***
Я приступила к работе всего за две недели до Энни, а это значит, что я была свидетельницей тому, как она впервые, спотыкаясь, спустилась по низенькой лестнице в кухню. Тонкие, растрепанные светлые волосы обрамляли ее заостренное личико, и тот, кто подыскивал ей туфли — кем бы он ни был — явно не позаботился, чтобы те были впору. Только по милости Святой Девы она не свалилась прямо в главный очаг, так что я не удержалась и прыснула. — Бедный ягненочек, — пробормотала я, поднимая ее на ноги. — Где тебя только нашли? Она залилась румянцем. — Это место… город… Лондон… Его слишком много. Столько-то я поняла. Я сама по рождению северянка. Так что я сразу же принялась показывать ей те уголки кухни, которые успела выучить за прошедшее время, и придумывать объяснения насчет тех, которых еще не знала. Я, в конце концов, всегда отличалась находчивостью; мой отец ничего другого и не ожидал бы. Энни старалась схватывать, что есть сил; вправду старалась. Вот только у нее был особый талант упускать подгоревший хлеб, или ронять на пол отборные куски мяса, или обмакнуть локоть точнехонько в любимый соус нашей кухарки, и этот талант со временем расцвел только пуще. На четвертый день кухарка отводит меня в сторонку. — Не надо тебе ей помогать, — говорит она, хмурясь. — Не думай, что мы не заметили: солишь рагу, когда она поворачивается спиной, подсовываешь мышам испорченную выпечку. Твоя помощь выйдет боком, когда она останется одна, хотя одному Богу известно, когда этот день настанет. Я с нарочитой сосредоточенностью бью яйца для каши фрументи, пока, наконец, кухарка не усмехается, сдавшись. — Кабан, рыщущий в лесу, назвал бы тебя свиноголовой, — говорит она со вздохом, а затем более резко: — И хватит с яйцами, имей в виду! Мы что, думаешь, сделаны из денег? Что, полагаю, означает: я прощена.***
По дороге из церкви только и разговоров, что о пропавшей девице. — Леди, если на то пошло, — шепчет Марджори. — Та, какая была принцессой, пока не вернулся король — храни его Бог! Она с тревогой оглядывается по сторонам. Неуверенность последних нескольких лет, быть может, и ослабла теперь, когда братья Йорки полновластно владели троном; но все равно не годилось, если не тот человек подслушает, как ты говоришь чего-то не то. — Может, она ребенка ждет? — Бесс считает по пальцам месяцы, прошедшие после кровавой бойни в Тьюксбери. — Нет, слишком уже много прошло. — Или, может, она собирается искать убежища рядом со своей леди-матерью, — предполагает Марджори. — Допустить только, что она способна вынести жизнь за монастырскими стенами. — Не говори глупостей. Почему бы ей тогда не выехать из дома сестры со всеми почестями? — Может быть, — шепчет Энни, — она сама ничего не выбирала. Может, она не знает, как сказать, что хочет, чтобы ее нашли. Я хмурюсь. Что касается меня, то я вообще ничего не говорю.***
Ночные разговоры, в конечном счете, сворачивают на тех, кого мы покинули в ожидании. Бесс с кокетством говорит о мужчине, которому обещана; он служит в страже и всегда горазд погулять с ней по праздникам. Марджори говорит вообще не о мужчине, а о хорошенькой розовощекой подруге, служащей в Сомерсете. Когда приходит мой черед, я улыбаюсь. По крайней мере, тут Бесс не ошибается; это своего рода сила — когда удалось тайно сберечь достаточно историй, чтобы была возможность выбирать: какой поделиться. Я рассказываю им о юноше, с которым была знакома: угрюмом, нахмуренном и таком серьезном, что у меня заходилось сердце. Он никогда не знал и половины того, что я чувствовала к нему, но, с другой стороны, я и сама не знала. Безыскусный рассказ со слишком частым исходом (“а потом он ускакал на войну, и глаза мои больше его не видели”), но Бесс смягчается, Марджори ахает, а Энни смахивает не одну слезинку. — Я была замужем, — отважно говорит Энни, когда ее подталкивают присоединиться, и все мы вступаем разом: — Что за нечестивый