Tu vas me détruire

– Твой ход, Дазай-кун. – Неужели не дашь пары секунд на размышления? – Лишь потому, что они тебе не сильно-то и нужны. Он отвечает притворно-сокрушённым вздохом и передвигает ладью на несколько клеток вперёд, не доходя до оппонентских пешек. Окажется ближе – потеряет фигуру, на которую у него, определённо, ещё есть некоторые планы. Сидящая напротив женщина подаётся вперёд непринуждённо и плавно, но присутствует в её движениях нечто хищное. Как в звере, чьи когти вот-вот вопьются в плоть допустившей оплошность добычи и сцедят жизнь до последней капли. Дазай на месте бедолаги оказываться не спешит. Должно быть, поэтому в их партиях до сих пор не появилось победителя. В пальцах Феодоры слон – она двигает его по доске, а взгляд Дазая скользит следом, невесомо касаясь до болезненного бледной кожи, так хорошо оттеняемой чёрной фигурой. Шахматы Достоевской подходят. Сам он же по-прежнему немного не понимает, как было положено начало их встречам. Стала ли "спусковым крючком" случайность или вступил в игру продуманный до мелочей план, когда после побега Достоевской из злополучного кафе они столкнулись на окраинах городского парка, одинаково привлечённые видом забытой кем-то на скамье клетчатой доски? Но чем дольше думает, тем сильнее склоняется к мысли, что первая партия – напряжённая до летящих в воздухе искр, до бесконечного вычисления где-то наверняка прячущегося подвоха, – стала сюрпризом для них обоих. "Одержать победу в нашем противостоянии для меня необходимо", – сказала тогда Феодора. Он же изломал губы в улыбке и кивнул. Превзойти кого-то равного себе – это ли не достойная цель? Каждая их встреча начинается одинаково. В том же месте и в тот же час – Феодора приходит туда первой даже когда Осаму является раньше положенного, трансформируя ожидание болезненной хватки захлопнувшихся тисков в спокойное знание: она ждёт там, выпрямив спину и скромно сложив на коленях руки. Живое изваяние, анемичным телосложением создающее иллюзию хрупкости. Смотреть на неё приятно, что вовсе не открытие – обыкновенная честность с собой. Не стоит закапываться в ворохе собственных впечатлений, чтобы просто признать, что Достоевская – весьма миловидная женщина. Привлекательность её – смесь мраморного холода античных статуй и теплоты смертного человека. Дазай находит это занимательным. – Вновь и вновь обдумывая обстоятельства наших свиданий, нетрудно заметить, сколько ты имела возможностей от меня избавиться. – Вновь и вновь обдумывая обстоятельства наших свиданий, нетрудно заметить, что и на твоих руках были все карты, – она отвлекается от доски, глядя исподлобья; сиреневый взгляд щекочет желудок павлиньим пёрышком, – но мы оба живы и даже не лишены свободы. Мне задать последующий вопрос или ты озвучишь его первым? – Лишу тебя этого удовольствия. Конфликт наших мировоззрений возможно решить лишь одним способом. Сделать это здесь, когда оппонент беззащитен и открыт, не составит труда. Вопрос: почему мы оба живы? Весь вид Феодоры после того, как они обмениваются ещё несколькими ходами, кажется раздражающе всезнающим. – Потому что тогда смысл нашего противостояния исчезнет. Если ни с того ни с сего выключить постоянно повторяющуюся музыку, она какое-то время всё равно будет крутиться в голове. Так и здесь – убив тебя здесь и сейчас, я останусь наедине с бесконечно повторяющимся эхом. А мне бы хотелось слушать композицию в реальном времени. – Предпочитаешь длительные конфронтации в прямом столкновении. Во всяком случае, со мной. – Так и есть, – подтверждает Феодора, после чего кивает в сторону клеточного поля на столе. – Похоже, у тебя осталось не так много ходов. – Ровно один. Белая пешка меняет местоположение, но никто из игроков не удивлён. Фигуры складываются в единую конструкцию, блокируя друг друга и исключая возможность хоть что-либо изменить. Ничья – ровно как в прошлый раз и