, задерживаясь короче, доставая до души, попутно задевая места куда более земные да плотские, срывая с Федькиных зацелованных и все еще целуемых губ вскрики и стоны, раздающиеся словно эхо, вторящее соромным шлепкам влажных бедер. Перекинув одну Федькину ножку на поясницу, вторую же оставив на плече, государь приподнялся, опершись на локоть, свободной рукой до боли стиснув Федькины кудри, любуясь до неприличия алыми, раскрытыми губами, раскрасневшимися щеками, зажмуренными веками с густой оборкой ресниц, сведенными собольими бровями, прилипшими ко взмокшему лбу темными локонами… — В глаза мне смотри, — непререкаемо молвил царь, сжимая Федькины волосы еще сильнее, и мальчик его послушный покорно вспорхнул ресницами, позволяя замученному сомнениями и тревогами царю Руси великой найти утешение в единственно пригодном для того месте — в лазурных влюбленных очах, окутывающих такими нежностью и теплом, какие невозможно ни повторить, ни изобразить. Затянутый в грозовой омут, Федька скоро совсем лишился чувства реальности, подхваченный не штормовым валом, но мягкой волной, что степенно уносит на нежных руках и долго не отпускает, нежа в своих пенистых объятиях. Застонав и вскрикнув, Федька вцепился в мускулистое предплечье и уткнулся носом в сильную руку Ивана, что продолжала сжимать его многострадальные локоны, и, с удивлением даже для самого себя, будто со стороны услышал собственный голос, зовущий государя по имени — вольность, какую Федор себе дозволял только за наглухо запертой дверью своей опочивальни, оставшись сперва в одиночестве. — Феденька мой, — выдохнул государь, стискивая Федьку в хрустком объятии, целуя куда-то в лоб, висок и щеку, достигая наконец краткого мига покоя, паря над бренным миром, а не таща всю тяжесть его на своих плечах. Едва Иван Васильевич опустился подле Федьки, как тот прильнул к возлюбленному своему государю и обнял, уютно устроившись у того на плече и закинув на царя ножку в изрядно сползшем уже чулке. Тут же кудрявой макушки коснулось теплое дыхание, обернувшееся долгим поцелуем, а плечи Федины обхватила государева рука. — Думал, Федюша, дьяка найти тебе в обучение, да, пожалуй, сам тобою займусь, грамотеюшка мой, — спустя долгие минуты блаженной тишины промолвил Иван Васильевич, и Федька мигом вскочил и поднялся на локте, поглядев на царя хмуро. — Ты, соколик мой, бровки не хмурь, негоже это, чтоб воевода и кравчий государев букв в слова собрать не умел! А ежели надобность какая письмо прочесть али документ написать… — Федька уж раскрыл ротик, чтоб ответить, что на то есть писари, да государь остановил его, положив палец на разомкнутые губки, — тайный! Так что, Феденька, займусь, займусь твоим образованием, коль батюшка не доглядел, — закончил Иван Васильевич с усмешкой, укладывая Федьку на свое плечо. — Токмо время зря потратишь, — хитро и дюже тихо промурлыкал Федька, скользя пальчиками по Ивановой груди. — Что, Феденька? — не расслышал государь. — Говорю, батюшка, на все воля твоя! А мне с тобою и учение в радость! — вздохнул Федька, пряча лукавые очи. — Так все же, свет мой, кто такие аргонавты эти? — Герои эллинские, что Ясона сопровождали на пути его за златым руном в Колхиду, — перебирая Федькины кудри, пустился в повествование Иван, — а аргонавтами их называли по имени корабля их, Арго он звался в честь создателя своего, Аргуса. — А как героев звали? А Ясон был царем ихним? А Колхида эта где? А руно ему почто? И что за деву он там лобзал на картиночках? — про героев да воителей Федька сказания дюже любил, а потому осыпал государя вопросами, вывернувшись под его рукою так, чтобы поглядеть на Ивана блестящими в предвкушении глазками да при том сохранить на головушке своей его руку. — Федька, — рассмеялся государь, целуя дорогого мальчика своего в лоб, — лисенок хитрый! Ладно же, неси книгу, почитаю тебе, радость моя, коль просишь. — Несу ужо, царенька, — мигом откликнулся только того и дожидавшийся Басманов, грациозной белой лебедушкой соскальзывая с постели и выплывая из горницы. — Сподобил же Господь Бог полюбовничком, — усмехнулся государь, устраиваясь в подушках так, чтобы удобнее было читать да подготавливая подушку и Феденьке. — С начала токмо, месяц мой ясный, — не потрудившись даже надеть рубаху, Федька устроился подле царя, накрыв их обоих пышным шелковым одеялом. — Давай я страницы листать стану, а ты уж гладь меня по головушке, — хитро предложил Федька, желая получить все удовольствия разом. — Мне так любо, когда ты кудри мои перебираешь, свет мой, — смущенно добавил он, трепетным признанием своим лишая государя всякой возможности отказать. — Хитрец, — ласково промолвил государь, дожидаясь, пока Федька перестанет возиться, и запуская пальцы в мягкие, чуть влажные после шалостей их волосы. — За буквами токмо следи, сам страницы листай, раз вызвался. — Да, да, свет мой ясный, буду следить, — пообещал Федька, прикрывая от удовольствия очи и с наслаждением вдыхая тонкий аромат ладана, какой всегда хранила кожа Ивана Васильевича, словно он был неотделимой частью православного храма и веры. В опочивальне царевой пахло медвяными свечами, поздними елизаровскими яблоками, палыми листьями, ладаном и жасмином — словом, счастливым сентябрем, разделенным на двоих, как недавнее удовольствие. Чарующим, неземным будто голосом государь всея Руси читал юному полюбовнику своему греческую поэму, переписанную сицилийским поэтом да переведенную затем уж на русский язык. Приметив скоро, что за буквами Федька следить и не думает, государь взял власть над страницами в свое единоличное управление, продолжая меж тем ни то разбирать, ни то еще пуще спутывать мягкие Федины волосы, даря мальчику своему минуты и часы блаженства, украденные этой ночью у Морфея. Стоит ли говорить, что в грамоте с дня того Федя продвинулся слабо, и государь продолжал читать ему книги годами, и хоть бывало ворчал Иван Васильевич по поводу этому, да все и ему времяпрепровождение сие было в радость, ведь всякому приятно ощущать себя небожителем в глазах бесконечного влюбленного в него и возлюбленного им человека.