священник выдал замуж дитя, которое едва говорить-то выучилось? — хочет знать Марджори, а Бесс — одновременно с ней — бушует, что мы не договаривались врать, и названные сестры никогда бы… — Была? — спрашиваю я осторожно. — Да. — Энни разглядывает свои ладони. — Он мертв. В моей голове кое-что начинает складываться воедино; предположения и следствия, которые мне не нравятся. Не годится, чтобы кто-то еще знал об этом или даже подозревал. Я громко прочищаю горло. — Ого, что за совпадение, — весело говорю я. — Сама я была как-то венчана, и самым счастливым образом овдовела. И когда пристальные взгляды и восклицания сходятся взамен ко мне, я говорю себе: если это ради Энни, то я не против.***
Неприятности настигают нас вскорости после Благовещенья. Мы с Энни замешиваем тесто к завтрашнему дню в задней части кухни, когда внутрь врывается Марджори, раскрасневшаяся до предела. — Ни за что не поверите, — выдыхает она. — Там конные! Я застываю на месте. Энни щурится. — Конные? — повторяет она. — Десятка два, все разодеты как лорды, и говорят, во главе у них сам Глостер?!.. — Брат короля? Что бы ему здесь… — Энни, не кончив фразы, поворачивается ко мне: — Нэн, ты почему-то вся бледная. Неужели? Я могла бы заверить ее, что это всё от злости, если бы к нам не вошли люди в цветах Йорков, вместе с кухаркой и Бесс, и прямо за этой несуразной процессией… — Ричард. Его черные брови сходятся вместе. — Анна. Хорошую же погоню ты нам устроила. — Нам? Только не говори, что объединил усилия с моей сестрой и милордом Кларенсом. — Мой голос дрожит, зажатый между придворными фразами, для которых я была рождена, и более грубым акцентом, которому я выучилась. Я ненавижу это. — Хотя они всё равно получат то, чего хотят. Джордж и Белла вступают во владение моим наследством независимо от того, смогут они объяснить мое исчезновение или нет. — Все усилия, которые я предпринял, чтобы тебя отыскать, — осторожно отвечает Ричард, и на его щеках появляется румянец, — были исключительно в моих личных интересах. Именно этого я и боюсь. Я позволяю себе многозначительно обвести взглядом небольшую толпу зрителей, собравшихся вокруг нас; Ричард, кажется, замечает их только сейчас. Он откашливается и говорит тем повелительным тоном, который удивляет меня до сих пор: — Мы будем говорить наедине. — Пожалуйста, — добавляю я, когда все выходят, по-прежнему тараща глаза. Энни задерживается, чтобы пожать мне руку, а затем тоже уходит, оставляя меня наедине с Ричардом. У меня на подбородке мука, а на подоле жир, и я наедине с Ричардом. — Анна… — начинает он — немного другим тоном, чем раньше, но у меня нет на это терпения. — Только не снова, — говорю я. — Ты ведь знаешь, Эдуард одобрит… — С чего бы и нет, когда его любимый брат получит богатое… — Это даст тебе безопасность… — Последняя из Ланкастеров, запрятанная… — Ты можешь быть счастлива, — обрывает он с неожиданной искренностью. Так он говорил мальчишкой, когда пробирался в каминный зал, чтобы умолять меня о благосклонности на турнирном поле. — Я дал бы тебе счастье, Анна. Я смеюсь; даже для моих собственных ушей смех звучит резко. — Однажды я уже шла замуж под грузом таких обещаний. — Они исходили больше от моего отца, чем от моего суженого, но в конце концов всё было едино. — Определенно, ты помнишь, что из этого вышло. — И что тогда? — Его самообладание, наконец, дает трещину. — Ты разве собираешься остаться здесь и... и мыть посуду до конца своих дней? Уж этого-то более чем довольно. Я засовываю руку в карман фартука и достаю оттуда дюжину пенсов, которые так тщательно сберегла. Это не драгоценные камни, которые я носила когда-то, и не поместье Варвик, но это плоды собственных моих честных трудов и доказательство, что я могу выжить, не утратив самостоятельности. Ричард качает головой, когда я объясняю это. — Так и думал, что ты скажешь нечто подобное. — Он протягивает мне пергаментный