все разы до него. – Вместо шахмат нам стоит переключиться на покер. – Думаешь, что-то изменится? – Пока не попробуешь – не узнаешь. – Реквизит с тебя, – легко соглашается женщина, убирая фигуры с доски. Но сложить всё не успевает – мужская ладонь обхватывает запястье тёплым браслетом, позволяя уловить, как от неожиданности она вздрагивает. Дазай же смакует на языке самодовольство пряное и насыщенное; ложью будет утверждать, что возможность без всяких опасений касаться несущей смерть демоницы никак не обласкивает его эго. Впрочем, про то, что убивать она способна множеством других способов, Осаму не забывает. Взгляд Феодоры быстро становится снисходительно-насмешливым – так смотрят на нашедших себе новые игрушки детей. – Если ты не заметил, я сейчас несколько занята. Но на случай, если в тебе проснулось благородство, позволяю тебе помочь в складывании всех этих шахмат. – К чёрту, мы всё равно к ним в ближайшее время не вернёмся, – он поднимается на ноги и тянет женщину за собой. Та встаёт, напрягаясь лишь поначалу; в следующий момент зажатость в её теле уступает место текучей пластичности. – Есть идея получше. – Удиви меня. – Было бы неплохо, чтобы ты согласилась уже сейчас. – Загодя? Поверив, что в этом нет подвоха? – Если бы он и был, для тебя я бы придумал нечто поискусней. Здесь же всё просто – я хочу, чтобы ты составила мне компанию этим вечером. Она вскидывает брови, кажется, с искренним недоумением, пока Дазай терпеливо ждёт, отпустив тонкое девичье запястье. У окончания этого разговора не так много переменных, и между отказом и согласием продолжить встречу детектив ставит на второй вариант. В конце концов, будь он её месте, точно не сумел бы устоять перед банальным любопытством. Перемирие между двумя противостоящими сторонами – слишком редкое явление и ценная возможность. Схожее с торжеством ощущение охватывает его, когда она с обманчивым смирением опускает ресницы. – Будь по-твоему.

***

В памятные места водят семью, близких друзей, любовников, но не врагов – даже если грань понимания друг друга размыта так, будто не существует вовсе. Дазай выбирает не "Люпин"; здесь, в окрестностях, достаточно приличных местечек. Хотя, перед тем, как отправиться туда, они спорят о шахматах. Феодора всерьёз собирается нести доску с собой, Осаму убеждает оставить на скамье, ведь на неё всё равно никто не позарится, и в итоге одерживает маленькую победу, когда женщина больше не предпринимает попыток портить прогулку лишней ношей. Даже галантно подставляет локоть, но Достоевская, конечно, за него не придерживается. Чуть сморщив нос, кончиками пальцев подталкивает Дазая вперёд – она так просто могла бы избавиться от врага, – не впечатлённая шутливым возмущением. – Как холодна ты к моим попыткам быть джентльменом! – На самом деле я тронута до глубины души. Удивительно, что ты этого не заметил, неужели наблюдательность детектива сдаёт позиции? – Это случится лишь в одном случае. – Неужели? – Безусловно – только когда ты разучишься ехидничать. – О, не принимай близко к сердцу, я и так отношусь к тебе со всей возможной нежностью, – градус ехидства в её голосе превышает все возможные параметры, и на сей раз поражение признаёт Дазай. До бара они добираются, продираясь через сеть йокогамских улиц, знакомых Осаму как пять пальцев. Пятнадцать минут ходьбы по узким тротуарам, пара поворотов в утопающие в желтовато-оранжевом фонарном свете неприметные переулки, и они почти на месте. Шаги спутницы не расслышать. Пару раз приходится сражаться с желанием остановиться и проверить, точно ли Достоевская идёт по земле, а не плывёт в нескольких дюймах над нею, невесомая, как призрак. Дверь открывается с одного толчка. Дазай пропускает женщину вперёд, после чего и сам окунается в кажущееся отрезанным от мира помещение, вечно окутанное шалью полутонов и фортепианной музыки – бессменный музыкант за стоящим у