Мечта

I

      Деревня стояла почти что в четырёхстах километрах от фронта, но даже так она оказалась повреждённой несколькими случайными снарядами. Рота в составе восьмидесяти человек из ста пятидесяти расселилась по деревянным ещё не разрушенным домикам — в каждом таком по пять человек на этаж. Гражданские покинули местность, кажется, всего неделю назад — пыль внутри не успела сильно скопиться, но никаких вещей уже не осталось, кроме мебели. Пауль Боймер не обращал внимания на пыль или оставшиеся предметы быта, хотя завалявшееся в погребе сало не помешало бы. Он в большей степени интересовался приятным уху мягким гулом голосов и сапог своих сослуживцев, которые впервые за два месяца заменили ему свист снарядов.       С Паулем вселились ещё только трое — Качинский, Тьяден и Кропп. Одно место оказалось свободным, а потому Тьяден быстро перетащил деревянную основу кровати поближе к своей, делая её таким образом двухместной. В деревне планировали простоять ещё некоторое время, до прибытия пополнения, а потом их всех вновь отправят на фронт — наконец появилось время выдохнуть и отвести душу.       Кормили по расписанию, но скудно и только два раза в сутки, поэтому Качинский придумывал как бы раздобыть себе и товарищам дополнительные порции. Обычно выменивал у поваров на сигареты, которые иногда получал от остальных ротных, но помогало нечасто. Вместо этого он и Пауль изредка делали небольшие вылазки к соседним населённым пунктам и отдалённым хуторам, только вот они уже обычно оказывались полными местных жителей, французов, а потому оттуда приходилось только убегать. Конечно, они могли бы попробовать украсть, но Пауль постоянно отнекивался и говорил, что суп два раза в день — не настолько плохо, чтобы подвергать себя такой опасности. Окажутся достаточно осторожны — проживут ещё лишний день.       От одной деревни до другой располагалось не больше десятка километров лесополосы, и люди эту местность редко пересекали. Скорее всего знали, что прибыли чьи-то солдаты, и шастать рядом с их новым местом дислокации никто желанием не горел. Поэтому шли Пауль и Качинский без задней мысли и спокойно переговаривались между собой, засунув руки в карманы штанов.       — Как думаешь, сколько мы тут пробудем? — вопрос от Качинского в большей степени риторический.       — Думаю, две недели — не меньше. Неделю пополнению из Берлина только ехать. Из Мюнхена даже может дольше. А что, планируешь чем-то солидным заняться?       Качинский вроде бы не планировал, потому что планировать здесь что-то всерьёз нельзя, особенно на несколько недель вперёд. Может, они не дождутся пополнения и поедут так, а может, их всех раздавит артиллерия, если залетит так далеко. Но у него назревал какой-то собственный план, Пауль видел это в его прищуренных глазах, во взгляде, и в этой островатой хитрой улыбке. Пауля неожиданно пробрала мелкая дрожь, и он, не говоря ничего, лишь ускорил шаг под тихую усмешку Качинского.       Дежурили на кухне по расписанию, которое составили на две с половиной недели вперёд. Пауля поставили с Альбертом, дали им задание отрывать ботву от репы, чистить картошку, а затем всё это нарезать и кидать в суп. За такую работу им полагалась одна дополнительная тарелка на двоих. В первый приём пищи её взял себе Альберт, а во второй Пауль отнёс её Качинскому, в качестве извинения за то, что он тогда в деревне не согласился рисковать. Ужинать они решили вдвоём чуть поодаль ото всех, снаружи, смотря на широкие поля и удаляющийся к горизонту лес, окружавшие эту небольшую деревеньку. Качинский, на удивление, ел не особенно охотно, при том, что раньше он с таким энтузиазмом шёл вместе с Паулем воровать еду у других людей. Хотя, может в этом его поведении виноват сам суп, который явно на вкус казался менее привлекательным, чем зажаренный в собственном соку гусь.       Вечер оказался на удивление тёплым, не таким, как обычно бывало ближе к концу осени. Качинскому стало особенно жарко после двух порций, поэтому он предложил Паулю сходить чуть вниз, к небольшому протоку Мааса, где ранее подметил идеальное место для водных процедур.       Вода оказалась ужасно холодной в контрасте с душными сумерками, но по-своему отрезвляющей и в некоторой степени успокаивающей. Пауль остановился практически в самом начале, у берега, где вода не достигала и пояса, а Качинский поплыл дальше, вглубь. Проток в это время выглядел невероятно завораживающе, магически, почти как в сказке: мягкий лиловый свет отражался в водной глади, яркая зелёная трава шуршала свои собственные очаровательные мотивы, а тёмный слегка сгорбленный силуэт Качинского ощущался родным и таким важным, что сердце готово было разорваться. Это место в эту самую секунду словно забыло о том, что всего в нескольких сотнях километров война, там фиолетовое небо окрасилось в коричнево-серое, а трава была беспощадно выжжена.       