свиток, мелко исписанный и не скрепленный еще печатью. — И потому привёз тебе это. Ему достает такта придержать язык, пока я читаю — и перечитываю еще раз. Достаточно нескольких слов, чтобы распознать начало официального ходатайства к Его Святейшеству с просьбой предоставить надлежащее разрешение на вступление в брак, и еще немного предложений, чтобы понять, что здесь не так. Я знаю наши родословные так же хорошо, как и кто-либо другой, не говоря уже о наших брате и сестре, венчанных между собой; Ричард, который освоил и запомнил законы даже прежде меня, наверняка должен был всё заметить гораздо раньше. (*) Но когда я смотрю на него, он только пожимает плечами. — Вот и твой ответ, — говорит он мне. Его голос звучит очень мягко, когда он добавляет: — Ты не окажешься больше в ловушке, Анна. Он прав, конечно. Никто не ждет от леди особенного ума, даже если она из выводка Делателя Королей. Она может легко дать согласие на замужество, а затем — в любой момент, когда сочтет подходящим, — вынужденно вспомнить о своем промахе и без вреда для себя добиться аннулирования брака. Она может знать, что даже если пожелает уйти, то сделает это со знанием: в худшем случае есть где-то харчевня, готовая снова дать ей приют, и подруги, только и ждущие, чтобы принять ее в свой круг. И еще она может знать, что всякий день, когда некая ошибка остаётся незамеченной, на деле будет новым обещанием длительной любви; не следствием того, что две души соединились слишком поспешно. Я откладываю пергамент. — Хорошо же, — говорю я — и удивляюсь, что сердце не пускается в пляс от паники, которая погнала меня прочь из дома сестры. Бесс, в конечном счете, была права; только тайны и способны защитить человека.***
Когда мы поднимаемся по кухонной лестнице рука об руку, кухарка и девочки изо всех сил делают вид, что не подслушивали под дверью. Вряд ли я могу их винить; я прекрасно знаю, что за последние месяцы ни с кем из нас не случалось ничего интереснее. У Ричарда, однако, нет причин для сочувствия, и потому он просто уходит с мрачным видом подготавливать наш отъезд. Кухарка тотчас же приседает в пугающе глубоком реверансе, бормоча какую-то чушь: словно бы наполовину извинения, наполовину обвинения за то, что я не сказала им раньше. Бесс стискивает мою ладонь, явно уже готовясь рассказывать всем и каждому, как сама леди Анна Невилл была ее закадычной подругой и спутницей. Марджори, всегда отличавшаяся практичностью, спрашивает, не понадобятся ли мне в дорогу немного хлеба и сыра. Так быстро, как только могу, я отмахиваюсь от каждой из них и поворачиваюсь к малышке Энни. Если раньше я считала ее глаза широко распахнутыми, то была неправа. Ее глаза просто огромны, и она смотрит на меня так, словно ждет, что я достану с неба звезду и вручу ей. — Не нужно бояться, — говорю я ей еще раз. — Где бы ты ни была раньше. Кем бы ты ни была. На сей раз она, похоже, мне верит. Таковы, полагаю, преимущества положения. — Моей сестре служит одна особа, — продолжаю я. — Добрая женщина, вдова. Зовут ее Анкареттой, как и тебя. Скажи ей, что послана от меня, и она сделает так, что о тебе позаботятся. А еще я думаю — но не добавляю, — что у Анкаретты Твинихо более чем в достатке успокаивающих бальзамов и зелий, чтобы помочь Энни забыть о том, что мучит ее, и о решениях, какие, подозреваю я, она приняла, чтобы избавиться от брака, который был ей не по сердцу. А даже если это не так — жизнь, посвященная травам и припаркам, подойдет моей подруге куда больше, чем работа в харчевне. Энни кивает, поникнув плечами и опустив руки вдоль тела. — А ты? — спрашивает она в самое последнее мгновение, когда я уже думаю, что нам осталось одно молчаливое прощание. — Куда ты теперь? Ричард предложил убежище в церкви Святого Мартина, я же предпочла бы дом его матери. Но Энни имеет в виду другое. — Куда пожелаю. — Я обдумываю это еще раз и начинаю улыбаться. — Куда я пожелаю.