дальней стены пианино наигрывает нехитрый мотивчик. Сегодня к нему, правда, присоединился облачённый в экстравагантную кислотно-зелёную рубашку виолончелист. Сюда Дазай приходил всего дважды, и в прошлый раз пианист был один – сильно пожелав, можно найти такое изменение символичным. Жаль, что в знаки судьбы Осаму не верит. Все столики заняты, места остались лишь у барной стойки, гладкой и лаковой. На ней рядком выставлены вазочки из прозрачного стекла, в каждой из которой – по небольшому букету. Сиреневые цветы с бахромой по краю лепестка, изящные до такой степени, что воспринимать их частью интерьера этого места действительно сложно. – Фиалки? Очаровательно, – комментирует Феодора, чьё внимание скорее сосредоточено на музыке, нежели растениях. Они садятся по соседству, и Дазай видит пробегающую по чужому лицу тень. – Не выглядишь очарованной. – Виолончель сфальшивила, – натолкнувшись на вопросительный взгляд Дазая, она неопределённо покручивает пальцем у уха. – Музыкальный слух. – Не проще ли абстрагироваться, чтобы не омрачать ничем себе отдых? Прочертившая лоб морщинка становится достаточно красноречивым ответом. – Считаешь, слово "отдых" лучше всего описывает нашу встречу? – Меня удивляет, что ты до сих пор воспринимаешь их как очередной этап нашего противостояния. – Разве это не так? – Иногда вечер в баре – это просто вечер в баре. – Именно поэтому ты вёл меня сюда по Богом забытым улочкам, запомнить которые ещё нужно постараться. – Не сомневаюсь, что ты уже всё запомнила. А ещё там невозможно поставить снайпера. – Я бы не стала повторяться. – Достоевская кажется практически уязвлённой. Раздражать её по-своему интересно – тем более, уж она-то сама делать это умеет прекрасно, – и Дазай смеётся, подпирая подбородок рукой. Возможно, этот вечер будет интереснее, чем он предполагал. Когда дело касается выпивки, они оба настраиваются на предельную осторожность, чтобы в любой ситуации сохранять ясность ума, однако стакан идёт за стаканом с той лёгкой непринуждённостью, с которой это случается у старинных собутыльников. Мир разукрашивается яркими красками, фортепианная музыка стучит в ушах, выстраиваясь со вскипевшей от алкоголя кровью в дуэт. Не обращая внимания на кровоток, приходится учесть тот факт, что пианист остался без напарника. Виолончель куда-то пропала, Феодора расстроена этим, похоже, в последнюю очередь. Дазаю хочется сказать, что он ожидал от кого-то вроде неё бо́льших умений в абстрагировании, но женщина заговаривает первой: – Я сама играю на виолончели. Интонация, хороший звук – это всё очень важно, а здесь целая толпа медведей по ушам пробежалась. В Дазае виски в загадочных пропорциях мешается с абсентом. Абсолютно всё кажется ему предельно забавным, включая высказывания спутницы – он фыркает, не скрывая очередной улыбки, а Достоевская рассматривает его с мягким любопытством. В рассеянно-приглушённом свете ламп приподнимается укрывающая потаённое завеса, и на Осаму словно снисходит откровение – не от почитаемого женщиной христианского Бога, Будды или кого-либо из иных божеств. Оно такое простое, что хочется схватиться за голову, отчаянно пытаясь убедиться в собственной вменяемости. Со слегка расфокусированным взглядом и небрежно разметавшимися по плечам тёмными волосами, со смягчившейся чертой губ, слегка приоткрытых теперь, с пляшущими на щеках оранжевыми бликами света и уложенными на барную стойку локтями, во всей своей простоте Достоевская кажется человечней, чем когда бы то ни было. Вершительница судеб, демоница, явно не просто так заработавшая своё прозвище, вдруг становится просто женщиной. Прежде принимающий, что на неё приятно смотреть, Дазай теперь думает, что она красива. И проклинает за это её и себя. – Ты полна как сюрпризов, так и талантов. Музицируешь где-то между планированием разрушения организаций и убийством людей? Боль от прикушенного языка самую