Если любишь - все простишь.

Он с хрипами, во всю свою оставшуюся силу, тянет на себя руль железной летающей машины, которую создали его главные враги. В разуме он жег и вешал каждого, вырезал лезвием на их ногах неровную, окровавленную их грязной кровью букву “Р”, что означало “Родина”, Родина мать, Родина Россия. Представлял их истошные всхлипы и крики на немецком, слова, которые слезно вымаливали “Erbarmen Sie sich!”, что означало “Помилуйте”. Но ведь всех не перевешаешь и не сожжешь. Тело физически сдается, ослабевает, мышцы подставляют и больше не могут терпеть эту боль в ногах и руках по всему вздрагивающему телу. Ноет и без того в кипящих мозгах от той боли, которую он, как бы абсурдно это не звучало, заслужил. Даже боль нужно заслужить, как считал Миша, и нацисты ее действительно заслужили, но не боль, а такую мучительную кару, от которой у тех век душа от страха, муки и пытки будет дребезжать. Миша терпел ту боль, которая копилась этот месяц там, в адском котле с рабочим, дрессированным подготовленным немцами мясом. С рабами, такими же, как он, всем на одно лицо и грязную одежду, всем на одну мысль о крошке хлеба, и как бы поскорее кануть, мучительно или тихо, жгуче совсем в груди или вовсе безболезненно, это было не важно, главное, что бы закончилось все. Главное, чтобы немцы или мрази, что продались и предали родину, больше не подняли в очередной раз биту с измазанной Русской кровью, не избили до посинения и посмертных хрипов, и чтобы кровь чистая багровая, больше не застыла на грязной, вышитой нацистским мясом, концлагерной одежде. Но продолжалось это не долго, когда Девятаев действительно для себя решил – не предаст, даже если пытки будут невыносимыми. Не предаст он родину, улетит на самолете к своим. Хоть попытается, если не получится, сдохнет мучительно, забитым до смерти палкой такой же немецкой марионеткой. Зато будет стонать от боли за родину мать, будет волочиться по грязной земле лицом, но за родину, за которую не жалко умереть, зная то, что ты прошел ради нее и был готов. Сдохнуть, но зато без стыда в груди обжигающей, лишь наоборот, будет гордостно за себя, за родину, находящуюся глубоко там, в полыхающем от любви сердце. Стиснув зубы, вспоминал про Ларина, и в тот же момент ударял себя за плохое, что думалось о нем, но мысленно. Про Колю даже пример приводить не смел, не мог, не хотел, но истину в глубине души понимал, виноват он, но это другое. Ларин не предатель, Ларин - другое. Ларин всегда было другое. Он не такой как все, он особенное другое, он особенный для меня. Он вынужден был так сделать, так было для него правильно. Я никогда не винил его, даже когда он был виноват, была ли то мелочь, или самое страшное, чего я боялся, но я никогда не винил. Я его простил, не виня его никогда. Глупо, по детскому, но также сказал бы и Коля, был бы он тут, рядом со мной, дыша горячо, как бы сказал он, по советскому, в мою макушку. Если любишь – все простишь. Простишь все ошибки, даже самые ужасные, предательские и коварные. Если действительно любишь, простишь все, даже пулю в сердце, спустившуюся с курка рукою близкого человека. Ларина. Я знаю, Ларин бы не сделал так, не посмел, не поднялась бы дрожащая рука взять оружие против меня и выстрелить, смотря глаза в глаза, полные боли, но за этой пеленой скрывается дрожащая любовь совсем на ниточке. А ведь держится, не отпускает. Задрожали бы пальцы, судорожно дрожали и колени, ноги стали бы ватными, а со лба дорожкою потечет струя пота. В горле застрял бы ком, палец не сдвинулся и с места бы. Я знаю тебя, как облупленного. Знаю тебя, как свои пять и твои, что с мозолями стертыми и кровавыми. Знаю тебя всего, от пяток до кончиков русых, золотистых на свету волос и их начала. Я знаю тебя всего, Ларин. Ты не сможешь спрятаться и сбежать от меня, как и я, от тебя. Мы связаны с тобою чем-то не человеческим, чем-то по животному притягательным, обжигающим по красным костяшкам, губам обветшалым, целующимся в последним раз, и этот последний раз самый чувственный, из всех возможных. Коля, если бы ты и спустил тот злосчастный курок мне в лоб, я даю тебе слово и клянусь матерью родною, ты бы не смог жить после этого. Я знаю твой дикий, желаемый ко мне и больной вздох, знаю как неровно дышишь, смотря мне в глаза, знаю твою безумную любовь к самолетам, к небу, к облакам, растворявшихся у тебя в руках, знаю, как ты любишь делать сальто в свободном полете воздуха. Я знаю тебя от кончиков подушечек пальцев до твоих родинок и веснушек на теле. И знаю то, что ты бы разбился. Не выдержал бы. Не смог бы мне потом смотреть в глаза на фотографиях. Не смог бы слышать мое имя, мою фамилию и отчество, не смог и слышать те три буквы М.П.Д. В глаза моему отцу и не взглянул бы, на Фаю тоже посмотреть не смог. Не смог бы посмотреть на серой фотографии в глаза тому, кого любил и предал, кому пулю в лоб пустил бы, предав родину. Ты предал не родину, Коля, Ты предал Меня.