Несмотря ни на что, Паулю впервые за два месяца хотелось улыбаться, наблюдая за этой картиной, хотелось замереть и остаться в этих ощущениях навечно, запереть себя в них. Качинский вёл непринуждённый диалог и тихо гортанно смеялся, а Пауль уже не мог стереть с лица глуповатое выражение, которое его товарища, кажется, только сильнее веселило. Да и самому Паулю становилось забавно, и он звонко смеялся, не обращая ни на что, кроме Качинского, внимания. Выйдя на берег, они раскурили одну сигарету на двоих, а потом отправились обратно в дом.       Альберт всё выпрашивал, чтобы Пауль и Тьяден перекинулись с ним в скат, потому что идти к Мюллеру в соседний дом он не хотел, а Качинский всё куда-то бегал, лишь изредка возвращаясь. Начал мучить своих товарищей Альберт с восьми утра, а закончил к двум часам, потому что по итогу они согласились. Играли вплоть до ужина, и за это время Пауль проиграл Тьядену три сигареты, а Кроппу целую банку тушёнки. Потери пусть и небольшие, но ощутимые, а отыграться он уже не успел, поэтому ужин у него оказался скромный и без курева. Всю ночь у него урчал живот, и то ли это голод так давал о себе знать, то ли подступающая диарея от ухудшающегося на вкус супа, хотя по итогу могло оказаться и то и другое.       На следующий день Паулю удалось вернуть только сигареты, потому что тушёнку Альберт уже съел. Качинский вновь куда-то постоянно уходил, и Пауля это почему-то ужасно волновало, хотя остальные, кажется, даже не замечали. Проследить не получалось — постоянно кто-то отвлекал, а Качинский, как оказалось, невероятно умело скрывался среди толпы отдыхающих солдат. Ближе к центру деревни несколько ротных умудрились соорудить нечто похожее на перекладину для подтягиваний, как в военной подготовительной школе, и группа из шести-семи человек соревновалась между собой по силе. Тьяден и Мюллер несколько раз попытались осилить тридцать подтягиваний, но всегда останавливались на двадцати пяти. Пауль тоже попытался, скорее для поддержания формы, чем для реальной проверки своих сил — получилось только шестнадцать.       Этот день тянулся как-то необычно долго, особенно во второй его половине, когда всю роту отправили на проток стирать форму. Пауль со всеми не пошёл, потому что ему удалось справиться со стиркой ещё позавчера, вместе с Качинским. Оставшись в тихой опустевшей деревне, Пауль неожиданно почувствовал себя ужасно одиноким и каким-то забытым. Ему нравилось, и он с приятной теплотой в груди вспоминал то товарищество, которое сформировалось между ним и его сослуживцами, но сейчас, будучи среди недавно брошенных впопыхах вещей и опустевших зданий, это казалось больше проклятьем, напоминанием, что когда-нибудь он окажется в этом мире сам по себе. Пауль уже было собирался всё же сходить к протоку, как вдруг его окликнули из-за спины. Качинский тоже остался в деревне, и глаза его вновь искрили той самой усмешкой, намекая на очередную хитрость.       Качинский уверенно вёл своего товарища прямиком через лес, не объясняя ему куда именно они так спешили и зачем, лишь изредка поглядывая на него всё теми же глазами. Непроизвольно, Пауль сглотнул накопившуюся слюну и отвернулся от Качинского, продолжая смотреть исключительно себе под ноги. Чем дальше они углублялись в чащу, тем лучше Пауль мог разглядеть тонкую практически исчезнувшую тропинку, ведущую к заброшенной сторожке лесника. Каким образом Качинский смог её отыскать во всём лесу при таких условиях — понять было абсолютно невозможно, но Пауль об этом не задумывался, он просто следовал за своим другом дальше. Место и правда оказалось пустым, а внутри практически всё было вынесено или украдено, помимо пары самых бесполезных гнилых брёвен и несдвигаемой каменной печи.       — Заприметил его ещё когда нас только привезли. Со стороны основной дороги немного видно, — прокомментировал немой вопрос в глазах Пауля Качинский. Затем, ничего более не говоря, Качинский вынул из нижнего кармана гимнастёрки небольшой свёрток, кажется, чего-то съестного. В нос Паулю тут же ударил запах вяленого перчёного мяса, такого, которого он видел последний раз ещё до войны. Мясо даже снаружи выглядело свежим и пряным, только-только сделанным, однако Пауль есть его не спешил, сначала вглядываясь в лицо Качинского, размышляя, как к нему в руки попался столь ценный продукт.       — Ну уже, бери, Пауль. Это для нас с тобой, — «для нас с тобой», — и его сердце слишком громко застучало, как будто готовилось к чему-то невероятно страшному, прямо как случалось иногда на фронте под смертельным обстрелом.       