малость отрезвляет. – Японские власти собрали достаточно информации, чтобы и ты никогда не смог носить нимб над головой. – Я никогда и не пытался, в отличие от тебя, жаждущей утопии и исчезновения зла мирского. – Поэтому тебе в этой утопии никогда не будет места. – Как и другим одарённым, в число которых, хочу заметить, входишь и ты. Или же здесь на сцену выступает исключительность истинной мессии, где единственное сверхсущество наблюдает за собственноручно созданным раем с небесного дворца? Чертовски удобная позиция – где-то между высокомерием и гордыней. Улыбка Феодоры нечитаема. Само собой напрашивается сравнение с ещё одной улыбчивой девой с полотна Леонардо – обеих совсем непросто разгадать. – Не искушай Господа Бога твоего, – она допивает содержимое стакана залпом. – За упорство, с которым ты добираешься до души моей, впору бы тебе зваться демоном, Дазай-кун. – Раз так, то нам обоим суждено вечно гореть в аду. Какова романтика! – Постарайся дождаться меня на той стороне. – Может, именно ты будешь ждать. Кстати, об этом – мне бы не хотелось дожидаться момента, когда мы напьёмся до неадекватного состояния. В этом консенсуса они достигают сразу. Поднимаясь из-за барной стойки, Дазай не удерживается и добавляет в персональный список ещё один грех, пустяковый по сравнению с остальными: в близстоящей вазочке становится на одну фиалку меньше.

***

Решив отыграть роль заботливого джентльмена вплоть до занавеса, Дазай вызывается Феодору проводить. Та фыркает и, очевидно, не воспринимает его порывы всерьёз – собственно, детектив не считает их таковыми тоже. Но совсем скоро выясняется, что плечо помощи им обоим не повредит. Кое-какие алкогольные напитки запрещено смешивать, однако так как негласное правило благополучно проигнорировалось и мужчиной, и его спутницей, двигаться по прямой траектории теперь непросто. О том, каким будет утро, Осаму думать заранее тошно. Какое-то дурацкое свидание получилось. В итоге, Феодора всё же держится за его локоть – он сам воспринимает присутствие человека поблизости за относительно незыблимую точку на земной поверхности, за которую тоже можно в случае чего ухватиться. Пару раз они заходят в тупики. – Как странно… Мне казалось, до этого мы шли точно таким же путём! – Когда кажется, креститься надо. – Зачем? – Не бери в голову. – Опять твои русские выражения. Блуждают снова. Дазай в один момент сравнивает их с двумя заблудившимися в туманном море кораблями – Феодора добавляет к "кораблями" слово "пьяными", и оба хихикают, точно дети. Видел бы их сейчас кто-то из знакомых – не узнал бы. Методом проб и ошибок находится верный путь. Буквально в конце аллеи – выход на оживлённую улицу, но здесь, между двумя пятнами от зажжённых фонарей, под убаюкивающе шелестящей листвой, они по-прежнему одни. – Тут наши пути расходятся, – в голосе Феодоры Осаму чудится грусть. Остановившись даже чересчур резко – женщина из-за этого чуть не спотыкается, – и не исключая того, что ему это могло померещиться, детектив нащупывает засунутый в карман пальто цветок. Сиреневые лепестки бархатистые на ощупь и – замечает он, разворачиваясь и чуть склоняясь к замеревшей рядом Достоевской, – цветом схожи с её глазами. Она дотрагивается до оставленной за ухом фиалки, до очаровательного застигнутая врасплох, и как же трудно думать, что она не простая иностранка, отчего-то кажущаяся сейчас необъяснимо печальной. – Порой не понимаю тебя. Дазай жмёт плечами. – Тебе кажется. Да и разве всегда нужно понимать? Иногда… – …цветок – это просто цветок, – она качает головой. Кривить друг перед другом душой так же бессмысленно, как пытаться закончить жизнь в присутствии сопереживающего Ацуши – Осаму знает, пробовал, – но всё же они оба делают вид, что двойного дна в произнесённом нет. При следующей встрече в парке Достоевская читает книгу, меж страниц которой – засушенные сиреневые лепестки.