***

Девятаев все держит руль уже мокрыми от усталости руками, по лбу течет пот, а из глаз чуть мелким ручьем слезы, и не может понять, непроизвольно ли, или от горечи щемящей в груди и кома в горле, из-за чего слезы ручьем в любой момент польются, но нельзя, терпит, нужно держать штурвал. Соколов кладет сильную, с ранами и кровью руку на мою, что держит руль и давит, давит со всей силы, дабы мне помочь. Тужиться, смотрит на меня таким обнадеживающим взглядом и после кричит товарищам сзади меня, мол, поднажать надо и помочь, а то падем ведь, разобьемся. Рука об руку касается и давит, тужимся во всю мощь и немощь, и думаем лишь о том, как бы выжить, взлететь и не разбиться, взлететь и порхать по синему, свободному небу, одновременно напевая “Любимый город” и думать о том, как будет хорошо там, в будущем, где все мирно, но главное, что на своей земле без немцев. Девятаев больше не может, мычит, пыхтит, орет ведь “Сука!” из-за того, что не понимает, почему не взлетаем, почему из раза в раз падаем и колеса стучат об асфальт, больно ударяясь, и именно в больные места Миши. Ведь контролирует себя, старается во все мощи, потому что надо, потому что обещал. Родине обещал, Ларину обещал. Всем обещал, но главное, что Коле, главное, чтобы ему доказать, что ведь смог же, ведь взлетел. Главное доказать своему Коле, что смог, остальное не важно, остальное плевать. Девятаева как током пробивает, глаза расширяются и ком в горле слово стынет, вспоминает. Вспоминает тот больной для него диалог в том классе, где они один на один были. Где руки с мозолями дотрагивались до пунцовых щек, а зеленые глаза смотрели в его, серые, чуть с голубым оттенком. Ларин смотрел в те глаза, в которые впасть было можно словно в бездну, и тонуть в них, было бы лишь удовольствием. Банально, глупо, по-детски и скучно, но так сказал бы Ларин, так сказал бы Коля. Девятаев вспоминает вместе с прикосновениями его слова про управление, про кабину самолета, и благодарит себя за то, что вспомнил, и благодарит Колю за то, что жив. “Там хитрость такая: триммер находится под сиденьем, с правой стороны” Он произносил это ехидно, с ухмылкой на лице и смотрел прямо мне в глаза, жестикулируя, тем самым привлекал мое внимание. Ведь знает же, что я его так внимательнее слушаю. - Ларин, ты сам виноват в том, что сейчас происходит, но жаль, ты этого не видишь. Девятаев тянет руку за сиденье с правой стороны, старается, но сил нет, рука мокрая, не получится. Громким голосом просит Соколова помочь, и наконец-то получается. Самолет выравнивается и летит так, как правильно, по нужному направлению и так, как надобно именно Мише. Они выдыхают, когда самолёт выравнивает высоту. Больше не нужно вываливать всю свою силу в железяку, которую еле поднять и выкрутить так, как удобно или действительно нужно, можно выдохнуть, устремив уставшие глаза в пол или в небо. Миша прикрывает веки, сглатывает вязкую слюну на секунду, но все еще крепко держит руль. Устал, тошнит и мутит, а в мыслях лишь молитвы о том, чтобы все кончилось хорошо, чтобы они долетели живыми, и их вновь не окружили множество нацистских мразей. Миша чуть открывает глаза, снова устремляет внимательный, но измученный взгляд в небо. Поднять самолёт было тяжелее, чем он мог представить. Неповоротливую машину пришлось разворачивать по взлётной полосе, надеясь, что пули очухавшихся немцев не попадут в самолет и не заденут и так еле работающие генераторы. Сил одного Девятаева не хватало, чтобы колёса наконец оторвались от земли, а преградивший на машине дорогу Ларин, выбил из головы и вовсе последнюю надежду, но благо все обошлось, и бледная рука Соколова легла на его, вместе с последующими другими, тем самым помогли вытащить всех их со дна, к