Мясо оказалось невероятно вкусным, и все мысли о его происхождении довольно быстро отходили на второй план, когда мягкие тонкие кусочки один за одним оказывались в его рту. Пауль и Качинский стояли друг на против друга и глупо улыбаясь ели его, не останавливаясь ни на секунду, вплоть до того момента, когда оно закончилось. Пауль съел четыре кусочка, а Качинский только три, скорее всего он узнал про ту проигранную банку тушёнки. Сытые и довольные, они сели прямиком на пол и болтали ни о чём, просто наслаждаясь выпавшим моментом. Всё вокруг ощущалось для Пауля таким нереальным, далёким, подобной безраздельной радости последних нескольких дней он не ощущал, казалось, ни разу за всю его жизнь. Смех Качинского тихий и тёплый, как ночной костёр, а редкие случайные прикосновения оставались на коже вязким сладким мёдом, и обратно в лагерь возвращаться совсем уж не хотелось. Может, после войны, они смогут остаться и работать вместе?       — Куда нам, Пауль? — голос его расслабленный и низкий, а лицо раскраснелось от насыщения, — Ты из Берлина, я из Мюнхена. А на заводе так и поодиночке можно работать.       — Завод! Ты же умеешь обувь делать, можно открыть свою фирму. Ты будешь нашим главным мастером, а я займусь бумагами. Только название надо придумать.       — Schuhemacher, — просто проговорил Качинский, мягко разглядывая заинтересованное лицо своего товарища.       — Так и назовёмся. Можем в Мюнхене, можем в Берлине. Где бы ты хотел?       — Не знаю. В Мюнхене меня ждут, — на мгновение лицо Качинского покрыла ужасная глубокая тоска, и Пауль неожиданно осознал, что у него ведь был дом, была семья, и он к ним вернётся, как только здесь всё закончится; Пауль ему станет совсем и не нужен, — Так что, наверное, лучше всего там.       На это Пауль ничего не ответил. Настроение пропало, да и разговор сошёл на нет, поэтому он лишь молча вглядывался в широкую фигуру друга, мечтая о чём-то невозможном. Покинули сторожку они только после захода солнца, а вернулись в деревню к началу обхода первых часовых. Чтобы часовые их пропустили внутрь периметра, пришлось заплатить им припрятанной едой Качинского, потому что у Пауля её больше не осталось.

II

      Пополнение прибыло ровно через неделю после того, как въехала основная рота, поэтому они выдвинулись раньше, чем предполагал Пауль. На их последний перед отправкой ужин подали необычные на вкус сосиски и всё тот же суп, только теперь с нарезанным в него салом. Во время ужина Пауль старался с Качинским много не разговаривать, предпочитая бессмысленно перебрасываться фразами с Кроппом. Везли сто тридцать человек состава до фронта около дня, всё время без остановок. По мере приближения становилось хуже — появлялся этот ненавистный безостановочный вой снарядов. Некоторые ротные, особенно затронутые разрывной шрапнелью, начали совсем немного раскачиваться вперёд-назад, стараясь таким образом себя успокоить. Молодые солдаты, смотря на такую реакцию, нервничали вслед за ними, крепче сжимая тонкими пальцами выданные им недавно ружья. По правде говоря, все новые ребята выглядели такими тонкими, как травинки, беззащитными и совсем неподходящими для окружающей обстановки — кажется, будто их забрали сюда прямиком из-за школьной парты.       От недавней хорошей погоды не осталось и следа, поэтому ступили солдаты в глубокую вязкую грязь, которая тянулась коричневым болотом через все окопы. Во Франции скоро зима, грязь заменится на лёд и снег, и сидеть на передовой станет совсем невыносимо. Рота распределилась по пустовавшим частям траншей, став ждать неизбежного нападения. Первые несколько дней были слышны лишь шумы двигателей самолётов, несколько продолжительных обстрелов и всего пара взрывов. Ожидаемо, на пятый день поступил приказ о начале наступления на французов — артиллерия их в этот раз поддерживать не станет, поэтому придётся пробираться через ничейную землю самостоятельно.       Выдвинулись ровно в шесть утра. Дождь прекратился, но грозовые тучи до сих пор плотным комом висели над фронтовой линией, не позволяя солнцу осветить наступавших солдат. Оббегать воронки, резко падать, уклоняясь от пули, а затем вновь вставать и продолжать двигаться вперёд становилось привычным делом, почти что автоматическим — вперёд, вбок, вниз, вверх. Если слышишь свист бомбы, появляется промежуточное действие, но в сущности всё одно и то же. Обычно солдат редко замечал происходящее вокруг, если это не враг или снаряд, но сейчас Пауль заметил: Качинский, до этого бежавший рядом, нырнул в одну из воронок, кажется, чрезмерно для него глубокую, ибо он слишком долго из неё не выбирался. Стоило бежать дальше, одно промедление, один промах — и в его каске будет красоваться пулевое отверстие, прошедшее насквозь, но Пауль остановился. Развернувшись и упав плашмя, он медленно подползал к воронке, прямо навстречу всё ещё бегущим солдатам. Один из бегущих после глухого звука резко замер, а затем Пауль увидел перед собой чужие потухшие глаза. Ничего другого не оставалось, нужно было оттолкнуть тело и продвигаться дальше, Качинский не мог выбраться уже с минуту.       