Моя глупая-глупая Вера

      Память такая сука.       Воспоминания о том, когда у меня ничего не было, когда едва сводила концы с концами и жила по правилу "лишь бы было где переночевать", отчего-то в моей голове стали такими... яркими. В позабытый Богом бар на окраине города два месяца назад меня привели мысли о возможности вновь оказаться в месте, где меня осенило, что продолжать жизнь в том же темпе просто невозможно.       Ностальгия?       Нет. Банальная тупость.       Когда моя поношенная душенька снова оказалась у этих старых дверей, я поняла: если тут что-то и изменилось, то я точно не удостоилась чести это подметить.       Вот и сейчас, словно не прошло этой недели, Бородатый Руська, коим его все величали, хотя был он некогда уважаемым Русланом Илларионовичем — главой администрации этого захолустья — всё так же прохлаждался у входа с дешевой сигареткой в зубах. Он, казалось, не менялся с годами, только лишь седина закралась в его волосы и бороду. Зато встречал он меня с такой же улыбкой, как и всегда — дедовской, теплой и слегка игривой.       — Мазелька, снова Вы? Зачастила, второй раз за месяц, — раздался прокуренный голос, сменившийся сиплым смехом в следующую же секунду.       — По тебе соскучилась, — ответила коротко, сложив руки в замок на груди. — Угостишь?       — А что, свои уже не курятся? Я-то угощу.       — Хочу вспомнить, какова на вкус эта херня, которую ты зовешь сигаретами.       И мягкой поступью устремившись вперед, попутно я достала зажигалку из кармана кожанки.       — Как кошечка, — прокомментировал Руська, протягивая мне папиросу.       Реагировать я не стала. Пусть развлекается на старости лет, глядишь, помрёт завтра, так пусть хоть на женские бедра насмотрится.       Вдвоем мы стояли молча. Я смотрела вперед, в никуда, задумавшись о том, как я докатилась до этого бара вновь. Ностальгия и впрямь редкостное дерьмо, раз приводит в места, где своё тело продать можно дешевле, чем бутылку водки. Чего греха таить, девчонки активно этим промышляли, парни активно этим пользовались, и, вроде бы, все даже оставались в плюсе. Ну, кроме тех, кого потом в больничку увозили. Да и они позже возвращались.       Мазохисты или идиоты? Я точно не знала.       — Заходить не будешь?       — Я что, с тобой попиздеть сюда пришла? Ты так много на себя не бери, — засмеялась я и сделала последнюю затяжку, позднее бросив сигарету под ноги и затоптав носком ботинка.       — Эх, все меня позабыли...       — Все, с кем ты общался, сдохли или от передоза, или от рук тех, кто не хотел платить за передоз. Чему ты удивляешься?       — Твоя правда. Ладно, иди. Твоя мышка уже изнывает от скуки.       Немудрено, что все в этом сомнительном заведении знали про меня и Веру. Сложно было не заметить, как мы уходим в одно и то же время, или не услышать её стоны из-за дверей закрытого женского туалета. Она как хлопковый фитилёк — нужно только поднести зажигалку, чтобы воспламенилась. Вера искала жестокости во всем, а я была той, кто могла насытить ею сполна. Так и спелись. Так и переспали.       Когда я увидела её впервые, она то расхваливала, то откровенно критиковала подход к отношениям своего "дорого и глубоко, мать его, уважаемого" друга Матвея. Вера активно жестикулировала, едва не уронив стоящую на их столике бутылку водки, и громко приговаривала: "Какие у тебя там стальные яйца, перепёлочка высиживала?". Узнала я тогда многое: и что парень любви всей жизни Матвея конченый мудак, и что презервативы он покупает самые дешевые, и что Лерка — та самая любовь всей жизни — уже давно его бросить хочет, да всё никак с силами не соберется. Подростковые драмы меня мало когда интересовали, но подвыпившая женщина двадцати семи лет — самый лучший психолог, который обязательно докажет всем униженным и оскорблённым, что с кем-то они должны наконец поменяться ролями. В общем, Матвей тогда советов получил, думается мне, на ближайшие лет десять, а буквально в следующий раз в этом самом баре я его увидела уже с Лерой.       И кто скажет, что я не Купидон?       Но вернемся к первой встрече. Матвей, перегрузив свою многострадальную голову, отключился и оставил нас с Верой болтать о своём. Тогда она вцепилась в меня, ласково вторя "Ри-и-иточка". Злости у меня не было никакой, впрочем, как и желания разбираться с малолетней пьянью, но я всё же решила вывести её на воздух, пока Вера уже игриво заглядывалась на мои губы и оголённую шею. Девчонкой она была красивой: слегка волнистые блондинистые волосы придавали ей некую миловидность, тёмно-зеленые глаза высматривали всё-всё в самых глубинах твоей души, а розовые щечки и вовсе делали её ангелочком. Но ангелом она, конечно, не была. Ведь создание небес не захочет, чтобы ему боль причиняли: чтобы кусали до вскрика или шею сдавливали со всей имеющейся силой, чтобы рот пальцами затыкали, на язык грубо надавливая, или оскорблениями осыпали с ног до головы. А Вера этого хотела.       