небу, солнцу и звездам, которых при свете дня не видно. Но несмотря на все преграды, взлетели. Взлетели с ноющими суставами, мышцами, взлетели с ноющей и скучающей по былым временам душой, когда все было мирно, а над головой были лишь деревья, облака и песни щебечущих птиц. Главное, что взлетели. — Пройдет товарищ все бои и войны Не зная сна не зная тишины Любимый город может спать спокойно — И видеть сны и зеленеть среди весны Когда ж домой товарищ мой вернется За ним родные ветры прилетят Любимый город другу улыбнется Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд Любимый город другу улыбнется — Знакомый дом, зеленый сад, и твой нежный взгляд! — Девятаева как током прошибает, когда он слышит этот до подрагивающих рук голос, тот знакомый голос, с которым связаны не одни года теплых воспоминаний. Тот знакомый голос, который вроде бы остался там, с немцами и своей оранжевой курткой, но а вроде почему-то появился тут. Сейчас этот голос один на один с ним, но не как с другом, не как с любовью или товарищем, а как с врагом. Ларин в своей манере, бесящей Девятаева до робеющих конечностей по всему телу и костям, но это все еще остается ему родным, как ничто другое и иное. — Девятаев, чего не подпеваешь? — В эфире раздается по всему пространству его голос будто эхом. Хочется сорвать шапку, порвать, сломать микрофон с наушниками только что бы не слышать его голос, потому что невыносимо. Соколов тоже слышит, тоже не понимает как, и задает лишь один вопрос “Кто это”, вместо тысячи заданных вопросов в голове у Миши за весь этот период, за все эти недели, месяца, протяжно долгие мучительные минуты и секунды. Девятаев кидает короткий, но бледный взгляд на Соколова. — Ларин. — Грустная песня, да? Ларин усмехается. Хочется врезать, ударить, притянуть за кожаную оранжевую куртку, выданную ему немцами и порвать, но нельзя, не может, не хочет. — Прям как на похоронах, Миш. — Сука. Цедит сквозь зубы прямо в микрофон, чтобы тот слышал, чтобы понял, как Девятаев бесится и раздражается, норовит рвать и метать, рвать именно Ларина, именно Колю, разрывать его меховую куртку и рубашку, рвать каждую частицу, чтобы пуговицы во все стороны разлетались. Рвать так, что б у обоих дыхание перехватило от пылающих горящих чувств ярости и ненависти. Любви. Ларин замолкает на несколько минут, не издавая и звука в эфир. — А ты, кстати знаешь, зачем люди поминки устраивают? — Ларин словно оживает, и вновь неожиданно для Девятаева говорит в эфир бодрым голосом. — Зачем мертвецов поглубже в землю закапывают? — Зачем? — Потому что им нельзя, чтобы мертвецы обратно к живым возвращались. Нужно чтобы все попрощались и забыли. Есть конечно такие, которые обратно лезут. Детишек малых пугают. За жизнь цепляются… Миша держит крепкую хватку на штурвале и не отпускает, втисывает грязные ногти в кожаный руль что следы остаются. Соколов и Девятаев переглядываются. Кроме Ларина больше ничего не слышно, и ни о чем, кроме Ларина, Миша не думает. Коля тяжело дышит в трубку, делая короткую паузу, и снова заговаривает что слышны слюни, летящие в микрофон. Голос истеричен и громок, дрожит от нервов, Он явно напуган, но это чувствует только Миша и только он. — А мы с тобой мертвецы! Слышишь, Девятаев?! Приказ 270 помнишь? —Голос становится тише и мрачнее. — Мертвецы не должны возвращаться к живым. Ты никуда не летишь, Миша. — Отпусти меня. — Девятаев цедит, сквозь зубы произносит больные ему слова и сам не верит, но говорит спокойно. — Отпусти, говоришь. — Его голос уверенный, но все еще слышно, как он подрагивает. — Не могу. — Лицо Коли сменяется, рука двигает резко вправо и самолет проворачивает круг над своей оси. Жмет во все мощи как только может и поет, натягивая на себя улыбку, точно кричит