Оказавшись около границы воронки, он вспомнил, что в подобной ситуации главное правило — не свалиться туда вниз, вслед за товарищем, поэтому Паулю приходилось цепляться за мягкую грязь рядом, вторгаясь в неё почти что всем предплечьем. Свободную руку Пауль вытянул как можно дальше вглубь воронки, помахивая ей в поисках живого тела. Через некоторое время, за руку схватились крепко, почти что отчаянно, и Пауль изо всех последних сил потянул вверх, при этом всё ещё пытаясь удержать себя на месте. Он услышал чужие хрипы лишь чуть погодя, когда шум бурлящей крови в ушах подутих. Собравшись с мыслями, перед собой Пауль смог наконец разглядеть бледное лицо Качинского, и он всё никак не мог отдышаться, скорее всего мешала вода, которой он наглотался, упав в воронку. Пауль хотел помочь, нажать на грудь и позволить воде выйти, но не смог — Качинский смотрел на своего друга настолько странным, завораживающим взглядом, что Пауль просто замер с протянутой вперёд ладонью. Смахнув с лица Пауля немного грязи, Качинский резко встал и, не говоря ни слова, продолжил двигаться в сторону французских окопов.       Закрепиться на новых позициях всё-таки получилось. Погода улучшилась, и воздушная поддержка смогла сдержать контрнаступление французов. Следующей целью должен стать близкий к фронту городок с тысячью жителями, так и не сумевшими покинуть родные дома. Город было приказано захватить, гражданских сохранить, а для этого требовалось сместить французских солдат ещё дальше, почти что к самой столице. Накануне наступления рота проверяла целостность противогазов, что не могло сулить ничего хорошего как для них, так и для врагов. У Пауля противогаз оказался с трещиной по стеклу, пришлось его заменить на более потрёпанный, зато целый.       За несколько часов до начала наступления на позиции прибыли несколько дополнительных отрядов, все оснащённые ещё более крупными противогазами и более плотной формой. Новоприбывшие выдвинулись гораздо раньше, в то время как основная рота подключилась только после сумерек, при этом заранее надев противогазы. Французские наземные ракеты этой ночью не замолкали, выстрелы и взрывы с их стороны ощущались особенно отчаянными, чем это бывало обычно — их почти что загнали в угол, вытравили из нор, как полевых крыс. К цели продвигались быстро, в основном за счёт первой волны, а потому в город военные зашли уже к шести часам следующего дня.       В качестве поощрения за продвижение линии фронта, солдат расселили по пятиэтажным домам города, откуда предварительно выгнали жильцов вместе с их вещами. Пауля заселили в одну комнату с Альбертом, который после продолжительного отдыха принялся осматривать, какие предметы неосмотрительные прежние жильцы умудрились забыть. В их комнате не нашлось ничего интересного, кроме старой большой картины с изображённым на ней средневековым мужчиной, зато в соседней, у Качинского и Мюллера, оказался новенький граммофон, к которому шло несколько французских пластинок. После не особо сытного ужина Мюллер решил проверить, какая музыка им досталась: две из трёх пластинок оказались развлекательными, а одна — печальной, по крайней мере, таковой была их мелодия, текст никто из слушателей понять так и не смог. Альберт хотел было перенести граммофон в их с Паулем комнату, потому что она была на метр больше, и в ней было удобнее сидеть, но Мюллер резко отказался, наверное подумал, что Альберт потом не вернёт.       Оставив товарищей развлекаться с граммофоном, Пауль предпочёл пройтись по периметру отведённой им территории. Она оказалась не такой уж и большой, зато частично освещённой фонарями. Все солдаты отдыхали в своих комнатах, не стремясь терять попусту силы на прогулки по пустым холодным улицам. Местных горожан тоже заметно не было, только тусклые огни в окнах напоминали о том, что здесь продолжали жить. Паулю вдруг стало неожиданно стыдно за то, что ему пришлось занять чужую квартиру, чужую спальню, забрать себе чужие воспоминания. Та картина со средневековым мужчиной, которую нашёл Кропп, наверное, была кому-то очень дорога, но в спешке её просто не успели забрать, и теперь никогда более и не заберут, оставив позади. Может, картину стоило бы выставить на улицу, чтобы хозяин пришёл и вернул её? Да, наверное, так стоит сделать — никому из них этот портрет всё равно не нужен.       На половине пути до дома, Пауль в темноте еле смог разглядеть идущую ему навстречу до боли знакомую фигуру, в руках которой находился тот самый граммофон, с заранее вставленной, кажется, пластинкой. Качинский шёл быстро, будто бы от кого-то чуть ли не убегал, а потому Пауль отреагировал быстро — подскочив к другу, помог дотащить тяжёлый инструмент до наиболее тихой и незаметной аллеи.       — Еле смог у них это утащить, — Качинский запыхался, всё никак не мог набрать полную грудь воздуха, наверное, простудил лёгкие в воронке, — Хотя, после того, как Тьяден принёс водки, всё стало проще. Они даже не заметили, что музыка прекратилась.       — А зачем?       