Что уж греха таить, я в свою очередь давала ей желаемое сполна. То ли я так свои садистские наклонности удовлетворяла, то ли просто злость на девице вымещала, но отношения наши были такими нездоровыми, какими только можно было их представить.       Сегодня Вера меня не ждала, ведь о встрече мы не договаривались. Потому, когда она меня увидела, тут же подбежала и вцепилась ладошками в воротник кожанки, утягивая меня за угол, где никто не мог бы нас увидеть даже при большом желании. Она смотрела на меня долгих полминуты, и взгляд её был таким диким и покорённым одновременно, что мне показалось, будто у меня подкашиваются колени. Вера же мягко уместила ручки на моей шее и притянула к себе быстро, порывисто, втягивая в жадный поцелуй. Я нутром чувствовала, как она горит от возбуждения, понимала, что одна только мысль обо мне сносит ей крышу покруче любого наркотика. Оттого словно под наркотиком была я сама, в момент меняющаяся от прикосновения её вечно холодных рук.       Она острыми ноготками царапала мою кожу, прекрасно зная, что это непозволительно. Прекрасно понимая, что за такое дело я прерву поцелуй да оттяну блондинистые волосы, собрав их в кулак, заставлю её голову назад запрокинуть и жалобно проскулить, когда острые зубы оставят красноватый след на её молочной шее.       — Рити, я так те...       — Рот закрой, — строго срывается с моих губ, после чего я тяну Веру за собой в подсобку, грубо схватив за руку.       Как входим, закрываю дверь изнутри и прижимаю к ней девчонку, попутно стаскивая с неё толком ничего не прикрывающий черный топ. Она смотрит на меня затуманено, легонько улыбается, руками тянется к моим плечам, чтобы стянуть куртку, и это единственное, что я позволяю ей сделать.       — Как приятно иметь с Вами дело, — едва ли не мурчит Вера, поглаживая ладонью свою грудь в надежде, что розоватые ареолы не останутся без моего внимания. В свою очередь я позволила себе толику нежности: мягко провела языком от острой ключицы до соска, слегка прикусив напоследок, и она простонала жалобно, запуская пятерню в мои волосы и стягивая их в кулачке.       Расстёгивая пуговицу голубых джинсов, я внимания особого на её выходки не обращаю. А Вера, возбужденная, уже сама не знает, как подставиться, чтобы мне было удобнее. Мысли об этом заставляют улыбку взыграть на моем лице, ведь кто-кто, а эта девочка лучше всех знает, что я заберу желаемое даже стоя вверх ногами на канате, пока подо мной расстилается водная гладь.       Джинсы падают к её ногам уже через несколько мгновений, и Вера тянется ко мне в надежде получить ещё один поцелуй, но я грубо разворачиваю её лицом к двери, пока она успевает только ойкнуть от неожиданности. В глаза бросается белое кружевное белье, горячо ею любимое. Едва отодвинув в сторону ткань, провожу по оголённой ягодице ладонью, слышу, как моя девочка задерживает дыхание, очевидно, в ожидании удара, но я лишь сжимаю с достаточной силой, выбивая сдавленный выдох из её легких.       — Риточка...       — Что ж тебя так тянет на разговор, — возмущаюсь я и резко ввожу в неё пальцы, воспользовавшись её расслабленным состоянием. Схема срабатывает, как часы: не ожидающая подобного Вера со стоном выгибается в спине и спустя минуту начинает подаваться бедрами мне навстречу, надеясь приблизить оргазм.       Нет никакого волнения о том, что кто-то может нас услышать: музыка в баре играет почти на всю, да и в целом там никому нет дела до других. Я более чем уверена, что мало кто заметил такое резкое исчезновение Веры, и ещё меньше тех, кто подметил моё присутствие в баре.       Её стоны — моя любимая симфония. Её хочется поставить на повтор и слушать-слушать-слушать, пока кровь из ушей не пойдёт. Её "Рити", то сдавленное и тихое, то громкое и порывистое, крышесносно и действует безотказно. Слёзы, выступающие на её глазах, когда мои пальцы давят на корень её языка, приносят мне такое удовольствие, о существовании которого я и вовсе не подозревала. И в конце концов её прикосновения, попытка дотронуться до меня хоть как-то в таком неудобном положении, заставляют меня блаженно закатить глаза и дать ей больше-больше-больше, чтобы дрожь прошла по всему девичьему телу, когда она в последний раз простонет сладко моё имя, отдав всю себя от клеточки до клеточки.       Когда я разверну её к себе лицом и поправлю спутавшиеся у лица пряди, Вера только улыбнется и прижмётся ко мне со всем имеющимся теплом.       Такая холодная. Такая потерянная. Такая уставшая.       И только во мне вновь найдёт опору.       Моя глупая-глупая Вера.