в кабине самолета, цедит сквозь зубы и фальшивую улыбку. Улыбается вновь во все 32 и кричит в микрофон Девятаеву, одновременно нажимая на красную кнопку в управлении оружия самолета. Целится в самолет Миши и кричит во все горло. В небе они точно не товарищи и не друзья, они враги, знающие друг друга лучше, чем они сами. Ларин подлетает подле самолета Миши, совсем рядом. Поворачивает голову к нему в сторону и смотрит точно в глаза, глубоко, будто пялится, но лишь разглядывает, и это в его привычной манере, как любит Девятаев. Они смотрят друг на друга, но лишь один Миша понимает, что это конец. Это последние встречавшиеся искренние взгляды за всю их совместную жизнь. У Ларина в глазах страх и сожаление, и слова, вымученные и вымолвленные с трудом “Миша, прости меня”, но в эфир он произносит совсем иное. — Я ж тебя предупреждал, Девятаев. Шансов нет. Садись, дурак. — Он смотрит на него с безысходностью и устало произносит слова, шансов действительно нет. У них обоих больше нет. Коля открывает огонь, пытается попасть по самолету Миши и попадает, от чего тот возгорается, но дальше попытки безуспешны, заело, заклинило, самолет дал сбой и не поддается действиям. Девятаев кричит открыть огонь, и сразу же жалеет. Попадание. Один, один, Ларин. Пуля попадает в окно кабины, стекло разлетается и ранит Ларина в лицо, осколки острием проходятся по щекам, глазам и носу, оставляя за собой кровавые царапины, и сквозь зубы зло и саркастично цедит в микрофон. — Миша...Миша. Стрелять в безоружного друга, как-то, не по советски — Коля...Коля, давай хорош. Линия фронта рядом, давай домой, Ларин. — Он пытается найти, найти самолет в облаках, найти его, но не получается. — Да куда я полечу, Миша?.. Кого я там обрадую, отца?! — В его словах нет эмоций, он отвечает холодно, уверенно и без дрожи в голосе. Он знает, что с ним сделают за предательство родины. Порвут на куски как дворовую собаку, даже не жалея и несмотря в щенячьи жалкие глаза, в которых видна боль и невинность, сожаление о своих поступках. — Полетели домой! Мы скажем, что ты с нами был, Коль! Нас простят, Коля! — голос грозит сорваться, когда слёзы наворачиваются на глаза. — Слышишь?! Коля, ты слышишь меня?! — Слышу я тебя, Миша, слышу. — Он молчит несколько секунд, сглатывая слюну и пытаясь привести мысли в порядок. — Только пути у меня обратного нет. Самолет Ларина падает, теряя управление, кабина дымится дымом сизым, от которого он задыхается, пытаясь сказать Мише последние слова. В голосе дрожж и нервозность, страх за то, что не смог сказать столь многого, что собирался, но никак момента не было подходящего. Никак слова не подбирались для извинения. Он кричит и хватается за все возможные кнопки, пытается, пытается сохранить последние минуты жизни, но все без толку. — Девятаев, ты меня слышишь?! Ты прости меня за все, Фаю береги. Миша! Отцу не говори. Прошу тебя. Прощай, Девятаев. С громким звуком падает самолет, оставляя за собой дым, огонь и воспоминания, оставляя за собой Ларина. Он смотрит внимательно за взрывом, и не отрывает глаз, но все еще накрепко держит руль, стараясь управлять самолетом. Перед глазами все маячит. Нет, это не реально, такого не может быть. Девятаев зависает в своем пространстве, смотрит на дрожащие и потные руки, что вцепились в руль и не отпускают. По грязным щекам с серых глаз текут слезы, скорбящие о потери всей его жизни по его же ошибке и опрометчивости. — Не скажу. — Самолет атакуют нацистские бомбы и второй из двигателей сгорает огнем, Соколов кричит Девятаеву о том, чтобы тот очнулся. Они приземляются на снег, полностью с разбитым самолетом, но выживают. Они приземлились, они на своей родине. Они выжили. Только как жить после этого, как жить, когда Ларина нет рядом