Качинский, кажется, не ожидал такого вопроса, он замер на месте, обдумывая вопрос, и его рука так и не успела поставить иглу на пластинку:       — Зачем Тьядену водка? — непонимающе и немного глупо переспросил Качинский, однако по глазам Пауля понял, что тот имел ввиду совсем другое, — А, ты про это. Подумал, что мы с тобой найдём этому лучшее применение, чем пьяные солдаты, которые хотели играть на нём в скат.       Не дожидаясь ответа, Качинский всё-таки поставил иглу на место, и из граммофона полилась тихая зернистая музыка, спокойная, словно тихий бриз на берегу речки, а мужской голос мягко обволакивал каждым спетым словом. Пели на французском, поэтому смысл понять оказывалось очень сложно, но он будто бы и не был так уж важен, все мысли композитора и без того прекрасно передавались через мелодию.       Тёплая улыбка мелькнула на губах Качинского, и он протянул руку своему другу, призывая отдохнуть и немного потанцевать. Пауль не умел, более того, он ни разу этого не пробовал, даже со своими товарищами, что уж говорить о девушках, но протянутую ладонь по итогу всё равно принял. Кожа Качинского ощущалась сухой и горячей, а на пальцах можно было почувствовать натёртые от постоянного ношения оружия мозоли. Держал он Пауля крепко, и явно планировал вести в танце, хотя и был ростом на пол головы ниже, однако ему это совершенно никак не мешало всё также очаровательно улыбаться. Качинский пытался первые несколько раз указать Паулю, как конкретно танцевать даже самый примитивный вальс, только четыре простых движения, но тот всё никак не мог попасть в ритм, а потому они оба решили просто лениво переставлять ноги.       — Хорошо, откроем мы свой обувной магазин, — Пауль думал, что Качинский давно забыл об этой мимолётной идее, но, как оказалось, эта мысль плотно засела в его голове, — Тебе ведь, как нашему бухгалтеру, нужен хороший костюм. С галстуком!       — У меня дома остался, но он, скорее всего, уже маленький. Он серый и длинный, сестра говорила, что я в нём выгляжу даже более высоким, — и Пауль представил, будто бы он прямо сейчас танцует с Качинским не в сине-зелёной военной форме, не в высоких грязных сапогах, а аккуратном, немного тесноватом, сером костюме с тёмно-синим галстуком и белой накрахмаленной рубашкой.       — Ха! Ещё более высоким? А разве можно? Вот меня мой костюм по-настоящему выше делает. Скорее всего за счёт туфлей на каблуке, но тоже ж ведь бонус, — Качинского в костюме оказалось представить гораздо сложнее, но Пауль смог — он выглядел бы просто блистательно в аккуратном чёрном фраке, чёрных лакированных туфлях на каблуке и галстуком-бабочкой, которую он бы точно завязал слегка криво. Пауль бы бабочку с самой искренней и светлой улыбкой перевязал, а затем аккуратно, но очень нетерпеливо, коснулся своими губами чужих.       Пауль усмехнулся своим неожиданным мыслям и склонил голову к плечу Качинского, чтобы тот не заметил лёгкий румянец. Какой же Пауль глупый, и думает о глупых нереальных вещах, только мучает самого себя — ведь такого никогда не произойдёт, его мечта так ей и останется. Качинский, кажется, воспринял движения Пауля по-своему, а потому усмехнулся и начал двигаться гораздо более активно, почти что кружа в танце, как на одном из самых изысканных балов. Паулю вновь захотелось смеяться, порадоваться хоть чуть-чуть, хоть на мгновение вернуться к тихому протоку Мааса. Вальс у них так и не получилось нормально танцевать, зато они могли с упоением смотреть друг на друга в мягком свете из ближайших фонарей и далёком отблеске луны, как их строгие костюмы натягивались во время особенно резких движений, как лакированные туфли выстукивали тихий ритм в такт музыке, как уложенные причёски немного развевались на ветру. Мир замер, и Пауль опять забылся в моменте, тёмно-зелёные и тускло-жёлтые краски смешались воедино, как на большом мольберте, только его товарищ, его самый близкий друг остался всё таким же ярким и чётким, а ничего другого Паулю рассматривать и не хотелось. Как же он, оказывается, безмерно счастлив!       Город покинули на следующее же утро, потому что французы вступили в контратаку, гораздо более жестокую, чем кто-либо ожидал. Из города солдат вытеснили банальным давлением, и их рота вновь поредела, но на этот раз всего лишь на восемь человек, двое из которых отправились в госпиталь. Лёгкие Качинского работали всё хуже и хуже — он еле успел добежать до начала бывшего французского, а теперь их, окопа до того, как по ним открыли прямой огонь. Их ротный фельдшер сказал, что большой проблемы в лёгких он не видел, само собой рассосётся через какое-то время. Над вопросом Альберта о чём-то более серьёзном фельдшер ненадолго задумался, а потом добавил, что это точно не туберкулёз — он не так передаётся. Хотя фельдшеру верить особо не приходилось: доктор-недоучка, кажется, закончил только три класса из пяти, а всю свою сознательную карьеру только и делал, что отрубал руки да ноги солдатам, оставляя несчастных инвалидами, а потому про инфекции знал немного. Качинский же утверждал, что это и вовсе не лёгкие, а банальная усталость, но Пауль не доверял в таких вопросах и ему.       Рота осела во французском окопе, а потому указательные надписи читать было невозможно, только один из мальчиков последнего пополнения смог различить пару слов:       — Entrepôt avec armes, — ломано произнёс Бодмер, будто сказанное вслух оно возымело бы больший смысл, — какой-то склад.       Пауль, Альберт и Мюллер, стоявшие рядом с ним, заглянули внутрь врытого в землю помещения, и не увидели ничего, кроме пустых деревянных полок, пыли и пары мёртвых крыс. Даже если что-то в этом складе и хранилось, то теперь уже разницы не было, всё равно поживиться нечем, а потому интерес к складам быстро пропал.       — А что вот там написано? — Альберт повернулся к одному из указателей.       — Восточный выход, — неуверенно произнёс Бодмер, — Или восточный конец, точно не знаю.       — А это похоже на какой-то список, — рядом с табличкой о складе висел прикреплённый на гвоздь листик, на котором машинкой напечатали нечто схожее со сводной таблицей; Бодмер сразу же принялся его читать:       — Кажется, какой-то перечень оружия. Здесь есть слово винтовка, — основная часть знаний Бодмера досталась ему не со школьной скамьи, где он про винтовку ни разу бы не услышал, а от разговорчивых пленных французов, — А ещё граната и вроде бы патроны, вот там, в самом низу.       — Чем это вы тут занимаетесь?! — рявкнул грубый бас из-за спины столпившихся солдат, как рявкал обычно голос фельдфебеля, — Ну-ка, все, разбежались! Ишь чего, читать на французском решили! Неучи! Молодому поколению только немецкий положено знать.       — Да как же, господин унтер-офицер! — отдал честь Мюллер, для этого развернувшись на сто восемьдесят градусов, и только когда столкнулся с басом лицом к лицу, неожиданно рассмеялся.       — О, Кач, тебя что, за простуду повысить в звании решили? — усмехнулся Альберт, после этих слов Пауль с Бодмером тоже поняли, что опасность в лице фельдфебеля миновала.       — Да нету у меня никакой простуды, — Качинский легко улыбнулся и закурил сигарету, время от времени поглядывая на Пауля.       — А значит, и повышения тоже?       — Да, его тоже, — голос Качинского прозвучал грустно, но на самом деле, он этому совсем не расстроился.       Дни сменяли друг друга один за одним. Ожидание следующего приказа мучительно давило, все солдаты находились в непривычной напряжённой атмосфере. Надписи на французском только прибавляли отчуждённости — хотелось поскорее вернуться в свои окопы, несмотря на то, что в них ситуация была бы не лучше. Самолёты пролетали, но бомбы не скидывали, лишь разведывали позиции, выискивали удачные места для атаки, чтобы в любую секунду её нанести. И они нанесли, больше терпеть не смогли.       Первые снаряды застали роту в окопе, когда они играли в скат, а потому игру пришлось бросить и бежать к небольшому бетонному бункеру, который в теории мог их защитить. В помещении поместилось ровно двадцать человек, двадцать первый просто-напросто не влез. Некоторые сидели на неловко сбитых деревянных лавках, большинству приходилось нависать над сидячими, и лучше бы этих лавок не было вовсе. Паулю досталось сидячее место, а Качинский стоял рядом с ним и держался за трясущуюся от разрывных снарядов стену. Несколько первых бомб пролетели мимо, и им всем начинало казаться, что на этот раз их пронесёт. Один из особенно крупных тяжёлых снарядов угодил прямиком в крышу — всё затряслось, по потолку пошла уродливая длинная трещина, и из неё посыпались мелкие бетонные камушки. Качинский инстинктивно попытался прикрыть всё также сидящего Пауля собой, а потому вся бетонная пыль попала на его спину и плечи. Последующая пара снарядов пролетела рядом, и начинало казаться, что ещё парочка точных попаданий, и стены с потолком точно не выдержат.       Некоторые из новобранцев, включая Бодмера, побледнели и как можно крепче сжали ружья, будто бы они их единственное спасение от обваливающегося бункера. На этот раз выбежать никто не пытался, в основном из-за того, что пришлось бы проталкиваться через стоящих перед ними более опытных солдат, однако ощущение давящего напряжения всё равно не покидало. Один из снарядов упал непозволительно близко к единственному выходу из бункера, и по левой части дверного проёма пошла тонкая трещина, которая не предвещала ничего хорошего. Похоже, Пауль слишком испуганно взглянул на выход, потому что он неожиданно почувствовал чужое успокаивающее мягкое прикосновение к плечу — Качинский выглядел взволнованно, но совсем не за себя.       Качинский еле подавлял приступы кашля из-за собравшейся в тесном помещении пыли, стараясь внушать Паулю как можно больше уверенности, вот только особо это не помогало — улыбка слишком контрастировала с раскрасневшимся от сдерживаемого кашля лицом. Паулю вдруг стало неожиданно страшно, будто бы не Бодмер, а он тот самый новобранец, который впервые сидел в бункере во время артиллерийского обстрела. Совсем не ожидая от себя такого, Пауль крепко вцепился пальцами в шинель своего товарища и притянул ближе, лбом касаясь живота. Даже в таком положении можно было расслышать громкое сбитое сердцебиение Качинского, его тяжёлые прерывистые вдохи и то, как всё его тело мелко тряслось от взрывов бомб. Но самое главное, он мог почувствовать, что Качинский всё ещё жив.       Очередной, кажется двенадцатый, снаряд попал в край насыпной крыши бункера, и северная с восточной стеной на этот раз не выдержали. Белая, а затем красная вспышка, и Пауль больше не чувствовал чужое присутствие, перед собой он видел только оседающую пыль, куски бетона и разорванные деревянные скамейки. Глаза частично засыпало песком, а руками нащупать Качинского он не смог, вокруг лежали лишь острые камни и куски арматур. Одна из его ног застряла под массивной плитой почти до колена, и болела она ужасно. Оттолкнуть плиту получилось после нескольких попыток, и только затем Паулю удалось увидеть несколько находящихся неподалёку людей. Одному из них раскроило голову куском бетона, а второй, согнувшись в спине и стоя на коленях, непрерывно болезненно кашлял. Подняться на ноги Пауль не смог, боль оказалась слишком сильной, поэтому к кашляющему пришлось почти что ползти, оставляя за собой тонкий кровавый след.       Качинского взрыв практически не задел, только его лицо покрылось тонким слоем грязи, зато лёгкие не выдерживали. Вдруг Паулю вновь стало невероятно страшно, как не было под обстрелом, как не было под бетонной плитой. А Качинский всё никак не мог прекратить кашлять, и Пауль не знал, чем ему помочь, а потому просто прижался грудью к его сгорбленной спине и начал гладить голову, стирать с лица грязь и всё что-то шептать, он сам уже не помнил, что именно.       Пауль помог вытащить ещё нескольких человек, потому что нога оказалась в порядке. Разбирали частичный завал вместе с Бодмером и Мюллером. Бодмер сказал, что там погиб один из его бывших одноклассников, тот самый, которому раскроило череп. Пауль посмотрел на Бодмера, на этого маленького мальчика со светлыми волосами и тонкой бородкой, с большими глазами и худыми руками, и ему вдруг стало так горько и виновато, хотя в смерти его одноклассника он совсем и не повинен. Не повезло и ещё одному несчастному, которому придавило руку — фельдшер сказал, придётся отрубать, и они все видели, соглашались, что другого выхода не было: рука посинела, а кончики пальцев уже чернели. Качинский тоже сидел в госпитале и ждал своей очереди.       — Ну что, думаешь, тебя отправят в отпуск?       — Не знаю. Отто ничего конкретного мне не говорит, а что тогда писать в увольнительный лист? Упал в воду, теперь вот кашляю?       — Шарлатан этот Отто, вот и всё. Тебе нужен настоящий доктор, а не фельдшер-недоучка, — настаивал Альберт, и Пауль не мог с ним не согласиться, Качинскому был необходим отпуск, он, как минимум, его заслужил.       — Докторов нынче мало. Да и к тому же, не могу же я вас здесь бросить одних, — Пауль почувствовал на себе продолжительный взгляд Качинского.       — Глупости. Выпрашивай у нашего фельдшера, чтобы он дал тебя посмотреть доктору, — Альберт, похоже отступать не собирался, — Ну уже, Пауль, скажи ему! — Пауль лишь пожал плечами и закурил, стараясь пускать как можно меньше дыма в сторону Качинского; он знал, что врача никому из них не видать вплоть до возвращения в родные окопы.       К вечеру все завалы были разобраны, а мёртвые подсчитаны — по двое на каждый второй бункер и по трое на каждый блиндаж, относительно немного. Обживаться во французском окопе не имело никакого смысла, поэтому спали солдаты в основном где попало: на выступах, в углублениях, самые удачливые в специальных бараках. Вот только полноценно высыпаться всё равно ни у кого не получалось — мешал постоянный гул самолётов и техники. Французы сжимали их в тиски всё сильнее, и теперь к ним, кажется, присоединились англичане, потому что шум от военных грузовиков усилился в несколько раз.       На рассвете немецкие позиции атаковала пехота, а за ними, когда солнце окончательно взошло, последовала артиллерия. Французские окопы покинули в спешке, до своих еле дошли — из-за артиллерии армия понесла слишком много потерь, рота вновь осиротела на тринадцать человек, и пополнения ждать не приходилось. Альберту снаряд чуть не разорвал ногу, благо он вовремя отскочил, а потому в неё попали лишь небольшие осколки, и его отправили ненадолго в госпиталь. Тьяден бегал сторожил вещи Альберта, и смотрел, чтобы его порцию не съел Мюллер. Качинский делал вид и говорил, что с лёгкими у него точно всё в порядке, а Пауль усиленно пытался в слова Качинского поверить. Бодмер погиб, его разорвало снарядом.       В блиндаже сыро и холодно, дерево и земля не спасали от мороза снаружи. Зима неумолимо наступала, словно поддерживая контратаки англичан и французов, а тёплой одежды ещё не выдали, может и не выдадут вовсе. Пауль, Тьяден и Качинский играли в скат на одной из импровизированных кроватей, когда последний французский самолёт улетел, оставив фронтовую линию в непривычной тишине, и всё окружение будто бы замерло. Такое редко случалось настолько близко к ничейной земле, на ней всегда хоть где-то что-то да происходило, но не сейчас. Воспользовавшись моментом, Тьяден решил сходить на кухню соседней траншеи, которая находилась через не дорытый окоп, потому что там и готовили вкуснее, и делились охотнее.       Пауль с Качинским впервые за всё это время после города остались наедине, но радости больше не ощущалось. Раздробленное, порванное, мягкое тело Бодмера до сих пор стояло перед глазами Пауля, куда бы он не посмотрел, куда бы не отвернулся. Мальчика даже не смогли похоронить, он так и остался лежать в окружении таких же несчастных солдат, там же, где мог оказаться и Пауль. Неожиданно он почувствовал, как Качинский пересел ближе к нему, прижимаясь плечом к плечу, и положил руку на спину. Чужое тёплое присутствие успокаивало, окутывало как покрывало, и Пауль хотел получить его как можно больше. Внезапно для себя самого, Пауль развернулся и крепко обнял Качинского, прижимаясь к его тяжело вздымающейся груди, к его щетинистой щеке, ко всему ему, как мог обхватить. Он вдруг почувствовал, как по его собственным щекам потекли горячие крупные слёзы, и как Качинский чуть сильнее сжал его плечо.       — Ты же знаешь, не надо на фронте привязываться.       — Я не привязываюсь, просто не могу не думать о том, как оно могло бы быть. Как-то иначе.       — Не мучай себя, Пауль. Отпусти эти эмоции, не концентрируйся на них, — Пауль убрал с чужой шинели руку и отодвинулся, у него всё не получалось понять, о ком конкретно сейчас говорил Качинский, — Можешь сходить к Альберту, чтобы отвлечься.       На слова Качинского Пауль лишь махнул рукой, возвращаясь к столу с игральными картами. Собрав колоду и посидев некоторое время в одиночестве около входа в блиндаж, он всё-таки отправился к Альберту в полевой госпиталь. Место было не особенно приятное: застоявшийся запах крови поддерживался всё новыми и новыми прибывающими солдатами, которым не повезло оказаться под бомбой или над миной. Часть солдат спала или отдыхала на своих койках, а часть боролась с нестерпимой болью от недавно прошедшей ампутации. Альберту в этот раз повезло — ногу ему после последней бомбардировки решили не отрубать, просто перебинтовали и сказали оставить в покое. На Пауля, когда он вошёл, никто внимания не обратил. Альберт выглядел бледным, но несильно — лишь небольшие круги собрались под глазами, а щёки чуть впали, ничего страшного, бывало и хуже.       — Ну что, Пауль, как оно там? — голос немного потухший, но пока что не дрожащий.       — Вроде неплохо. Бинты недавно меняли?       — Давно — но это как сказать. Главное, чтобы не кровило, тогда менять вообще не надо будет, да?       — Да, Альберт, — и в воздухе повисло молчание, прерываемое разве что тихими непродолжительными стонами мучающихся без морфия раненых.       Пауль хотел поговорить о многом, но всё никак не мог найти подходящих слов. Складывая в голове слова, он ощущал себя невероятно глупым — все его мысли о его будущем заканчивались на подавляющем осознании одиночества и пустоты.       — Ты какой-то в последнее время не такой, — заметил Альберт, — Что-то изменилось. Начинаешь думать о том, что будет после?       — Иногда, — именно после этого вопроса Пауль остро почувствовал, что ему просто необходимо хоть кому-то высказаться, и Альберту он в этом доверял, как никому другому, — Иногда я спрашиваю себя — а что будет, если я всё-таки доживу? До конца. Я не хочу, но не могу прекратить. С кем я буду в этой новой жизни? Какой я буду, каким я буду.       Пауль услышал, как Альберт глухо усмехнулся и со скрипом приподнялся на больничной койке. На соседнем месте лежащий до этого неподвижно солдат тоже шевельнулся и без единого звука перевернулся на другой бок.       — А чего бы не хотеть? Нам нужно всего немного удачи, чтобы вернуться домой. Одним чуть больше, чем некоторым, — Альберт оглядел окружавших его больных, а затем вновь посмотрел на Пауля, — Борьба за эту удачу — всё, что у нас осталось. У нас у всех здесь. Но какой смысл в этой удаче, в этом желании, если мы не будем мечтать о жизни после?       «Было бы о чём мечтать,» — хотел ответить Пауль, но промолчал. Он не стремился ухудшать положение Альберта, но в то же время ему как никогда была нужна поддержка. Ему хотелось удостовериться, понять для самого себя, что он в подобных мыслях не одинок. Но, как он ни старался, как ни думал о чём-то лучшем, все его мысли возвращались в эту самую точку, где он сражается ради сражения, где он приобретает ради приобретения, где он теряет ради потери. У ничего нет за душой, и ничего никогда не будет. Такова его правда, таковы последствия, причины которых создали за него.       Пауль покинул Альберта, когда снаружи послышалась новая череда взрывов.